Дмитрий Воденников
Все люди моего поколения помнят мультфильм «Тайны третьей планеты». Но только сейчас многое в нём стало понятным.
У меня есть приятель Николай Новодворский, который недавно всё мне объяснил. Не тот очевидный сюжет со счастливым концом (чего там объяснять?), а настоящий сюжет, про который советские создатели мультфильма умолчали.
« “Пегасу никогда не подняться…”, “Всё это добром не кончится…”, “Я ничего не думаю, я никуда не полечу…” – эти реплики бортмеханика Зелёного известны с детства, но мало кто задумывался о том, почему Зелёный, успешный и уважаемый астронавт, так грустен и тревожен. Всё, как мне кажется, очевидно, но в детском мультфильме раскрывать личность Зелёного полностью было нельзя».
Мы-то думали, что это просто характер такой – смешной. Бурчит себе и бурчит. Но дело в том, что Филидор Зелёный – физик.
«А кому, как не физику, знать о «парадоксе близнецов» (замедлении времени для космических путешественников)? В отличие от флегмосангвиника Игоря Селезнёва, профессора космозоологии, и его дочери Алисы, оптимистичной в силу юности, Зелёный с едва скрываемым ужасом осознает, что «парсеков сто», которые им предстоит махнуть по совету Громозеки до Планеты Капитанов, не говоря о последующих перелётах и подвигах, – это значит потерять всё и всех, что и кого он знал на Земле в момент вылета. Друзей, коллег, знакомых, города и любовь. Вот поэтому и печален Зелёный, оттого и отражается глубокая тоска в его светлых глазах, когда он смотрит в зеркальные подсолнухи Третьей планеты».
Я прям замер, когда прочёл.
Это же невероятно здорово. Физик Зелёный не просто смешной ворчун, нет, он знает, что никто не вернётся назад. Ну то есть, конечно, вернуться можно, но возвращаться будет уже не к кому. Физик Зеленый – девушка, которая поёт в церковном хоре. В блоковском хоре, в белом луче. И поёт он/она о бесконечно печальном.
***
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
(Александр Блок)
Она не долетит, Громозека. Наша привычная жизнь до голубой планеты не долетит. Густое счастье первой любви неповторимо.
Я специально начал с классики. Потом дойдём и до современных. Но это тоска «она не долетит» всегда остаётся в стихах. Они просто без этой тоски не живут, как космических корабль без флегматиков.
Вот, например, у Владимира Набокова.
СНИМОК
На пляже в полдень лиловатый,
в морском каникульном раю
снимал купальщик полосатый
свою счастливую семью.
И замирает мальчик голый,
и улыбается жена,
в горячий свет, в песок весёлый,
как в серебро, погружена.
И полосатым человеком
направлен в солнечный песок,
мигнул и щелкнул черным веком
фотографический глазок.
Запечатлела эта пленка
всё, что могла она поймать:
оцепеневшего ребенка,
его сияющую мать,
и ведерцо, и две лопаты,
и в стороне песчаный скат.
И я, случайный соглядатай,
на заднем плане тоже снят.
Зимой в неведомом мне доме
покажут бабушке альбом,
и будет снимок в том альбоме,
и буду я на снимке том:
мой облик меж людьми чужими,
один мой августовский день,
моя не знаемая ими,
вотще украденная тень.
(Владимир Набоков)
Господи, как же часто мы об этом думали: что вот поймает нас объектив случайной фотокамеры (а их теперь много, куда больше, чем во времена Набокова: на каждом столбе висят, из каждого телефона глядят), и мы навсегда останемся там – возле дома, где раньше жили, рядом с человеком, с которым шли, а нет уже ни дома, ни человека. (Густое счастье первой любви неповторимо, – это, кстати, он сказал, Набоков, Владимир Владимирович.) И ему уже вторит Уфлянд и тоже делает свой моментальный снимок.
***
Я искал в пиджаке монету,
нищим дать, чтоб они не хромали.
Вечер, нежно-сиреневый цветом,
оказался в моем кармане.
Вынул.
Нищие только пялятся.
Но поодаль, у будки с пивом,
застеснялись вдруг пыльные пьяницы,
стали чистить друг другу спины.
Рыжий даже хотел побриться,
только чёрный ему отсоветовал.
И остановилось поблизости
уходившее было лето.
Будто тот, кто всё время бражничал,
вспомнил вдруг об отце и матери.
Было даже немного празднично,
если приглядеться внимательней.
(Владимир Уфлянд)
Если приглядеться внимательней, то за этим ироничным праздничным миром стихотворения, моментальной якобы фотографией тоже шевелится печаль. И даже нежно-сиреневый вечер её не скрывает, а только подчеркивает. (Все мы знаем, как мы все вдруг неожиданно грустим в долгих летних сумерках.)
Владимир Уфлянд жил и писал в Ленинграде. А ленинградские поэты знают толк в печали. Наверное, поэтому и бывают иногда так вспыльчивы и агрессивны.
«…Ленинградцы почему-то строги к поэтам из Кишинёва. Другой кишинёвский поэт, ныне проживающий в Москве, не то Виктор Годунов, не то Борис Французов, уговорил Евгения Феоктистова познакомить его с весьма известной Еленой Шварц.
– Это не безопасно, – предупредил Феоктистов, – она взбалмошна и может ударить бутылкой по голове.
– Но мне будет стыдно, что я был в Ленинграде и не познакомился с Еленой Шварц! – воскликнул поэт».
«Они были в гостях у Елены Шварц, и поэт читал свои стихи, и поэтесса треснула его бутылкой по голове, правда, удар был символический – без серьёзных повреждений», – резюмирует рассказчик. (Текст из антологии новейшей русской поэзии «У голубой лагуны».)
Вот почему мы так печальны, вот почему и отражается глубокая тоска в наших глазах, когда мы смотрим в зеркальные подсолнухи Третьей планеты. Мы знаем: удар всё равно будет, даже если будет только символическим.
***
Как женщина, когда она в разводе,
Румянится, и шьет, и красит брови, –
Паук, когда и мух-то нет в заводе,
Уж в январе свой цепкий ромб готовит.
И я вот так – иду сдавать бутылки,
Хотя на сигареты мне б хватило,
Так жалко их – как будто я на рынке,
Они – цыплята, я их год растила,
Они звенят, они пищат в корзинке.
(Елена Шварц)
Поэты вообще народец дикий. А история человечества – это история мучений: это всё что нам собирались сообщить из дописьменной эпохи (как сказал прозаик Александр Иличевский). Поэты услышали это своим третьим (внутренним) ухом и до нас донесли. Многие стихи – это тоска души в длинных синих сумерках. И пока стишок не пришёл, тоска всё больше и больше. Но вот прорезался звук и третье (внутреннее) ухо поставило себя торчком.
Стишок – идёт.
* * *
невнятно
погромыхивает звук
в зеленоватой оболочке смысла
в сухой истонченной кожуре
или ещё:
подслеповатый бык
как бы на дне прохладного колодца
смыкает-размыкает проводочки
и слушает озоновые искры
или ещё:
вот школьники в прозрачном сентябре
поодиночке
уж приготовились к паренью
уж за плечами серебрятся ранцы
уж выпрямлены спичечные ножки
уж как тут
тут как тут не увязаться
за
отмахивающим
враз по три версты
за колченогим циркулем наук
как тут не уколоться
стальной иголочкой
………………..
и тут мы видим
как взрываются
как мумий пёстрые персты
причерноморские стручки акаций
и слышим звук
(Аркадий Штыпель)
Ракета, конечно, долетит. Бутылкой нас (не больно) всё-таки жизнь по голове стукнет. Но счастливы мы всё равно будем. Потому что услышим звук – и вытянем из него рано или поздно какое-то невозможное ранее, нежно-сиреневое стихотворение.