Дмитрий Воденников
«Я ежедневно встаю в 5 часов утра; очевидно, в старости буду вставать в 4. Мои предки все вставали очень рано, раньше петухов. А я заметил, что люди, встающие очень рано, ужасные хлопотуны. Стало быть, я буду хлопотливым, беспокойным стариком».
Так когда-то написал Чехов.
Я обскакал Чехова. Я уже сейчас этот беспокойный старик. Неудобный близким и дальним, особенно соседям. Я теперь не только просыпаюсь каждый день в пять утра, я еще и забываю выключить компьютер. Так недавно заснул в постели поздним вечером, поставив какой-то фильм в ютубе; когда проснулся в пять утра, там уже шёл третий фильм.
Бедные мои соседи. И пусть ютуб шуршал негромко, но все равно нехорошо: небесные ласточки что-то пели, тетушка Чарли из Бразилии прыгала через столы, одиноким предоставлялось общежитие.
Теперь, видно, в отместку соседи то ли сверху, то ли снизу (уже и не разберешь) днём поставили громко сперва Жака Бреля, потом зазвучала Эдит Пиаф. Есть наказание, есть воздаяние в этом мире, есть.
(Сейчас звучит какой-то ещё один французский шансонье; через потолок или пол не опознаю.)
Бархатные голоса, будьте вы прокляты.
Впрочем, о чем это я? Скоро Новый год, соблюдем же его правила: всех простим, всех накормим, напоим, всем дадим их и только их музыку.
Белла Ахмадулина
Мы соблюдаем правила зимы.
Играем мы, не уступая смеху
и придавая очертанья снегу,
приподнимаем белый снег с земли.
И будто бы предчувствуя беду,
прохожие толпятся у забора,
снедает их тяжелая забота:
а что с тобой имеем мы в виду?
Мы бабу лепим — только и всего.
О, это торжество и удивленье,
когда и высота, и удлиненье
зависят от движенья твоего.
Ты говоришь: Смотри, как я леплю. —
Действительно, как хорошо ты лепишь
и форму от бесформенности лечишь.
Я говорю: Смотри, как я люблю.
Снег уточняет все свои черты
и слушается нашего приказа.
И вдруг я замечаю, как прекрасно
лицо, что к снегу обращаешь ты.
Проходим мы по белому двору,
прохожих мимо, с выраженьем дерзким.
С лицом таким же пристальным и детским,
любимый мой, всегда играй в игру.
Поддайся его долгому труду,
о моего любимого работа!
Даруй ему удачливость ребенка,
рисующего домик и трубу.
В принципе, Белле Ахмадулиной всегда везло. Она как тот ребенок, зимний ребенок, ухвативший удачу за хвост, рисующий трубу и дом. Небось, и у плиты сама никогда не стояла. Нальет себе рюмочку, сядет у окна: «снегопад свое действие начал!» Или: «О, пока в снегопаданье строгом ясен разум и воля свежа, в промежутке меж звуком и словом опрометчиво медлит душа».
Конечно, медлит.
Ей же, Белле Ахатовне, не надо было, как всем советским и постсоветским женщинам корячиться на кухне. Тертое яблочко класть в оливье или не тертое.
Нам же повезло гораздо меньше: мы же не небожители.
***
цветная перепись минут мигает мирно
снег сходит сверху на бесшумном парашюте
спит младший сын его нога торчит умильно
из-под одеяла сходит снег и все крышует
все может быть имеет смысл и будет правда
стоять в шеренгу словарем произносящим
поочередно приговор горит гирлянда
и говорит горит и спит и будит спящих
Это стихотворение Нади Делаланд. Я ее спрашиваю, пока пишу этот текст: «Вы в оливье яблочко тертое кладете?» Выяснилось, что кладет. Только не тертое. А мелко режет. Причем яблоко должно быть зеленое. И свежие огурцы тоже. (Святые угодники.)
Вы как понимаете, я не случайно про яблочко и оливье у нее спросил. Еще два-три дня и начнется. Вспыхнут баталии: оливье, не оливье, а вот Молоховец, а вот Микоян, а вот четыре ингредиента, а вот тертое яблочко, мне жаль вас, бан, отписываюсь, вы мне отвратительны, а моя бабушка готовила так.
Но мы же понимаем, нам это однажды уже приснилось: этот неправильный оливье. Жизнь вообще любит неправильность. Из неправильности она и зародилась.
Из неправильности (ошибки, помарки) вымерли динозавры. Из неправильности появились наши предки, вырвались вперёд, оставив позади себя гориллу. Из неправильного смещенья у протолюдей изменилась гортань: появилась возможность говорить. Из неправильности появился Бродский.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Это песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
«Спать, рождественский гусь,
потому что боюсь
клюва — возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою».
Кстати, про гортань и рулады. В науке антропологии есть так называемая гипотеза аффекта: дескать, речь возникла из бессознательных выкриков, которые сопровождают разные эмоциональные состояния. (Они ошибаются: это Фейсбук так возник.)
То есть, в сущности, получается, поэзия и сотворила язык. Ибо что же еще такое она, поэзия, если не один сплошной аффект? Выкрики разной степени громкости про свое смутное эмоциональное состояние.
Но вернёмся к оливье. У меня есть фб-приятельница, которая придумала термин «стихийный кулинар». Это очень точно. Это про нас. Мы так же и стихи пишем.
«Захочу, в оливье положу яблоко, захочу, не положу. Могу каперсов кинуть, если есть. Могу авокадо впихнуть. Могу со свежим, могу с соленым огурцом. А детка моя вообще мяса не ест: значит, как вариант – фасоль или креветко-рыбко какоенить».
И это правильно. Жизнь как оливье: ее надо намешать так, чтобы не было потом мучительно скучно.
(Соседи, кстати, разошлись ни на шутку. Заиграло опять что-то французское, очень похожее на «Цыпленок жареный». То есть это, оказывается, не наша песня? Вот так номер. Перепер кто-то иноязычную песенку на язык родных осин. Со всей силой своей искренности.)
Дмитрий Лавров
А я и есть ваша «новая искренность»,
На распашку в захлёб заплатанный.
Б
удем жить от рассвета к вечеру,
Писать ворох простых, как покой, стишков.
Сядем в Новый год, споём песенку,
П
од зелёной пушистой елочкой.
Наберём за пазуху радостей,
Чтобы ближнего не куснуть впотьмах,
Всё распылится, позабудется,
Будут каждому свои прелести,
Хорошо, что живыми остались мы
И на этом спасибо всем счастья вам.
Я и есть ваша «новая искренность»
Только это неточно, друзья мои.
Впрочем, все эти ранние вставания, все эти не выключенные ютубы скоро станут – пусть на одну ночь – нестрашны и небеззаконны. Раз в году есть ночь, когда можно всё: стрелять петардами, врубать музыку среди ночи, класть в оливье хоть цыпленка, хоть крокодила и вообще не ложиться.
– Дедушка Мороз, а, Дедушка Мороз! Принеси мне счастье.
– Смотри, чтоб я тебе несчастье не принес.
***
у нас во дворе
установили ёлку
повесили красивые шары
гирлянды фонарики
наверху закрепили звезду
мамы и малышня
не могли нарадоваться красавице
на следующий день
шары были расстреляны
а потом и вовсе исчезли
гирлянды были порваны
фонарики перестали светить
наконец под Новый Год
унесли и саму ёлку
осталась одна звезда
(Андрей Коровин)
...Но лучшее стихотворение про Новый год, конечно, у Звиада Ратиани. Я всегда его вспоминаю утром первого января. Когда мерцает в пять утра елка (ты лег в три, потому что не ребенок же ты, чтоб сидеть до рассвета, это детям всё в новость, всё в радость; но не дали тебе заснуть: стреляли, орали на улице, потом соседа стошнило на лестничной клетке, было слышно, как жена его ругает; кто-то же вообще отправился с просветлённым лицом в травмпункт), когда на кухне стоит у раковины не помытая тарелка от купленного в супермаркете оливье, когда жизнь уже началась, а с новым счастьем – какая-то обычная закавыка.
«Жизнь замечательна», – бормочу я строчку из этого стихотворения. «Жизнь замечательна». И вот к восьми тридцати уже начинает теплиться небо, а в девять тридцать уже совсем рассвело. И снег выпал, и кто-то тебе пишет что-то важное в личные сообщения, и солнце уже взошло. Даже если мы его не видим сейчас из-за серых низких облаков.
Звиад Ратиани
Жизнь замечательна. Просыпаешься в начале седьмого
и зажигаешь елку. Славно
мерцают разноцветные лампочки. Жизнь
замечательна. Дети спят. Взрослые тоже. Снежок,
первый, насколько понимаю, в этом сезоне, идет,
идет снег и светает. «Тридцать четыре» –
ворчу себе под нос; мне не нравится.
«Тридцать четыре» – повторяю вслух. Опять не нравится
что-то в этом числе. Столько лет
мне сегодня. У меня примерно
полтора часа. Можно сидеть и писать.
Не получается. То собака за окном вдруг залает,
и, едва успеваю решить, что это надолго,
она моментально замолкает. Жизнь
замечательна. Светает быстро,
и я с ужасом жду
вот этого конкретного дня. Жизнь замечательна. Мне она
не отвратительна. Отвратителен
только этот день:
ходишь по снежной слякоти,
кто поздравил, кто не поздравил, бесконечно говоришь «спасибо»,
организуешь соответствующую мимику. Светает быстро.
При свете дня она не так уж и симпатична.
Мерцают лампочки нашей елки. Жизнь
замечательна. Моя дочка бежит к окну,
кричит по-грузински «Снежок, снежок!» – просто-таки на весь дом.
Младший пока не знает, что это, но тоже радуется,
и прыгает в кроватке. Можно было бы заранее знать,
что день начнется так,
раз уж я встал в начале седьмого
и первым выглянул в окно. Детка,
это не настоящий снег,
за час он испачкается, смешается с грязью,
снег такой же неправильный, как тридцать четыре,
как лампочки на елке, горящие среди бела дня,
как твой папа за письменным столом,
но все это слова, детка родная, сваленные слова,
а снежок хорош, вон снежок,
да и отец твой ничего, между прочим. Так что, пока он еще дома,
пока машины не замесили грязь на дороге,
просто тихонько скажи ему на ушко: «тридцать четыре».
Не просто, а так же радостно, как ты кричала «Снежок, снежочек!»,
когда твой брат не понимал, но был рад –
или нет, просто прошепчи: «тридцать четыре»,
и отец твой чуть просветлеет,
и легко потрусит по мокрому снегу,
примет поздравления, включится в церемонии,
и, может быть, даже на время забудет,
насколько сложнее становится жизнь,
и насколько проще – желания. Жизнь
замечательна.
...И в этот момент не заснувшие соседи опять ставят музыку.
«Non, je ne regrette rien». Эдит Пиаф. Я ни о чем не жалею, поет она. Ни о хорошем, ни о плохом, мне всё безразлично. Мои печали, мои радости – я больше в них не нуждаюсь. Я ни о чем не жалею, поет она.
Я тоже.