Начнем, пожалуй, с кино. Я бы никогда этого сам не заметил, но недавно наткнулся на одну заметку, набрал в поисковике название фильма, чтобы проверить, так ли, – и вдруг понял, что был очень невнимательным, когда смотрел его.
Я про кинокартину Ридли Скотта «Гладиатор».
Фильм так ярок и зрелищен, что ты просто «глотаешь» эти яркие картинки одну за другой, следишь за сюжетом и ничего не замечаешь. Но не все такие, как я, невнимательные.
... Мы помним, что это был очень кассовый фильм. Более того, если я правильно помню, он вознес Ридли Скотта в статус сверхуспешного режиссера: до этого он, конечно, был хорошо известен, но нельзя сказать, что все его предыдущие фильмы всегда были коммерчески успешными.
А вот теперь: и огромная касса, и личный триумф, и снова пробудившийся интерес к жанру «пеплум». (Сразу думаешь, что тут что-то про прах и пепел, но нет: пеплум – это фильмы, где в основу кладется античный или библейский сюжет, причем фильм продолжительный, куда больше двух часов, ну и главное: там должно быть много масштабных сцен – баталии, сражения, бои. Ну а название получил от названия верхней одежды древних гречанок и римлянок, которая мастерилась из лёгкой ткани в складках без рукавов и надевалась поверх туники.)
И всё было бы просто идеально, если бы могло быть идеальным.
Я плакал безумно, ища идеал, Я струны у лиры в тоске оборвал… Я бросил в ручей свой лавровый венок… На землю упал… и кровавый цветок Сребристой росою окапал меня …Увидел я в чаще мерцанье огня: То фавн козлоногий, усевшись на пне, Закуривал трубку, гримасничал мне, Смеялся на горькие слезы мои, Кричал: «Как смешны мне страданья твои…» Но я отвернулся от фавна, молчал… И он, уходя, мне язык показал; Копытом стуча, ковылял меж стволов. Уж ночь распростерла свой звездный покров…
Это плачет лирический герой Андрея Белого. И зря. Ни он не найдет идеала, ни в упомянутых звездных небесах его нет. Однажды американский знаменитый астрофизик сказал (он, конечно, это про Вселенную сказал, но и нам в нашем кинематографическом случае, к которому мы сейчас, обогнув плачущего лирического героя Белого, снова вернемся, тоже подойдет): «Если бы всё во Вселенной было идеально, – сказал знаменитый астрофизик, – мы бы сейчас с вами не разговаривали: именно оттого, что всё в мире не идеально – и образовалась наша Вселенная».
И вот мы вернулись к фильму Ридли Скотта.
Внимательные зрители, среди которых были и профессиональные историки, насчитали в фильме сто двадцать четыре неточности.
Сто двадцать четыре неточности и пять «Оскаров», не такая уж большая цена тогда этим неточностям. Но все же. Что же тогда делали исторические консультанты? Они же всегда присутствуют на съемках, их даже в титрах указывают. Но то ли они боялись режиссёру сказать, то ли говорили, но он отмахивался.
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет. А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет. А потом в стене внезапно загорается окно. Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной. Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной! Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса заставляет меня плакать и смеяться два часа, быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино! Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер этот равно гениальный и безумный режиссер? Как свободно он монтирует различные куски ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль – будь то комик или трагик, будь то шут или король. О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом в этой драме, где всего-то меж началом и концом два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
Понятно, что Левитанский тут пишет о старом, о немом кино. Тут и звуки рояли, и черно-белая гамма.
Но у Ридли-то Скотта масштабная эпопея, цвет так и брызжет с экрана. А поди ж ты. Даже цвет и блеск не могут закрыть от опытного взгляда сценарных огрехов.
Самое очевидно, что бросилось им в глаза: в Древнем Риме всадники не ездили на лошадях со стременами и в современных седлах. Всё это появилось в Европе только в раннем Средневековье (а это VI–VII вв.). Причем не сама Европа это придумала, а увидела у варваров, которые вторглись с востока.
Где-то даже прочитал, что если бы эти приспособления были придуманы римлянами вовремя, то они принципиально изменили бы римскую военную тактику. И как знать, куда бы повернулась история.
Константинос Кавафис (1863-1933):
– Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут.
– Так что ж бездействует сенат, закрыто заседанье, сенаторы безмолвствуют, не издают законов?
Ведь варвары сегодня прибывают. Зачем законы издавать сенаторам? Прибудут варвары, у них свои законы.
– Зачем наш император встал чуть свет и почему у городских ворот на троне и в короне восседает?
Ведь варвары сегодня прибывают. Наш император ждет, он хочет встретить их предводителя. Давно уж заготовлен пергамент дарственный. Там титулы высокие, которые пожалует ему наш император.
– Зачем же наши консулы и преторы в расшитых красных тогах появились, зачем браслеты с аметистами надели, зачем на пальцах кольца с изумрудами? Их жезлы серебром, эмалью изукрашены. Зачем у них сегодня эти жезлы?
Ведь варвары сегодня прибывают, обычно роскошь ослепляет варваров.
– Что риторов достойных не видать нигде? Как непривычно их речей не слышать.
Ведь варвары сегодня прибывают, а речи им как будто не по нраву.
– Однако что за беспокойство в городе? Что опустели улицы и площади? И почему, охваченный волнением, спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, а варвары не прибыли. А с государственных границ нам донесли, что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров? Ведь это был бы хоть какой-то выход.
(Перевод Софьи Ильинской)
Но до варваров еще далеко, и настоящие древние римляне, с точки зрения варваров, ездят черти как. Но некому пока на древних римлян дивиться. Кроме специалистов, глядящих на экран.
Дело в том, что да, были, конечно, в Древнем Риме седла, но они были не похожи на современные. У римских кавалеристов, оказывается, было «четырехрогое» седло, представляющее собой простую конструкцию из кожи, и вообще без всяких стремян. Седло это, конечно, обеспечивало некоторую поддержку скачущему или едущему всаднику, но не давало той свободы движений, которую дают нынешние седла.
Полез уточнять: что же это такое, римское седло.
Выяснил: римское седло было скорее подстилкой на спине лошади, чем полноценным седлом. Оно имело четыре выступа (рога), которые предназначены были для того, чтобы удерживать всадника.
Про отсутствие стремян уже было сказано: всадник полагался на силу ног и на упряжь, чтобы удержать равновесие.
В общем, не было у римлян той мобильности, что была у всадников в средневековой Европе, а у варваров и еще раньше. И устойчивости нужной не было. Отсюда тактика: всадники могли быстро атаковать и отступать, но вот преследовать врага у них получалось так себе.
... Но мелькают, мелькают цветные кадры костюмной американской картины, а на заднем плане стрекочет и стрекочет уже вышедший из употребления черно-белый кинопроектор. (Это по сравнению уровней, как древнеримское седло и седло пришедших к ним потом варваров. Кстати, откуда они пришли? А, да: с востока.)
... два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно… Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино! Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты от нехватки ярких красок, от невольной немоты. Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва выразительностью жестов, заменяющих слова. И спешат твои актеры, все бегут они, бегут – по щекам их белым-белым слезы черные текут. Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино! Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет, хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет. Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса. Слишком красные восходы. Слишком синие глаза. Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино! А потом придут оттенки, а потом полутона, то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана. А потом и эта зрелость тоже станет в некий час детством, первыми шагами тех, что будут после нас жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
(Юрий Левитанский)
Так что же случилось? Почему древние римляне – с такой дивной исторической панорамной – все-таки канули на дно?
Почему римляне не совершили технологической революции седла и стремени, как потом это сделала та же Европа после Великой Чумы?
Кто-то говорит: рабство. Кто-то: отсутствие системной науки.
Когда все держится на рабах, ты готов философствовать и, разумеется, воевать, но как кто-то остроумно сказал: строго в пределах рабской силы.
В любом случае, что до сёдел великая империя не додумалась.
У воинов тогда были попоны. Те самые попоны, что были когда-то придуманы в Ассирии. Просто красивые ковры, закрепленные на спине лошади.
И только потом римляне переняли пусть и примитивные, но все-таки уже очевидные седла кочевников.
То есть теперь у них был уже не просто коврик, а кожаный каркас, обшитый тканью. На котором куда удобней сидеть на лошади.
Но вот в чем печаль. Даже имея копию седла, они, римляне, так и не придумали стремян.
Хотя вроде уже были стремена в Китае. Какие-то намеки на стремена в Индии (хотя это было просто два ремня с маленьким кольцом для одного большого пальца ноги). Но где Китай и Индия, а где Рим?
Да и зачем римлянам было изобретать сёдла и стремена? Вся их империя стояла на рабском труде, а рабство развращает. Прежде всего самого господина.
...К слову сказать, подобное было и в Древнем Египте. Одно из чудес света – монструозные пирамиды. А колесницу со спицевыми колёсами древние египтяне так и не придумали.
Легкие колеса (а не цельнодеревянные такие окружности), пишут, были придуманы 4 100 лет назад на Южном Урале, в регионе, где теперь шумит нынешний Челябинск. Просто удивительно: и геометрию древние египтяне изучали, и письменность у древних египтян была, а вот колеса были цельнодеревянными. Не додумались до колес на спицах, в голову не пришло.
Это уже потом к ним колесо пришло (точнее, прикатилось) через хеттов. Которые, по мнению ученых, в свою очередь увидели колеса у южноуральских кочевников.
Потому у кочевников лошади были легкие, стройные, для быстрого бега: им долго волочить тяжелые повозки (чуть не сказал, не с руки – не с копыт, конечно) трудно, вот и придумали кочевники легкое колесо.
Вот так и просели в технологии колеса древние римляне. А зачем им было что-то менять в тяжелой четырехколесной телеге, которую тянут огромные волы, и где сидят восемь воинов с луками? Все рабы принесут: и еду, и воду, и массивный материал для починки.
... Но крутится-крутится старая немая пленка. И кажется, нет ей конца.
Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов занимать любое место в тесноте твоих рядов. Но в великой этой драме я со всеми наравне тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне. Даже если где-то с краю перед камерой стою, даже тем, что не играю, я играю роль свою. И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны, как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны, как сплетается с другими эта тоненькая нить, где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить, потому что в этой драме, будь ты шут или король, дважды роли не играют, только раз играют роль. И над собственною ролью плачу я и хохочу. То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу. То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно, жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
А если пленка крутится, то давайте-ка опять вернемся к теме кино. Потому что история ляпов в фильме «Гладиатор» еще не закончена.
Кто смотрел, тот помнит: первая битва с варварами, которая открывает сюжет, происходит в фильме глубокой осенью. Да вот очередная историческая печаль: римляне старались не ходить в походы в холодное время года. Зимой они охраняли свои границы.
Вот, например, у сосланного Овидия строчки:
Гетская ярость – копьем, градом – ненастье зимы, Что прозябать мне в стране, и плодов и гроздей лишенной, Где не найти уголка, чтобы спастись от врага.
Овидию зима не нравится, вот и римским воинам тоже.
Впрочем, есть несостыковки в фильме и поочевидней.
Так – в дешевой таверне у стен Колизея персонажи пьют из стеклянных бокалов. Да вы что? Правда, что ли? Дело в том, что в не воображаемой, а в настоящей жизни стекло было роскошью. И было доступно только очень обеспеченным гражданам.
Ну и, конечно, нельзя обойти стороной античные статуи. Их там в фильме много. Однако все мраморные изваяния предстают перед нами, а стало быть, и героями, белыми. Но мы-то помним, что в античности их расписывали достаточно яркими красками.
Уже кленовые листы На пруд слетают лебединый, И окровавлены кусты Неспешно зреющей рябины, И ослепительно стройна, Поджав незябнущие ноги, На камне северном она Сидит и смотрит на дороги. Я чувствовала смутный страх Пред этой девушкой воспетой. Играли на ее плечах Лучи скудеющего света. И как могла я ей простить Восторг твоей хвалы влюбленной… Смотри, ей весело грустить, Такой нарядно обнаженной.
(Анна Ахматова, «Царскосельская статуя», 1916 год)
Ну в Царском селе, конечно, бело-обнаженная. А в Древнем Риме нет, там статуя грустила ярко раскрашенной.
Но больше всего мне нравится, как однажды в одной сцене рядом с лошадью героя, говорят, оказывается человек в джинсах. Такая вот прореха бытия. Правда, я при пересмотре фильма этих джинсов в общем мелькании не заметил.
... Впрочем, бог с ними, с этими ошибками. Вселенной не было бы, если бы всё было идеально.
Поэтому я так люблю эту львицу с гривой у Лермонтова.
И над вершинами Кавказа Изгнанник рая пролетал: Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял, И, глубоко внизу чернея, Как трещина, жилище змея, Вился излучистый Дарьял, И Терек, прыгая, как львица С косматой гривой на хребте, Ревел, – и горный зверь и птица, Кружась в лазурной высоте, Глаголу вод его внимали...
И уланов у Мандельштама в Царском селе тоже люблю.
Поедем в Царское Село! Свободны, ветренны и рьяны, Там улыбаются уланы, Вскочив на крепкое седло... Поедем в Царское Село!
Казармы, парки и дворцы, А на деревьях – клочья ваты, И грянут «здравия» раскаты На крик – «здорово, молодцы!» Казармы, парки и дворцы...
Одноэтажные дома, Где однодумы-генералы Свой коротают век усталый, Читая «Ниву» и Дюма... Особняки – а не дома!
Свист паровоза... Едет князь. В стеклянном павильоне свита!.. И, саблю волоча сердито, Выходит офицер, кичась – Не сомневаюсь – это князь...
И возвращается домой – Конечно, в царство этикета, Внушая тайный страх, карета С мощами фрейлины седой – Что возвращается домой...
(1912 год)
Не было там никаких уланов, говорила Анна Ахматова. «Он перепутал». По крайней мере, такое свидетельство приводится во «Второй книге» Надежды Мандельштам.
И ошибка Льва Николаевича Толстого мне тоже нравится. Он в «Воскресении» использует деепричастный оборот, характерный для французского языка, что всегда считалось ошибкой в русском языке: «Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся».
Ай-ай-ай, Лев Николаевич. От этого Вы нам еще милее. Мы сами такие ошибки ляпаем. Помните у Чехова? ««Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин»
И опять возвращаясь к Лермонтову:
Есть речи – значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно.
Как полны их звуки Безумством желанья! В них слёзы разлуки, В них трепет свиданья.
Не встретит ответа Средь шума мирского Из пламя и света Рождённое слово;
Но в храме, средь боя И где я ни буду, Услышав, его я Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы, На звук тот отвечу, И брошусь из битвы Ему я навстречу.
(1840 год)
Пламени. Из пламени, Михаил Юрьевич.
Был известный анекдот.
Издатель Андрей Краевский о том, как из-за этой ошибки гениальное стихотворение чуть не было уничтожено:
«Лермонтов вынул листок и подал мне. Это были “Есть речи – значенье...”. Я смотрю и говорю: “Да здесь грамматики нет – ты её не знаешь. Как же можно сказать: “Из пламя и света?” Из пламени!” Лермонтов схватил листок, отошёл к окну, посмотрел. – “Значит, не годится?” – сказал он и хотел разорвать листок. “Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я всё-таки напечатаю”. – “Как, с ошибкой?” – “Когда ничего другого придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение”. – “Ну чёрт с тобой, делай как хочешь”, – сказал Лермонтов».
Спасибо, Андрей Краевский, что напечатали, что не дали уничтожить.
На ошибке мир держится.
... Ну и совсем в завершение.
Нет-нет, не про Бродского, который неправильно употреблял слово «суть». Он любил архаизмы, такие как «зане» или «ибо», но бывало, что в них запутывался. У него часто встречается слово «суть: «Он / суть твоё прибавление к воздуху мысли / обо мне». Или вот еще: «С сильной матовой белизной / в мыслях — суть отраженьем писчей / гладкой бумаги». Но дело в том, что слово «суть» — это глагол «быть» в настоящем времени и множественном числе: он/она/оно есть, но они суть.
В общем, ляп, Иосиф Александрович. Но мы не про Вас.
Мы про Дюма.
Помните?
Там, конечно, много ляпов, но один из самых запоминающихся – цвет волос любимой женщины Д’Артаньяна Констанции Бонасье?
Из описания Констанции в десятой главе первой части романа (там она впервые предстаёт перед читателем и нашим гасконцем): «Д’Артаньян окинул её быстрым взглядом. То была очаровательная женщина лет двадцати пяти или двадцати шести, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздёрнутым носиком, чудесными зубками».
А вот так ее видит Миледи, в тридцать первой главе второй части, в монастыре: «Она открыла глаза и увидела аббатису в сопровождении молодой женщины с белокурыми волосами и нежным цветом лица, которая смотрела на неё с доброжелательным любопытством».
Видимо, перекрасилась. Под леди Винтер.
Хотя перекись водорода, как утверждают источники, появится только через двести лет.