В уже послесоветские времена Белла Ахатовна Ахмадулина сказала, что будет не лукаво, как умеет, продолжать служить русскому слову, русской словесности. Потом добавила, что другой такой же драгоценности на белом свете не знает.
Всю эту сложность, весь это изыск, всю драгоценность русской речи и будет нести. Так и сделала, как и обещала.
Пояснила, как всегда, чуть витиевато, но от этого мило: «Спасибо, я старалась. Я старалась не провиниться перед тем, что мне на роду было написано, перед тем занятием, которое было мне предопределено».
...У Беллы Ахмадулиной есть ранняя поэма «Сказка о дожде».
Она написана в 1962 году. Ахмадулиной тогда 25 лет, она как раз выпускница Литературного института. У нее уже вышла дебютная книга. До недавнего времени она жена Евтушенко, которому, кстати, и посвящена эта поэма.
Я люблю этот текст. Там эксцентричная, вся возвышенная, говорящая на языке стихий героиня заявляется по приглашению в дом именитых хозяев. То ли они литературоведы, то ли они представители другого истеблишмента, но они явно по советским меркам богаты и влиятельны. Ну а дальше начинается представление. И в общем значении этого слова, и в том значении, которое дает народ: «Ну ты вчера и представление учудил».
Героиня поэмы ничем себя не стесняет.
Хозяйка дома, честно говоря, меня бы не любила непременно, но робость поступить несовременно чуть-чуть мешала ей, что было зря.
– Как поживаете? (О блеск грозы, смиренный в тонком горлышке гордячки!) – Благодарю, – сказала я, – в горячке я провалялась, как свинья в грязи.
Тут на несколько секунд прервемся. Обычный вежливый вопрос хозяйки дома. По большому счету, смысловая калька с английского хау ду ю ду. Тут не надо подробно рассказывать, как твои дела.
Однако наша героиня отвечает так, как ответила. Правда, потом в скобках оправдывается, но лениво, если не сказать – лукаво.
(Со мной творилось что-то в этот раз. Ведь я хотела, поклонившись слабо, сказать: – Живу хоть суетно, но славно, тем более, что снова вижу вас.)
Хозяйка дома пытается выправить положение и, соблюдая политес, отправляет госте еще одну словесную этикетную формулу.
Она произнесла: – Я вас браню. Помилуйте, такая одаренность! Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! – Вскричали все: – К огню ее, к огню!
Как вы думаете, что происходит дальше? Никогда не догадаетесь. Лирическая героиня Беллы Ахмадулиной на предложение обогреться у камина отвечает опять очень оригинально.
– Когда-нибудь, во времени другом, на площади, средь музыки и брани, мы б свидеться могли при барабане, вскричали б вы: – В огонь ее, в огонь!
За все! За дождь! За после! За тогда! За чернокнижье двух зрачков чернейших, за звуки, с губ, как косточки черешни, летящие без всякого труда!
Привет тебе! Нацель в меня прыжок. Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий! Лижи мне руки в нежности великой! Ты – тоже Дождь! Как влажен твой ожог!
Вообще дальнейшая реакция хозяев дома мне понятна. Помните? В фильме «Формула любви» Татьяна Пельцер, исполнявшая роль уездной барыни, в подобной ситуации простодушно восклицает: «Помилуйте, граф: вы меня перед гостями позорите. Фимка! Неси бланманже с киселем!»
В нашем случае, хозяин дома тоже пытается ситуацию как-то выправить.
– Ваш несколько причудлив монолог, – проговорил хозяин уязвленный. – Но, впрочем, слава поросли зеленой! Есть прелесть в поколенье молодом.
Ну вроде бы всё: неловкость снята, можно и за стол садиться. Но не на такую напали. Лирическая героиня Беллы Ахмадулиной так просто не сдается.
– Не слушайте меня! Ведь я в бреду! – просила я.– Все это Дождь наделал. Он целый день меня казнил, как демон. Да, это Дождь вовлек меня в беду.
И вдруг я увидала – там, в окне, мой верный Дождь один стоял и плакал. В моих глазах двумя слезами плавал лишь след его, оставшийся во мне.
...Если уже отойти от некоторой комичности в подаче материала, в пересказе его, то суть поэмы в свободе дождя. В самом дожде как таковом. Он тут, в тексте, второй главный герой и виновник.
Дождь ведь – это влага. А общее состояние людей и общества, по мнению автора поэмы, – это засуха. Но дождь выбирает только ее, странную, немного юродивую (сознательно или нет, это уже каждому читателю решать) героиню, только с ней он готов идти рядом. Это почти кинематографическая или живописная картинка.
Со мной с утра не расставался Дождь. – О, отвяжись! – я говорила грубо. Он отступал, но преданно и грустно Вновь шел за мной, как маленькая дочь.
Дождь, как крыло, прирос к моей спине. Его корила я: – Стыдись, негодник! К тебе в слезах взывает огородник! Иди к цветам! Что ты нашел во мне?
Меж тем вокруг стоял суровый зной. Дождь был со мной, забыв про все на свете. Вокруг меня приплясывали дети, как около машины поливной.
К слову сказать, дождь никогда не давал покоя русским поэтам. Не в смысле, как что-то стучащее за окном, а как тема.
Вот, например, Саша Черный:
Замираю у окна. Ночь черна. Ливень с плеском лижет стекла. Ночь продрогла и измокла. Время сна. Время тихих сновидений, Но тоска прильнула к лени, И глаза ночных видений Жадно в комнату впились. Закачались, унеслись. Тихо новые зажглись… Из-за мокрого стекла Смотрят холодно и строго, Как глаза чужого бога, – А за ними дождь и мгла. Лоб горит. Ночь молчит. Летний ливень льнёт и льётся. Если тело обернется, – Будет свет, Лампа, стол, пустые стены, Размышляющий поэт И глухой прибой вселенной.
(Кстати, в этом году ему 145 лет со дня рождения.)
Мы сейчас не представляем себе, насколько в то время Саша Черный был актуальным поэтом, ну да, сатирическим, комическим, но актуальным.
Читатели того времени сперва искали в новом выпуске журнала «Сатирикон» именно его стихи.
Лилия Брик вспоминала, что сам Маяковский часто цитировал его строчки.
«Когда на его просьбу сделать что-нибудь немедленно, получал ответ: сделаю завтра, он говорил раздраженно: "Лет через двести? Черта в стуле! Разве я Мафусаил?" Если в трамвае кто-нибудь толкал его, он сообщал во всеуслышание: "Кто-то справа осчастливил – робко сел мне на плечо"».
Это всё цитаты из стихотворений Саши Чёрного.
Первая из стихотворения «Потомки»:
Наши предки лезли в клети И шептались там не раз: «Туго, братцы... Видно, дети Будут жить вольготней нас».
Дети выросли. И эти Лезли в клети в грозный час И вздыхали. «Наши дети Встретят солнце после нас».
Нынче так же, как вовеки, Утешение одно Наши дети будут в Мекке, Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали: Кто – лет двести, кто – пятьсот, А пока лежи в печали И мычи, как идиот.
Разукрашенные дули, Мир умыт, причесан, мил... Лет чрез двести? Черта в стуле! Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломках Переломанных богов. В неродившихся потомках Нет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко света Для себя, пока я жив; От портного до поэта – Всем понятен мой призыв...
А потомки... Пусть потомки, Исполняя жребий свой И кляня свои потемки, Лупят в стенку головой!
(1908)
Второе – из текста «На галерке»:
Предо мною чьи-то локти, Ароматный воздух густ, В бок вцепились чьи-то ногти, Сзади шепот чьих-то уст: «В этом месте бас сфальшивил!» «Тише... Браво! Ш-а! Еще!!» Кто-то справа осчастливил – Робко сел мне на плечо. На лице моем несчастном Бьется чей-то жирный бюст, Сквозь него на сцене ясно Вижу будочку и куст. Кто-то дышит прямо в ухо. Бас ревет: «О, па-че-му?!» Я прислушиваюсь сухо И не верю ничему.
(1908)
Но что-то мы отвлеклись от дождя. Совсем невмочь уже лирической героине в этом царстве приличий и конформизма. И она зовет дождь сюда, прямо в дом. Ведь до этого он плакал в саду.
Любопытно, что в советское, такое, кажется, запротоколированное время у Ахмадулиной в тексте возникает спокойно слово «Бог». Она упрекает гостей и хозяев, что из своих детей своим воспитанием они выщелкивают Бога, словно блох.
Надо сказать, что с детьми героиня даже переходит очевидные границы, которые переходить нельзя. Она кричит собравшимся: «О, вашим детям жить в беде и муке!»
Там, конечно, есть объяснение ее, надеюсь, не в серьез произнесенного проклятия:
Он был живой, как зверь или дитя. О, вашим детям жить в беде и муке! Слепые, тайн не знающие руки зачем вы окунули в кровь Дождя?
И тем не менее. Дети-то причем?
Однако это всё потом, когда она уже позвала дождь сюда, в комнаты, а его потом скручивали в тряпки и выливали его, брезгуя, в уборной. А сперва просто происходит катастрофа. Чтоб оценить ее масштаб, просто посмотрите на свой свеже- и не свеже-побеленный потолок и стены в обоях или в краске.
Я вас люблю без меры и стыда! Как небеса, круглы мои объятья. Мы из одной купели. Все мы братья. Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!
Прошел по спинам быстрый холодок. В тиши раздался страшный крик хозяйки. И ржавые, оранжевые знаки вдруг выплыли на белый потолок. И – хлынул Дождь! Его ловили в таз. В него впивались веники и щетки. Он вырывался. Он летел на щеки, прозрачной слепотой вставал у глаз.
Отплясывал нечаянный канкан. Звенел, играя с хрусталем воскресшим. Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет, как мышцы обрывающий капкан.
Дождь с выраженьем ласки и тоски, паркет марая, полз ко мне на брюхе. В него мужчины, поднимая брюки, примерившись, вбивали каблуки.
Чем-то, кстати, это напоминает сцену с булгаковской Маргаритой, которая громит ночную квартиру критика Латунского.
«...Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя Берлиоза. Совершенно неизвестно, какою темной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у нее оказался тяжелый молоток. (...) В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. "Кажется, уже полилось на пол", – подумала Маргарита и добавила вслух: – Однако рассиживаться нечего. Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные».
Интересно, молодая Белла Ахмадулина уже читала вышедший в самиздате роман Булгакова? Тогда он широко в читающей Москве расходился.
В любом случае, эта параллель двух текстов интересна.
И там, и там такая цветаевская удаль мести и разрушения. Ох уж эти поэтические страсти.
«...В это время в квартире N 82, под квартирой Латунского, домработница драматурга Кванта пила чай в кухне, недоумевая по поводу того, что сверху доносится какой-то грохот, беготня и звон. Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем набухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила под струи таз, что нисколько не помогло, так как дождь расширился и стал заливать и газовую плиту, и стол с посудой. Тогда, вскрикнув, домработница Кванта побежала из квартиры на лестницу, и тотчас же в квартире Латунского начались звонки.
– Ну, зазвонили, пора собираться, – сказала Маргарита. Она села на щетку, прислушиваясь к тому, как женский голос кричит в скважину двери:
– Откройте, откройте! Дуся, открой! У вас, что ли, вода течет? Нас залило».
Если мы покопаемся немного в источниках, то без труда найдем прообраз критика, которого мстительный Булгаков вывел под именем Латунского.
В Доме литераторов по Лаврушинскому переулку квартира под номером 84 была получена критиком Осафом Литовским, в котором Булгаков и видел причину многих своих бед и проблем.
Так Литовский, например, занимая должность начальника Главного репертуарного комитета, выступал против постановок пьес Булгакова «Зойкина квартира» и «Кабала святош». Он же после премьеры «Дней Турбиных» ввел в обиход жупел «булгаковщина».
Так что нечего удивляться, что Маргарита в романе устраивает налет (в прямом и переносном смысле: она же теперь умеет летать) именно 84-ю квартиру.
Кстати, эта точность указания квартир и домов с адресами в булгаковском романе всегда с первого же твоего читательского прочтения и зачаровывала.
Все эти точные пространственно-топографические координаты: Москва, Пресня, Патриаршие пруды, улица Малая Бронная, Арбат. За этими местами хочется охотиться, пройти по тем же местам, где ходили герои, задрать голову и посмотреть на возможный этаж описанного в тексте дома. Он, не он?
Мы помним, что «нехорошая квартира», где селится Воланд со свитой, – это квартира № 50 в доме 10 по Большой Садовой.
Это квартира самого Булгакова: тут он жил в одной из комнат с 1921 по 1924 год. Его прописали там по личному ходатайству Надежды Крупской – она тогда возглавляла литературное объединение Главполитпросвета, где Булгаков и работал.
Говорят, условия были не идеальны: во-первых, много комнат, всего семь, во-вторых, персонажи уж более колоритные. В одной жил милиционер, а в другой проститутка Дуся (удивительное сочетание с соседом-милиционером).
В третьей жила женщина по имени Аннушка (она и подарила потом имя героине романа, которая пролила роковое масло на трамвайные пути). Женщина она была трудная.
Комната же Мастера чаще всего исследователями приписывается к двухэтажному дому в Мансуровском переулке, номер 9. Там в подвальном этаже тогда жил театральный художник Сергей Топленинов, к которому Булгаков часто приходил в гости.
Нынешний Литинститут – это Дом Грибоедова, МАССОЛИТ, Тверской бульвар, 25.
Но самое интересное, конечно, с трамваем маршрута «А», называемый в просторечии «Аннушка».
Дело в том, что трамвай «А» с момента своего запуска в 1911 году часто по велению городских властей менял маршрут, но никогда, никогда не проходил близ Патриарших прудов.
Тут по воле автора романа соединились два места: Патриаршие пруды и Чистые.
Хотя булгаковед Борис Мягков настаивает (на основании газетной заметки 1929 года), что все-таки вдоль Патриарших ходил некоторое время один трамвай – грузовой. Так что есть версия, что его вагоновожатая и стала не по своей вине участницей смерти Михаила Александровича Берлиоза.
Вообще любопытно, какая судьба досталась трамваю в русской литературе (даже не будем вспоминать тут вошедший как притча во языцех гумилевский трамвай). В том же «Докторе Живаго» Бориса Пастернака трамвай как образ опять связан с печальной темой. Всё время ломающийся трамвай в совсем не переносном смысле везет Живаго в последний путь. И еще обратите внимание: там, как и у Булгакова свою роль исполняет ползущая по небу темная свинцовая туча.
«...В это жаркое утро в набитом битком трамвае было тесно и душно. Над толпой перебегающих по мостовой пассажиров от Никитских ворот ползла, всё выше к небу подымавшаяся, черно-лиловая туча. Надвигалась гроза.
Юрий Андреевич сидел на левой одиночной лавочке вагона, совершенно притиснутый к окну. (...) Старая седая дама в шляпе из светлой соломки с полотняными ромашками и васильками, и сиреневом, туго стягивавшем ее, старомодном платье, отдуваясь и обмахиваясь плоским свертком, который она несла в руке, плелась по этой стороне. Она затянута была в корсет, изнемогала от жары и, обливаясь потом, утирала кружевным платочком мокрые брови и губы».
Я думаю, никто не обращал внимания на эти ромашки в шляпе. А ведь это случайная перекличка с желтыми цветами в руках у молодой Маргариты. Маргариты, которая так и не найдет своего Мастера.
«Ее путь лежал параллельно маршруту трамвая. Юрий Андреевич уже несколько раз терял ее из виду, когда починенный трамвай трогался с места и обгонял ее. И она несколько раз возвращалась в поле его зрения, когда новая поломка останавливала трамвай, и дама нагоняла его».
Живаго думает о том, что вот так и чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого, и тут еще надо понять, кто кого переживает. Но в этот момент сверкает молния. И потом прокатывается гром. И трамвай опять останавливается: снова поломка.
Дама в лиловом (хотя вообще-то до этого она была в сиреневом, а это всё-таки разные оттенки) обгоняет трамвай, и кажется, в этой медленной гонке она победила.
Живаго вдруг чувствует дурноту, вскакивает, пытается открыть окно, но рама привинчена наглухо.
Крики соседей, его паника.
И вдруг он «ощутил небывалую, непоправимую боль внутри, и понял, что сорвал что-то в себе, что он наделал что-то роковое и что всё пропало».
Он еще надеется спастись, проталкиваясь на заднюю площадку. Но выйдя, через пинки и ругань, ступает со ступеньки стоящего трамвая на мостовую, делает три шага и оседает с размаху на камни, чтобы больше не встать.
Бутербродов насовали, Яблок, хлеба каравай. Только станцию назвали, Сразу тронулся трамвай.
У заставы пересели Всей ватагой на другой. В отдаленьи карусели Забелели за рекой.
Эти вихри скрыты в крыше, Посредине крыши – столб. С каждым кругом тише, тише, Тише, тише, тише, стоп!
(Это фрагмент из стихотворения Бориса Пастернака «Карусель», к роману «Доктор Живаго» оно отношение не имеет.)
Но эта детская тема карусели как-то очень тут в тему. И благодаря ей, мы вдруг вспоминаем, что опять мы забыли про Маргариту. А ведь ее останавливает в яростном безумии мести именно ребенок. Разойдясь не на шутку, она берет молоток и, летая перед фасадом, крушит уже стекла в окнах другим живущим литературным деятелям в этом доме на седьмом этаже.
Но на третьем этаже, увидев мальчика лет четырех, который плачет в постели, потому что он проснулся от этого адского треска, а взрослых в квартире нет, она свой погром прекращает.
Может, поэтому и у Ахмадулиной тема детей, ангельских и чистых, тоже в ее «Сказке о Дожде» возникает?
Тем временем, для радости гостей, творилось что-то новое, родное: в гостиную впускали кружевное, серебряное облако детей.
Хозяюшка, прости меня, я зла! Я все лгала, я поступала дурно! В тебе, как на губах у стеклодува, явился выдох чистого стекла.
Душой твоей насыщенный сосуд, дитя твое, отлитое так нежно! Как точен контур, обводящий нечто! О том не знала я, не обессудь.
Хозяюшка, звериный гений твой в отчаянье вселенном и всенощном над детищем твоим, о, над сыночком великой поникает головой.
Дождь мои губы звал к ее руке. Я плакала: – Прости меня! Прости же! Глаза твои премудры и пречисты!
Внутренний дождь очистит нас, смоет пыль и грязь, напитает корни растений, даст силу и жизнь. Уйдет глубже в землю, просочится сквозь поры грунта, пополнит грунтовые воды, частью останется в земле, а другой своей частью странными путями найдет выход в ручьи, те – в реки, а реки уже в моря и невиданные нами океаны. И мы уже не узнаем этой воды, когда встретимся снова с ней – через несколько лет, когда она вдруг обрушится на нас, закрытых зонтом, залив нам поверхность ботинок, подол юбок и обшлага брюк, и даже попав несколькими каплями на наши плечи и слишком длинные полы плаща.