Поговорим об ошибках.
Начнем, пожалуй, с кино. Я бы никогда этого сам не заметил, но недавно наткнулся на одну заметку, набрал в поисковике название фильма, чтобы проверить, так ли, – и вдруг понял, что был очень невнимательным, когда смотрел его.
Я про кинокартину Ридли Скотта «Гладиатор».
Фильм так ярок и зрелищен, что ты просто «глотаешь» эти яркие картинки одну за другой, следишь за сюжетом и ничего не замечаешь. Но не все такие, как я, невнимательные.
... Мы помним, что это был очень кассовый фильм. Более того, если я правильно помню, он вознес Ридли Скотта в статус сверхуспешного режиссера: до этого он, конечно, был хорошо известен, но нельзя сказать, что все его предыдущие фильмы всегда были коммерчески успешными.
А вот теперь: и огромная касса, и личный триумф, и снова пробудившийся интерес к жанру «пеплум». (Сразу думаешь, что тут что-то про прах и пепел, но нет: пеплум – это фильмы, где в основу кладется античный или библейский сюжет, причем фильм продолжительный, куда больше двух часов, ну и главное: там должно быть много масштабных сцен – баталии, сражения, бои. Ну а название получил от названия верхней одежды древних гречанок и римлянок, которая мастерилась из лёгкой ткани в складках без рукавов и надевалась поверх туники.)
И всё было бы просто идеально, если бы могло быть идеальным.
Я плакал безумно, ища идеал,
Я струны у лиры в тоске оборвал…
Я бросил в ручей свой лавровый венок…
На землю упал… и кровавый цветок
Сребристой росою окапал меня
…Увидел я в чаще мерцанье огня:
То фавн козлоногий, усевшись на пне,
Закуривал трубку, гримасничал мне,
Смеялся на горькие слезы мои,
Кричал: «Как смешны мне страданья твои…»
Но я отвернулся от фавна, молчал…
И он, уходя, мне язык показал;
Копытом стуча, ковылял меж стволов.
Уж ночь распростерла свой звездный покров…
Это плачет лирический герой Андрея Белого. И зря. Ни он не найдет идеала, ни в упомянутых звездных небесах его нет. Однажды американский знаменитый астрофизик сказал (он, конечно, это про Вселенную сказал, но и нам в нашем кинематографическом случае, к которому мы сейчас, обогнув плачущего лирического героя Белого, снова вернемся, тоже подойдет): «Если бы всё во Вселенной было идеально, – сказал знаменитый астрофизик, – мы бы сейчас с вами не разговаривали: именно оттого, что всё в мире не идеально – и образовалась наша Вселенная».
И вот мы вернулись к фильму Ридли Скотта.
Внимательные зрители, среди которых были и профессиональные историки, насчитали в фильме сто двадцать четыре неточности.
Сто двадцать четыре неточности и пять «Оскаров», не такая уж большая цена тогда этим неточностям. Но все же. Что же тогда делали исторические консультанты? Они же всегда присутствуют на съемках, их даже в титрах указывают. Но то ли они боялись режиссёру сказать, то ли говорили, но он отмахивался.
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
Понятно, что Левитанский тут пишет о старом, о немом кино. Тут и звуки рояли, и черно-белая гамма.
Но у Ридли-то Скотта масштабная эпопея, цвет так и брызжет с экрана. А поди ж ты. Даже цвет и блеск не могут закрыть от опытного взгляда сценарных огрехов.
Самое очевидно, что бросилось им в глаза: в Древнем Риме всадники не ездили на лошадях со стременами и в современных седлах. Всё это появилось в Европе только в раннем Средневековье (а это VI–VII вв.). Причем не сама Европа это придумала, а увидела у варваров, которые вторглись с востока.
Где-то даже прочитал, что если бы эти приспособления были придуманы римлянами вовремя, то они принципиально изменили бы римскую военную тактику. И как знать, куда бы повернулась история.
Константинос Кавафис (1863-1933):
– Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут.
– Так что ж бездействует сенат, закрыто заседанье,
сенаторы безмолвствуют, не издают законов?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Зачем законы издавать сенаторам?
Прибудут варвары, у них свои законы.
– Зачем наш император встал чуть свет
и почему у городских ворот
на троне и в короне восседает?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Наш император ждет, он хочет встретить
их предводителя. Давно уж заготовлен
пергамент дарственный. Там титулы высокие,
которые пожалует ему наш император.
– Зачем же наши консулы и преторы
в расшитых красных тогах появились,
зачем браслеты с аметистами надели,
зачем на пальцах кольца с изумрудами?
Их жезлы серебром, эмалью изукрашены.
Зачем у них сегодня эти жезлы?
Ведь варвары сегодня прибывают,
обычно роскошь ослепляет варваров.
– Что риторов достойных не видать нигде?
Как непривычно их речей не слышать.
Ведь варвары сегодня прибывают,
а речи им как будто не по нраву.
– Однако что за беспокойство в городе?
Что опустели улицы и площади?
И почему, охваченный волнением,
спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
(Перевод Софьи Ильинской)
Но до варваров еще далеко, и настоящие древние римляне, с точки зрения варваров, ездят черти как. Но некому пока на древних римлян дивиться. Кроме специалистов, глядящих на экран.
Дело в том, что да, были, конечно, в Древнем Риме седла, но они были не похожи на современные. У римских кавалеристов, оказывается, было «четырехрогое» седло, представляющее собой простую конструкцию из кожи, и вообще без всяких стремян. Седло это, конечно, обеспечивало некоторую поддержку скачущему или едущему всаднику, но не давало той свободы движений, которую дают нынешние седла.
Полез уточнять: что же это такое, римское седло.
Выяснил: римское седло было скорее подстилкой на спине лошади, чем полноценным седлом. Оно имело четыре выступа (рога), которые предназначены были для того, чтобы удерживать всадника.
Про отсутствие стремян уже было сказано: всадник полагался на силу ног и на упряжь, чтобы удержать равновесие.
В общем, не было у римлян той мобильности, что была у всадников в средневековой Европе, а у варваров и еще раньше. И устойчивости нужной не было. Отсюда тактика: всадники могли быстро атаковать и отступать, но вот преследовать врага у них получалось так себе.
... Но мелькают, мелькают цветные кадры костюмной американской картины, а на заднем плане стрекочет и стрекочет уже вышедший из употребления черно-белый кинопроектор. (Это по сравнению уровней, как древнеримское седло и седло пришедших к ним потом варваров. Кстати, откуда они пришли? А, да: с востока.)
... два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут –
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
(Юрий Левитанский)
Так что же случилось? Почему древние римляне – с такой дивной исторической панорамной – все-таки канули на дно?
Почему римляне не совершили технологической революции седла и стремени, как потом это сделала та же Европа после Великой Чумы?
Кто-то говорит: рабство. Кто-то: отсутствие системной науки.
Когда все держится на рабах, ты готов философствовать и, разумеется, воевать, но как кто-то остроумно сказал: строго в пределах рабской силы.
В любом случае, что до сёдел великая империя не додумалась.
У воинов тогда были попоны. Те самые попоны, что были когда-то придуманы в Ассирии. Просто красивые ковры, закрепленные на спине лошади.
И только потом римляне переняли пусть и примитивные, но все-таки уже очевидные седла кочевников.
То есть теперь у них был уже не просто коврик, а кожаный каркас, обшитый тканью. На котором куда удобней сидеть на лошади.
Но вот в чем печаль. Даже имея копию седла, они, римляне, так и не придумали стремян.
Хотя вроде уже были стремена в Китае. Какие-то намеки на стремена в Индии (хотя это было просто два ремня с маленьким кольцом для одного большого пальца ноги). Но где Китай и Индия, а где Рим?
Да и зачем римлянам было изобретать сёдла и стремена? Вся их империя стояла на рабском труде, а рабство развращает. Прежде всего самого господина.
...К слову сказать, подобное было и в Древнем Египте. Одно из чудес света – монструозные пирамиды. А колесницу со спицевыми колёсами древние египтяне так и не придумали.
Легкие колеса (а не цельнодеревянные такие окружности), пишут, были придуманы 4 100 лет назад на Южном Урале, в регионе, где теперь шумит нынешний Челябинск. Просто удивительно: и геометрию древние египтяне изучали, и письменность у древних египтян была, а вот колеса были цельнодеревянными. Не додумались до колес на спицах, в голову не пришло.
Это уже потом к ним колесо пришло (точнее, прикатилось) через хеттов. Которые, по мнению ученых, в свою очередь увидели колеса у южноуральских кочевников.
Потому у кочевников лошади были легкие, стройные, для быстрого бега: им долго волочить тяжелые повозки (чуть не сказал, не с руки – не с копыт, конечно) трудно, вот и придумали кочевники легкое колесо.
Вот так и просели в технологии колеса древние римляне. А зачем им было что-то менять в тяжелой четырехколесной телеге, которую тянут огромные волы, и где сидят восемь воинов с луками? Все рабы принесут: и еду, и воду, и массивный материал для починки.
... Но крутится-крутится старая немая пленка. И кажется, нет ей конца.
Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
А если пленка крутится, то давайте-ка опять вернемся к теме кино. Потому что история ляпов в фильме «Гладиатор» еще не закончена.
Кто смотрел, тот помнит: первая битва с варварами, которая открывает сюжет, происходит в фильме глубокой осенью. Да вот очередная историческая печаль: римляне старались не ходить в походы в холодное время года. Зимой они охраняли свои границы.
Вот, например, у сосланного Овидия строчки:
Гетская ярость – копьем, градом – ненастье зимы,
Что прозябать мне в стране, и плодов и гроздей лишенной,
Где не найти уголка, чтобы спастись от врага.
Овидию зима не нравится, вот и римским воинам тоже.
Впрочем, есть несостыковки в фильме и поочевидней.
Так – в дешевой таверне у стен Колизея персонажи пьют из стеклянных бокалов. Да вы что? Правда, что ли? Дело в том, что в не воображаемой, а в настоящей жизни стекло было роскошью. И было доступно только очень обеспеченным гражданам.
Ну и, конечно, нельзя обойти стороной античные статуи. Их там в фильме много. Однако все мраморные изваяния предстают перед нами, а стало быть, и героями, белыми. Но мы-то помним, что в античности их расписывали достаточно яркими красками.
Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,
И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги.
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
(Анна Ахматова, «Царскосельская статуя», 1916 год)
Ну в Царском селе, конечно, бело-обнаженная. А в Древнем Риме нет, там статуя грустила ярко раскрашенной.
Но больше всего мне нравится, как однажды в одной сцене рядом с лошадью героя, говорят, оказывается человек в джинсах. Такая вот прореха бытия. Правда, я при пересмотре фильма этих джинсов в общем мелькании не заметил.
... Впрочем, бог с ними, с этими ошибками. Вселенной не было бы, если бы всё было идеально.
Поэтому я так люблю эту львицу с гривой у Лермонтова.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, – и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали...
И уланов у Мандельштама в Царском селе тоже люблю.
Поедем в Царское Село!
Свободны, ветренны и рьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло...
Поедем в Царское Село!
Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях – клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик – «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы...
Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма...
Особняки – а не дома!
Свист паровоза... Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась –
Не сомневаюсь – это князь...
И возвращается домой –
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой –
Что возвращается домой...
(1912 год)
Не было там никаких уланов, говорила Анна Ахматова. «Он перепутал». По крайней мере, такое свидетельство приводится во «Второй книге» Надежды Мандельштам.
И ошибка Льва Николаевича Толстого мне тоже нравится. Он в «Воскресении» использует деепричастный оборот, характерный для французского языка, что всегда считалось ошибкой в русском языке: «Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся».
Ай-ай-ай, Лев Николаевич. От этого Вы нам еще милее. Мы сами такие ошибки ляпаем. Помните у Чехова? ««Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин»
И опять возвращаясь к Лермонтову:
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
(1840 год)
Пламени. Из пламени, Михаил Юрьевич.
Был известный анекдот.
Издатель Андрей Краевский о том, как из-за этой ошибки гениальное стихотворение чуть не было уничтожено:
«Лермонтов вынул листок и подал мне. Это были “Есть речи – значенье...”. Я смотрю и говорю: “Да здесь грамматики нет – ты её не знаешь. Как же можно сказать: “Из пламя и света?” Из пламени!” Лермонтов схватил листок, отошёл к окну, посмотрел. – “Значит, не годится?” – сказал он и хотел разорвать листок. “Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я всё-таки напечатаю”. – “Как, с ошибкой?” – “Когда ничего другого придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение”. – “Ну чёрт с тобой, делай как хочешь”, – сказал Лермонтов».
Спасибо, Андрей Краевский, что напечатали, что не дали уничтожить.
На ошибке мир держится.
... Ну и совсем в завершение.
Нет-нет, не про Бродского, который неправильно употреблял слово «суть». Он любил архаизмы, такие как «зане» или «ибо», но бывало, что в них запутывался. У него часто встречается слово «суть: «Он / суть твоё прибавление к воздуху мысли / обо мне». Или вот еще: «С сильной матовой белизной / в мыслях — суть отраженьем писчей / гладкой бумаги». Но дело в том, что слово «суть» — это глагол «быть» в настоящем времени и множественном числе: он/она/оно есть, но они суть.
В общем, ляп, Иосиф Александрович. Но мы не про Вас.
Мы про Дюма.
Помните?
Там, конечно, много ляпов, но один из самых запоминающихся – цвет волос любимой женщины Д’Артаньяна Констанции Бонасье?
Из описания Констанции в десятой главе первой части романа (там она впервые предстаёт перед читателем и нашим гасконцем): «Д’Артаньян окинул её быстрым взглядом. То была очаровательная женщина лет двадцати пяти или двадцати шести, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздёрнутым носиком, чудесными зубками».
А вот так ее видит Миледи, в тридцать первой главе второй части, в монастыре: «Она открыла глаза и увидела аббатису в сопровождении молодой женщины с белокурыми волосами и нежным цветом лица, которая смотрела на неё с доброжелательным любопытством».
Видимо, перекрасилась. Под леди Винтер.
Хотя перекись водорода, как утверждают источники, появится только через двести лет.
Начнем, пожалуй, с кино. Я бы никогда этого сам не заметил, но недавно наткнулся на одну заметку, набрал в поисковике название фильма, чтобы проверить, так ли, – и вдруг понял, что был очень невнимательным, когда смотрел его.
Я про кинокартину Ридли Скотта «Гладиатор».
Фильм так ярок и зрелищен, что ты просто «глотаешь» эти яркие картинки одну за другой, следишь за сюжетом и ничего не замечаешь. Но не все такие, как я, невнимательные.
... Мы помним, что это был очень кассовый фильм. Более того, если я правильно помню, он вознес Ридли Скотта в статус сверхуспешного режиссера: до этого он, конечно, был хорошо известен, но нельзя сказать, что все его предыдущие фильмы всегда были коммерчески успешными.
А вот теперь: и огромная касса, и личный триумф, и снова пробудившийся интерес к жанру «пеплум». (Сразу думаешь, что тут что-то про прах и пепел, но нет: пеплум – это фильмы, где в основу кладется античный или библейский сюжет, причем фильм продолжительный, куда больше двух часов, ну и главное: там должно быть много масштабных сцен – баталии, сражения, бои. Ну а название получил от названия верхней одежды древних гречанок и римлянок, которая мастерилась из лёгкой ткани в складках без рукавов и надевалась поверх туники.)
И всё было бы просто идеально, если бы могло быть идеальным.
Я плакал безумно, ища идеал,
Я струны у лиры в тоске оборвал…
Я бросил в ручей свой лавровый венок…
На землю упал… и кровавый цветок
Сребристой росою окапал меня
…Увидел я в чаще мерцанье огня:
То фавн козлоногий, усевшись на пне,
Закуривал трубку, гримасничал мне,
Смеялся на горькие слезы мои,
Кричал: «Как смешны мне страданья твои…»
Но я отвернулся от фавна, молчал…
И он, уходя, мне язык показал;
Копытом стуча, ковылял меж стволов.
Уж ночь распростерла свой звездный покров…
Это плачет лирический герой Андрея Белого. И зря. Ни он не найдет идеала, ни в упомянутых звездных небесах его нет. Однажды американский знаменитый астрофизик сказал (он, конечно, это про Вселенную сказал, но и нам в нашем кинематографическом случае, к которому мы сейчас, обогнув плачущего лирического героя Белого, снова вернемся, тоже подойдет): «Если бы всё во Вселенной было идеально, – сказал знаменитый астрофизик, – мы бы сейчас с вами не разговаривали: именно оттого, что всё в мире не идеально – и образовалась наша Вселенная».
И вот мы вернулись к фильму Ридли Скотта.
Внимательные зрители, среди которых были и профессиональные историки, насчитали в фильме сто двадцать четыре неточности.
Сто двадцать четыре неточности и пять «Оскаров», не такая уж большая цена тогда этим неточностям. Но все же. Что же тогда делали исторические консультанты? Они же всегда присутствуют на съемках, их даже в титрах указывают. Но то ли они боялись режиссёру сказать, то ли говорили, но он отмахивался.
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
Понятно, что Левитанский тут пишет о старом, о немом кино. Тут и звуки рояли, и черно-белая гамма.
Но у Ридли-то Скотта масштабная эпопея, цвет так и брызжет с экрана. А поди ж ты. Даже цвет и блеск не могут закрыть от опытного взгляда сценарных огрехов.
Самое очевидно, что бросилось им в глаза: в Древнем Риме всадники не ездили на лошадях со стременами и в современных седлах. Всё это появилось в Европе только в раннем Средневековье (а это VI–VII вв.). Причем не сама Европа это придумала, а увидела у варваров, которые вторглись с востока.
Где-то даже прочитал, что если бы эти приспособления были придуманы римлянами вовремя, то они принципиально изменили бы римскую военную тактику. И как знать, куда бы повернулась история.
Константинос Кавафис (1863-1933):
– Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут.
– Так что ж бездействует сенат, закрыто заседанье,
сенаторы безмолвствуют, не издают законов?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Зачем законы издавать сенаторам?
Прибудут варвары, у них свои законы.
– Зачем наш император встал чуть свет
и почему у городских ворот
на троне и в короне восседает?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Наш император ждет, он хочет встретить
их предводителя. Давно уж заготовлен
пергамент дарственный. Там титулы высокие,
которые пожалует ему наш император.
– Зачем же наши консулы и преторы
в расшитых красных тогах появились,
зачем браслеты с аметистами надели,
зачем на пальцах кольца с изумрудами?
Их жезлы серебром, эмалью изукрашены.
Зачем у них сегодня эти жезлы?
Ведь варвары сегодня прибывают,
обычно роскошь ослепляет варваров.
– Что риторов достойных не видать нигде?
Как непривычно их речей не слышать.
Ведь варвары сегодня прибывают,
а речи им как будто не по нраву.
– Однако что за беспокойство в городе?
Что опустели улицы и площади?
И почему, охваченный волнением,
спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
(Перевод Софьи Ильинской)
Но до варваров еще далеко, и настоящие древние римляне, с точки зрения варваров, ездят черти как. Но некому пока на древних римлян дивиться. Кроме специалистов, глядящих на экран.
Дело в том, что да, были, конечно, в Древнем Риме седла, но они были не похожи на современные. У римских кавалеристов, оказывается, было «четырехрогое» седло, представляющее собой простую конструкцию из кожи, и вообще без всяких стремян. Седло это, конечно, обеспечивало некоторую поддержку скачущему или едущему всаднику, но не давало той свободы движений, которую дают нынешние седла.
Полез уточнять: что же это такое, римское седло.
Выяснил: римское седло было скорее подстилкой на спине лошади, чем полноценным седлом. Оно имело четыре выступа (рога), которые предназначены были для того, чтобы удерживать всадника.
Про отсутствие стремян уже было сказано: всадник полагался на силу ног и на упряжь, чтобы удержать равновесие.
В общем, не было у римлян той мобильности, что была у всадников в средневековой Европе, а у варваров и еще раньше. И устойчивости нужной не было. Отсюда тактика: всадники могли быстро атаковать и отступать, но вот преследовать врага у них получалось так себе.
... Но мелькают, мелькают цветные кадры костюмной американской картины, а на заднем плане стрекочет и стрекочет уже вышедший из употребления черно-белый кинопроектор. (Это по сравнению уровней, как древнеримское седло и седло пришедших к ним потом варваров. Кстати, откуда они пришли? А, да: с востока.)
... два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут –
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
(Юрий Левитанский)
Так что же случилось? Почему древние римляне – с такой дивной исторической панорамной – все-таки канули на дно?
Почему римляне не совершили технологической революции седла и стремени, как потом это сделала та же Европа после Великой Чумы?
Кто-то говорит: рабство. Кто-то: отсутствие системной науки.
Когда все держится на рабах, ты готов философствовать и, разумеется, воевать, но как кто-то остроумно сказал: строго в пределах рабской силы.
В любом случае, что до сёдел великая империя не додумалась.
У воинов тогда были попоны. Те самые попоны, что были когда-то придуманы в Ассирии. Просто красивые ковры, закрепленные на спине лошади.
И только потом римляне переняли пусть и примитивные, но все-таки уже очевидные седла кочевников.
То есть теперь у них был уже не просто коврик, а кожаный каркас, обшитый тканью. На котором куда удобней сидеть на лошади.
Но вот в чем печаль. Даже имея копию седла, они, римляне, так и не придумали стремян.
Хотя вроде уже были стремена в Китае. Какие-то намеки на стремена в Индии (хотя это было просто два ремня с маленьким кольцом для одного большого пальца ноги). Но где Китай и Индия, а где Рим?
Да и зачем римлянам было изобретать сёдла и стремена? Вся их империя стояла на рабском труде, а рабство развращает. Прежде всего самого господина.
...К слову сказать, подобное было и в Древнем Египте. Одно из чудес света – монструозные пирамиды. А колесницу со спицевыми колёсами древние египтяне так и не придумали.
Легкие колеса (а не цельнодеревянные такие окружности), пишут, были придуманы 4 100 лет назад на Южном Урале, в регионе, где теперь шумит нынешний Челябинск. Просто удивительно: и геометрию древние египтяне изучали, и письменность у древних египтян была, а вот колеса были цельнодеревянными. Не додумались до колес на спицах, в голову не пришло.
Это уже потом к ним колесо пришло (точнее, прикатилось) через хеттов. Которые, по мнению ученых, в свою очередь увидели колеса у южноуральских кочевников.
Потому у кочевников лошади были легкие, стройные, для быстрого бега: им долго волочить тяжелые повозки (чуть не сказал, не с руки – не с копыт, конечно) трудно, вот и придумали кочевники легкое колесо.
Вот так и просели в технологии колеса древние римляне. А зачем им было что-то менять в тяжелой четырехколесной телеге, которую тянут огромные волы, и где сидят восемь воинов с луками? Все рабы принесут: и еду, и воду, и массивный материал для починки.
... Но крутится-крутится старая немая пленка. И кажется, нет ей конца.
Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
(Юрий Левитанский)
А если пленка крутится, то давайте-ка опять вернемся к теме кино. Потому что история ляпов в фильме «Гладиатор» еще не закончена.
Кто смотрел, тот помнит: первая битва с варварами, которая открывает сюжет, происходит в фильме глубокой осенью. Да вот очередная историческая печаль: римляне старались не ходить в походы в холодное время года. Зимой они охраняли свои границы.
Вот, например, у сосланного Овидия строчки:
Гетская ярость – копьем, градом – ненастье зимы,
Что прозябать мне в стране, и плодов и гроздей лишенной,
Где не найти уголка, чтобы спастись от врага.
Овидию зима не нравится, вот и римским воинам тоже.
Впрочем, есть несостыковки в фильме и поочевидней.
Так – в дешевой таверне у стен Колизея персонажи пьют из стеклянных бокалов. Да вы что? Правда, что ли? Дело в том, что в не воображаемой, а в настоящей жизни стекло было роскошью. И было доступно только очень обеспеченным гражданам.
Ну и, конечно, нельзя обойти стороной античные статуи. Их там в фильме много. Однако все мраморные изваяния предстают перед нами, а стало быть, и героями, белыми. Но мы-то помним, что в античности их расписывали достаточно яркими красками.
Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,
И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги.
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
(Анна Ахматова, «Царскосельская статуя», 1916 год)
Ну в Царском селе, конечно, бело-обнаженная. А в Древнем Риме нет, там статуя грустила ярко раскрашенной.
Но больше всего мне нравится, как однажды в одной сцене рядом с лошадью героя, говорят, оказывается человек в джинсах. Такая вот прореха бытия. Правда, я при пересмотре фильма этих джинсов в общем мелькании не заметил.
... Впрочем, бог с ними, с этими ошибками. Вселенной не было бы, если бы всё было идеально.
Поэтому я так люблю эту львицу с гривой у Лермонтова.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, – и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали...
И уланов у Мандельштама в Царском селе тоже люблю.
Поедем в Царское Село!
Свободны, ветренны и рьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло...
Поедем в Царское Село!
Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях – клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик – «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы...
Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма...
Особняки – а не дома!
Свист паровоза... Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась –
Не сомневаюсь – это князь...
И возвращается домой –
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой –
Что возвращается домой...
(1912 год)
Не было там никаких уланов, говорила Анна Ахматова. «Он перепутал». По крайней мере, такое свидетельство приводится во «Второй книге» Надежды Мандельштам.
И ошибка Льва Николаевича Толстого мне тоже нравится. Он в «Воскресении» использует деепричастный оборот, характерный для французского языка, что всегда считалось ошибкой в русском языке: «Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся».
Ай-ай-ай, Лев Николаевич. От этого Вы нам еще милее. Мы сами такие ошибки ляпаем. Помните у Чехова? ««Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин»
И опять возвращаясь к Лермонтову:
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
(1840 год)
Пламени. Из пламени, Михаил Юрьевич.
Был известный анекдот.
Издатель Андрей Краевский о том, как из-за этой ошибки гениальное стихотворение чуть не было уничтожено:
«Лермонтов вынул листок и подал мне. Это были “Есть речи – значенье...”. Я смотрю и говорю: “Да здесь грамматики нет – ты её не знаешь. Как же можно сказать: “Из пламя и света?” Из пламени!” Лермонтов схватил листок, отошёл к окну, посмотрел. – “Значит, не годится?” – сказал он и хотел разорвать листок. “Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я всё-таки напечатаю”. – “Как, с ошибкой?” – “Когда ничего другого придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение”. – “Ну чёрт с тобой, делай как хочешь”, – сказал Лермонтов».
Спасибо, Андрей Краевский, что напечатали, что не дали уничтожить.
На ошибке мир держится.
... Ну и совсем в завершение.
Нет-нет, не про Бродского, который неправильно употреблял слово «суть». Он любил архаизмы, такие как «зане» или «ибо», но бывало, что в них запутывался. У него часто встречается слово «суть: «Он / суть твоё прибавление к воздуху мысли / обо мне». Или вот еще: «С сильной матовой белизной / в мыслях — суть отраженьем писчей / гладкой бумаги». Но дело в том, что слово «суть» — это глагол «быть» в настоящем времени и множественном числе: он/она/оно есть, но они суть.
В общем, ляп, Иосиф Александрович. Но мы не про Вас.
Мы про Дюма.
Помните?
Там, конечно, много ляпов, но один из самых запоминающихся – цвет волос любимой женщины Д’Артаньяна Констанции Бонасье?
Из описания Констанции в десятой главе первой части романа (там она впервые предстаёт перед читателем и нашим гасконцем): «Д’Артаньян окинул её быстрым взглядом. То была очаровательная женщина лет двадцати пяти или двадцати шести, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздёрнутым носиком, чудесными зубками».
А вот так ее видит Миледи, в тридцать первой главе второй части, в монастыре: «Она открыла глаза и увидела аббатису в сопровождении молодой женщины с белокурыми волосами и нежным цветом лица, которая смотрела на неё с доброжелательным любопытством».
Видимо, перекрасилась. Под леди Винтер.
Хотя перекись водорода, как утверждают источники, появится только через двести лет.