Кто мог, интересно, быть прототипом Остапа Бендера?
Этого человека с темной биографией, в сущности, из ниоткуда. Ну не всерьез же мы будем говорить об отце – турецкоподданном?
К слову, интернет радует нас разнообразием, предлагает иногда писать через дефис: турецко-подданый.
Да и с национальностью тут тоже много вопросов. В конце концов, этим самым турецкоподданным или турецко-подданным мог быть, кто угодно: и турок, и армянин, и грек, и крымский татарин и, разумеется, еврей.
Кстати, с этой формулировкой, достаточно малозначительной, сказанной главным героем впроброс, связан забавный эпизод.
Кто-то считает, что главным прототипом Остапа Бендера был писатель Валентин Катаев. Хотя мне иногда кажется, куда интересней подумать, кто был прототипом Кисы Воробьянинова. Но товарищ Бендер в этой саге про двенадцать стульев всегда тянет одеяло на себя.
Итак, у Валентина Катаева в его книге «Алмазный мой венец» есть воспоминание, как в 1921 году он вместе с Юрием Олешей и Серафимой Суок проживал в Харькове. Здесь же обретался и поэт Багрицкий, женатый на Лиде Суок.
Однажды в их компанию на каком-то литературно-художественном вечере вошел некий бухгалтер по прозвищу «Мак». Бухгалтер имел при себе кучу продуктовых карточек, а это, конечно, была роскошь в то время. Отношения продолжились.
Бухгалтер Мак через какое-то время стал ухаживать за Серафимой, которая, как известно, считалась подругой Олеши. И вот в один прекрасный день Серафима сообщает, что вышла замуж за Мака. То есть как это «вышла»? Даже не «выходит»?
Дело в том, что в то время регистрация брака могла быть делом одного дня. А, например, на развод вообще уходил всего час. И вот Серафима, которую в тексте воспоминания зовут «Дружок» со смехом объявила Олеше, что она вышла замуж за Мака. И даже уже переехала.
Сказать, что Олеша был потрясен, это ничего не сказать.
Есть свидетельство, что он почти онемел.
Тогда Валентин Катаев направился отбивать Серафиму.
«Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду. Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время – граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
– Где Дружочек? – грубым голосом спросил я.
– Видите ли… – начал Мак, теребя шнурок пенсне.
– Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите Дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!»
В общем, ветренная Серафима была возвращена Олеше. Однако ненадолго.
Но нас сейчас уже будет интересовать не эти любовные трагедии и комедии, а проскочившая в описании выше «красная турецкая феска» на голове Катаева. Он ее, кстати, носил постоянно.
Нетрудно себе представить, сколько он вызывал этой феской шуток.
Но как-то отвечать на это все-таки надо было. Вот Катаев и придумал остроумный ответ: «Мой папа был турецко-подданный!»
Феску даже Ильф и Петров хотели пристроить в роман как атрибут в костюме нашего авантюриста. Но не тут-то было.
Если в 1921 году еще можно было разгуливать по городу и стране в чем угодно (сразу можно вспомнить причуды Хлебникова), то в 1927 уже, увы, нет.
Человек в феске, несомненно, привлек бы к себе самое пристальное внимание милиционеров, а встреча с милиционером не входила в планы Остапа Бендера.
Мало того, что в феске ходили восточные баи (угнетатели), так и шпиономания уже пустила свои ростки. Иностранец? В провинциальном городе?
Помните, что именно милиционером пугает Бендер Воробьянинова, когда у того утром вдруг обнаруживаются, благодаря контрабандной краске, разноцветные волосы? Тогда Кису как раз и бреют. Налысо.
Теперь представьте, что рядом с Кисой еще и идет человек в феске. Это невозможно.
Поэтому феску на голове Остапа заменили на фуражку. Ну а фраза осталась. И вошла в фольклор.
А потом, как мы помним, и внешний вид самого Остапа Бендера изменился.
«Остап сиял. На нем были новые малиновые башмаки, к каблукам которых были привинчены круглые резиновые набойки, шахматные носки, в зеленую и черную клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского оттенка».
(Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»)
Впрочем, сейчас мы говорили только о происхождении фразы, а не про прототип. Катаев никогда не был прототипом Остапа Бендера. А вот Осип Беньяминович Шор – был.
Родился этот человек на рубеже веков, в 1899 году, в Никополе, потом вместе с семьей переехал в Одессу. Там он получил образование в гимназии, где, по некоторым свидетельства, имел склонность к точным наукам, а вот всё гуманитарное давалось ему с трудом. Впрочем, в университете он не доучился: он отправился покорять столицу.
Москва
Смола и дерево, кирпич и медь
Воздвиглись городом, а вкруг, по воле,
Объездчик-ветер подымает плеть
И хлещет закипающее рожью поле.
И крепкою ты встала попадьей,
Румяною и жаркою, пуховой,
Торгуя иорданскою водой,
Прохладным квасом и посконью новой.
Колокола, акафисты, посты,
Гугнивый плач ты помнила и знала.
Недаром же ключами Калиты
Ты ситцевый передник обвязала.
Купеческая, ражая Москва, –
Хмелела ты и на кулачки билась…
Тебе в потеху Стеньки голова,
Как яблоко скуластое, скатилась.
Посты и драки – это ль не судьба…
Ты от жары и пота разомлела,
Но грянул день – веселая труба
Над кирпичом и медью закипела…
Не Гришки ли Отрепьева пора,
Иль Стенькины ушкуйники запели,
Что с вечера до раннего утра
В дождливых звездах лебеди звенели;
Что на Кремле горластые сычи
В туман кричали, сизый и тяжелый,
Что медью перекликнулись в ночи
Колокола убогого Николы…
Расплата наступает за грехи
На Красной площади перед толпою:
Кружатся ветровые петухи,
И царь Додон закрыл глаза рукою…
Ярись, Москва… Кричи и брагу пей,
Безбожничай – так без конца и края.
И дрогнули колокола церквей,
Как страшная настала плясовая.
И – силой развеселою горда –
Ты в пляс пошла раскатом – лесом, лугом.
И хлопают в ладоши города,
Вокруг тебя рассевшись полукругом.
В такой ли час язык остынет мой,
Не полыхнет огнем, не запророчит,
Когда орлиный посвист за спиной
Меня поднять и кинуть в пляску хочет;
Когда нога отстукивает лад
И волосы вздувает ветер свежий;
Когда снует перед глазами плат
В твоей руке, протянутый в безбрежье.
(Эдуар Багрицкий)
(Кстати, это стихотворение написано в 1922 году, когда еще причудливые головные уборы на улице носить было можно.)
Чем уж там промышлял Осип Беньяминович Шор, никому доподлинно не известно. Но вернувшись в Одессу, он прибыл на крупную отраслевую сельскохозяйственную конференцию и представил уникальную курицу без перьев, якобы новый сорт кур, которых не нужно ощипывать.
Хлынул денежный поток. Руководство разных птицефабрик стремилось заключать контракты с фирмой Шора «Идеальная курица».
Надо ли говорить, что фирма работала только по предоплате?
К назначенному сроку поставок заявленные идеальные курицы не явились.
Обманутые фабриканты ворвались в офис «Идеальной курицы», но Шор уже бесследно исчез.
В общем, кого только Шор не обманывал. Кстати, еще до революции он жил с одной крупной женщиной целый год, а она боготворила его. Кажется, мы знаем, какое имя потом получила эта реальная женщина в романе. И как потом эта героиня искала своего кратковременного мятежного мужа.
«...Навстречу ей быстро шел брюнет в голубом жилете и малиновых башмаках. По лицу Остапа было видно, что посещение Дома народов в столь поздний час вызвано чрезвычайными делами концессии. Очевидно, в планы технического руководителя не входила встреча с любимой.
При виде вдовушки Бендер повернулся и, не оглядываясь, пошел вдоль стены назад.
– Товарищ Бендер, – закричала вдова в восторге, – куда же вы?
Великий комбинатор усилил ход. Наддала и вдова.
– Подождите, что я скажу, – просила она.
Но слова не долетали до слуха Остапа. В его ушах уже пел и свистал ветер. Он мчался четвертым коридором, проскакивал пролеты внутренних железных лестниц. Своей любимой он оставил только эхо, которое долго повторяли ей лестничные шумы.
– Ну, спасибо, – бурчал Остап, сидя на пятой этаже, – нашла время для рандеву. Кто прислал сюда эту знойную дамочку? Пора уже ликвидировать московское отделение концессии, а то еще чего доброго ко мне приедет гусар-одиночка с мотором.
В это время мадам Грицацуева, отделенная от Остапа тремя этажами, тысячью дверей и дюжиной коридоров, вытерла подолом нижней юбки разгоряченное лицо и начала поиски. Сперва она хотела поскорей найти мужа и объясниться с ним. В коридорах зажглись несветлые лампы. Все лампы, все коридоры и все двери были одинаковы. Вдове стало страшно. Ей захотелось уйти».
...Когда в 1934 году роман «Двенадцать стульев» стал культовым, Осип Шор без всяких оснований решил, что ему положена часть гонораров.
Он посетил Ильфа и Петрова и заявил, что они должны ему деньги, если уж пересказывали его истории.
Но писатели высмеяли его, сообщив, что Остап Бендер – собирательный образ.
Тогда та же легенда гласит, что Осип устроил скандал и потребовал тогда хотя бы воскресить героя.
Авторы вроде бы согласились, и, дескать, этот компромисс и привел к написанию продолжения, роману «Золотой теленок».
Между прочим, Ильф и Петров были уверены, что будет и третья часть.
Но Илья Ильф умирает в 1937 году от туберкулёза, а через пять лет, в 1942 году, гибнет и Евгений Петров, это происходит на фронте, в авиакатастрофе.
Прототип сильно пережил авторов героя.
Осип Беньяминович Шор умирает в Москве 6 ноября 1978 года, а похоронен он на Востряковском кладбище. До этого он успел перенести два инфаркта и ослепнуть на один глаз.
Но незадолго до его смерти в свет вышла уже книга Катаева «Алмазный мой венец», и читающая публика узнала, кто реальный прототип ее любимого персонажа.
Тогда к Осипу стали пробиваться журналисты.
Однако он отказался давать какие-либо интервью. Зачем авантюристу и легенде становиться прозрачным? Главное слово тут не легенда, а авантюрист. Мы помним, что Остап Бендер чтил Уголовный кодекс. Его прототип, видимо, тоже. Раскрывать детали темной своей биографии ему было не с руки.
Вот Осип и не стал этого делать.
Нет, я не плачу и не рыдаю,
На все вопросы я открыто отвечаю,
Что наша жизнь игра, и кто ж тому виной,
Что я увлекся этою игрой?
И перед кем же мне извиняться?
Мне уступают, я не смею отказаться.
И разве мой талант и мой душевный жар
Не заслужили скромный гонорар?
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
И согласитесь, какая прелесть,
Мгновенно в яблочко попасть, почти не целясь!
Орлиный взор, напор, изящный поворот:
И прямо в руки запретный плод.
О наслажденье скользить по краю.
Замрите, ангелы, смотрите: я играю.
Моих грехов разбор оставьте до поры,
Вы оцените красоту игры!
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
Я не разбойник и не апостол.
И для меня, конечно, тоже все непросто.
И очень может быть, что от забот своих
Я поседею раньше остальных.
Но я не плачу, и не рыдаю.
Хотя не знаю, где найду, где потеряю.
И очень может быть, что на свою беду
Я потеряю больше, чем найду.
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
(Это известная песня из фильма Марка Захарова «Двенадцать стульев», автор музыки – Геннадий Гладков, автор слов – Юлий Ким.)
Кстати, интересная деталь. Шор вышел на пенсию по инвалидности, но до последних лет жизни работал проводником поезда Москва – Ташкент.
Две недели он ехал на поезде в Ташкент, столько же обратно. Потом месяц жил у сестры в Москве в очень маленькой комнатке. И так до конца своей жизни. Говорят, он носил всегда потертый макинтош, в старости ни с кем не общался.
Какая удивительная судьба. Какой темный омут. Какая неизвестная нам линия жизни. Как будто он инопланетянин.
«Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом ряду.
– Ходят всякие, – сказал администратор, пожимая плечами, – кто их знает, кто они такие! Может быть, он из Наркомпроса? Кажется, я его видел в Наркомпросе. Где я его видел?
И, машинально выдавая пропуска счастливым театро- и кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал вспоминать, где он видел эти чистые глаза.
Когда все пропуска были выданы, и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу».
(Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»)
...Темнит дорога, темнит судьба, карты в руках гадалки лепечут непонятное самым возмутительным образом. Куда идти, кем быть, кому верить?
Верить, темнить, жизнь, жертва. Да что мы о жизни и о жертвах? Мы думаем, что если кого-то выселили из его особняка, то он знает жизнь. Но разве это так?
«И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает».
Но мы не слушаем эти слова. А опять смотрим туда, где темнит дорога, где пыль и неожиданный туман. Мы смотрим туда неотрывно, а потом отворачиваемся.
Но чьи это ноги в апельсиновых штиблетах вдруг появились в конце дороги? Штиблеты приближаются к городу, и если бы мог этому быть свидетель, то свидетель заметил бы, что носков под штиблетами нет.
Этого человека с темной биографией, в сущности, из ниоткуда. Ну не всерьез же мы будем говорить об отце – турецкоподданном?
К слову, интернет радует нас разнообразием, предлагает иногда писать через дефис: турецко-подданый.
Да и с национальностью тут тоже много вопросов. В конце концов, этим самым турецкоподданным или турецко-подданным мог быть, кто угодно: и турок, и армянин, и грек, и крымский татарин и, разумеется, еврей.
Кстати, с этой формулировкой, достаточно малозначительной, сказанной главным героем впроброс, связан забавный эпизод.
Кто-то считает, что главным прототипом Остапа Бендера был писатель Валентин Катаев. Хотя мне иногда кажется, куда интересней подумать, кто был прототипом Кисы Воробьянинова. Но товарищ Бендер в этой саге про двенадцать стульев всегда тянет одеяло на себя.
Итак, у Валентина Катаева в его книге «Алмазный мой венец» есть воспоминание, как в 1921 году он вместе с Юрием Олешей и Серафимой Суок проживал в Харькове. Здесь же обретался и поэт Багрицкий, женатый на Лиде Суок.
Однажды в их компанию на каком-то литературно-художественном вечере вошел некий бухгалтер по прозвищу «Мак». Бухгалтер имел при себе кучу продуктовых карточек, а это, конечно, была роскошь в то время. Отношения продолжились.
Бухгалтер Мак через какое-то время стал ухаживать за Серафимой, которая, как известно, считалась подругой Олеши. И вот в один прекрасный день Серафима сообщает, что вышла замуж за Мака. То есть как это «вышла»? Даже не «выходит»?
Дело в том, что в то время регистрация брака могла быть делом одного дня. А, например, на развод вообще уходил всего час. И вот Серафима, которую в тексте воспоминания зовут «Дружок» со смехом объявила Олеше, что она вышла замуж за Мака. И даже уже переехала.
Сказать, что Олеша был потрясен, это ничего не сказать.
Есть свидетельство, что он почти онемел.
Тогда Валентин Катаев направился отбивать Серафиму.
«Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду. Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время – граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
– Где Дружочек? – грубым голосом спросил я.
– Видите ли… – начал Мак, теребя шнурок пенсне.
– Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите Дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!»
В общем, ветренная Серафима была возвращена Олеше. Однако ненадолго.
Но нас сейчас уже будет интересовать не эти любовные трагедии и комедии, а проскочившая в описании выше «красная турецкая феска» на голове Катаева. Он ее, кстати, носил постоянно.
Нетрудно себе представить, сколько он вызывал этой феской шуток.
Но как-то отвечать на это все-таки надо было. Вот Катаев и придумал остроумный ответ: «Мой папа был турецко-подданный!»
Феску даже Ильф и Петров хотели пристроить в роман как атрибут в костюме нашего авантюриста. Но не тут-то было.
Если в 1921 году еще можно было разгуливать по городу и стране в чем угодно (сразу можно вспомнить причуды Хлебникова), то в 1927 уже, увы, нет.
Человек в феске, несомненно, привлек бы к себе самое пристальное внимание милиционеров, а встреча с милиционером не входила в планы Остапа Бендера.
Мало того, что в феске ходили восточные баи (угнетатели), так и шпиономания уже пустила свои ростки. Иностранец? В провинциальном городе?
Помните, что именно милиционером пугает Бендер Воробьянинова, когда у того утром вдруг обнаруживаются, благодаря контрабандной краске, разноцветные волосы? Тогда Кису как раз и бреют. Налысо.
Теперь представьте, что рядом с Кисой еще и идет человек в феске. Это невозможно.
Поэтому феску на голове Остапа заменили на фуражку. Ну а фраза осталась. И вошла в фольклор.
А потом, как мы помним, и внешний вид самого Остапа Бендера изменился.
«Остап сиял. На нем были новые малиновые башмаки, к каблукам которых были привинчены круглые резиновые набойки, шахматные носки, в зеленую и черную клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского оттенка».
(Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»)
Впрочем, сейчас мы говорили только о происхождении фразы, а не про прототип. Катаев никогда не был прототипом Остапа Бендера. А вот Осип Беньяминович Шор – был.
Родился этот человек на рубеже веков, в 1899 году, в Никополе, потом вместе с семьей переехал в Одессу. Там он получил образование в гимназии, где, по некоторым свидетельства, имел склонность к точным наукам, а вот всё гуманитарное давалось ему с трудом. Впрочем, в университете он не доучился: он отправился покорять столицу.
Москва
Смола и дерево, кирпич и медь
Воздвиглись городом, а вкруг, по воле,
Объездчик-ветер подымает плеть
И хлещет закипающее рожью поле.
И крепкою ты встала попадьей,
Румяною и жаркою, пуховой,
Торгуя иорданскою водой,
Прохладным квасом и посконью новой.
Колокола, акафисты, посты,
Гугнивый плач ты помнила и знала.
Недаром же ключами Калиты
Ты ситцевый передник обвязала.
Купеческая, ражая Москва, –
Хмелела ты и на кулачки билась…
Тебе в потеху Стеньки голова,
Как яблоко скуластое, скатилась.
Посты и драки – это ль не судьба…
Ты от жары и пота разомлела,
Но грянул день – веселая труба
Над кирпичом и медью закипела…
Не Гришки ли Отрепьева пора,
Иль Стенькины ушкуйники запели,
Что с вечера до раннего утра
В дождливых звездах лебеди звенели;
Что на Кремле горластые сычи
В туман кричали, сизый и тяжелый,
Что медью перекликнулись в ночи
Колокола убогого Николы…
Расплата наступает за грехи
На Красной площади перед толпою:
Кружатся ветровые петухи,
И царь Додон закрыл глаза рукою…
Ярись, Москва… Кричи и брагу пей,
Безбожничай – так без конца и края.
И дрогнули колокола церквей,
Как страшная настала плясовая.
И – силой развеселою горда –
Ты в пляс пошла раскатом – лесом, лугом.
И хлопают в ладоши города,
Вокруг тебя рассевшись полукругом.
В такой ли час язык остынет мой,
Не полыхнет огнем, не запророчит,
Когда орлиный посвист за спиной
Меня поднять и кинуть в пляску хочет;
Когда нога отстукивает лад
И волосы вздувает ветер свежий;
Когда снует перед глазами плат
В твоей руке, протянутый в безбрежье.
(Эдуар Багрицкий)
(Кстати, это стихотворение написано в 1922 году, когда еще причудливые головные уборы на улице носить было можно.)
Чем уж там промышлял Осип Беньяминович Шор, никому доподлинно не известно. Но вернувшись в Одессу, он прибыл на крупную отраслевую сельскохозяйственную конференцию и представил уникальную курицу без перьев, якобы новый сорт кур, которых не нужно ощипывать.
Хлынул денежный поток. Руководство разных птицефабрик стремилось заключать контракты с фирмой Шора «Идеальная курица».
Надо ли говорить, что фирма работала только по предоплате?
К назначенному сроку поставок заявленные идеальные курицы не явились.
Обманутые фабриканты ворвались в офис «Идеальной курицы», но Шор уже бесследно исчез.
В общем, кого только Шор не обманывал. Кстати, еще до революции он жил с одной крупной женщиной целый год, а она боготворила его. Кажется, мы знаем, какое имя потом получила эта реальная женщина в романе. И как потом эта героиня искала своего кратковременного мятежного мужа.
«...Навстречу ей быстро шел брюнет в голубом жилете и малиновых башмаках. По лицу Остапа было видно, что посещение Дома народов в столь поздний час вызвано чрезвычайными делами концессии. Очевидно, в планы технического руководителя не входила встреча с любимой.
При виде вдовушки Бендер повернулся и, не оглядываясь, пошел вдоль стены назад.
– Товарищ Бендер, – закричала вдова в восторге, – куда же вы?
Великий комбинатор усилил ход. Наддала и вдова.
– Подождите, что я скажу, – просила она.
Но слова не долетали до слуха Остапа. В его ушах уже пел и свистал ветер. Он мчался четвертым коридором, проскакивал пролеты внутренних железных лестниц. Своей любимой он оставил только эхо, которое долго повторяли ей лестничные шумы.
– Ну, спасибо, – бурчал Остап, сидя на пятой этаже, – нашла время для рандеву. Кто прислал сюда эту знойную дамочку? Пора уже ликвидировать московское отделение концессии, а то еще чего доброго ко мне приедет гусар-одиночка с мотором.
В это время мадам Грицацуева, отделенная от Остапа тремя этажами, тысячью дверей и дюжиной коридоров, вытерла подолом нижней юбки разгоряченное лицо и начала поиски. Сперва она хотела поскорей найти мужа и объясниться с ним. В коридорах зажглись несветлые лампы. Все лампы, все коридоры и все двери были одинаковы. Вдове стало страшно. Ей захотелось уйти».
...Когда в 1934 году роман «Двенадцать стульев» стал культовым, Осип Шор без всяких оснований решил, что ему положена часть гонораров.
Он посетил Ильфа и Петрова и заявил, что они должны ему деньги, если уж пересказывали его истории.
Но писатели высмеяли его, сообщив, что Остап Бендер – собирательный образ.
Тогда та же легенда гласит, что Осип устроил скандал и потребовал тогда хотя бы воскресить героя.
Авторы вроде бы согласились, и, дескать, этот компромисс и привел к написанию продолжения, роману «Золотой теленок».
Между прочим, Ильф и Петров были уверены, что будет и третья часть.
Но Илья Ильф умирает в 1937 году от туберкулёза, а через пять лет, в 1942 году, гибнет и Евгений Петров, это происходит на фронте, в авиакатастрофе.
Прототип сильно пережил авторов героя.
Осип Беньяминович Шор умирает в Москве 6 ноября 1978 года, а похоронен он на Востряковском кладбище. До этого он успел перенести два инфаркта и ослепнуть на один глаз.
Но незадолго до его смерти в свет вышла уже книга Катаева «Алмазный мой венец», и читающая публика узнала, кто реальный прототип ее любимого персонажа.
Тогда к Осипу стали пробиваться журналисты.
Однако он отказался давать какие-либо интервью. Зачем авантюристу и легенде становиться прозрачным? Главное слово тут не легенда, а авантюрист. Мы помним, что Остап Бендер чтил Уголовный кодекс. Его прототип, видимо, тоже. Раскрывать детали темной своей биографии ему было не с руки.
Вот Осип и не стал этого делать.
Нет, я не плачу и не рыдаю,
На все вопросы я открыто отвечаю,
Что наша жизнь игра, и кто ж тому виной,
Что я увлекся этою игрой?
И перед кем же мне извиняться?
Мне уступают, я не смею отказаться.
И разве мой талант и мой душевный жар
Не заслужили скромный гонорар?
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
И согласитесь, какая прелесть,
Мгновенно в яблочко попасть, почти не целясь!
Орлиный взор, напор, изящный поворот:
И прямо в руки запретный плод.
О наслажденье скользить по краю.
Замрите, ангелы, смотрите: я играю.
Моих грехов разбор оставьте до поры,
Вы оцените красоту игры!
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
Я не разбойник и не апостол.
И для меня, конечно, тоже все непросто.
И очень может быть, что от забот своих
Я поседею раньше остальных.
Но я не плачу, и не рыдаю.
Хотя не знаю, где найду, где потеряю.
И очень может быть, что на свою беду
Я потеряю больше, чем найду.
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.
(Это известная песня из фильма Марка Захарова «Двенадцать стульев», автор музыки – Геннадий Гладков, автор слов – Юлий Ким.)
Кстати, интересная деталь. Шор вышел на пенсию по инвалидности, но до последних лет жизни работал проводником поезда Москва – Ташкент.
Две недели он ехал на поезде в Ташкент, столько же обратно. Потом месяц жил у сестры в Москве в очень маленькой комнатке. И так до конца своей жизни. Говорят, он носил всегда потертый макинтош, в старости ни с кем не общался.
Какая удивительная судьба. Какой темный омут. Какая неизвестная нам линия жизни. Как будто он инопланетянин.
«Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом ряду.
– Ходят всякие, – сказал администратор, пожимая плечами, – кто их знает, кто они такие! Может быть, он из Наркомпроса? Кажется, я его видел в Наркомпросе. Где я его видел?
И, машинально выдавая пропуска счастливым театро- и кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал вспоминать, где он видел эти чистые глаза.
Когда все пропуска были выданы, и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу».
(Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»)
...Темнит дорога, темнит судьба, карты в руках гадалки лепечут непонятное самым возмутительным образом. Куда идти, кем быть, кому верить?
Верить, темнить, жизнь, жертва. Да что мы о жизни и о жертвах? Мы думаем, что если кого-то выселили из его особняка, то он знает жизнь. Но разве это так?
«И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает».
Но мы не слушаем эти слова. А опять смотрим туда, где темнит дорога, где пыль и неожиданный туман. Мы смотрим туда неотрывно, а потом отворачиваемся.
Но чьи это ноги в апельсиновых штиблетах вдруг появились в конце дороги? Штиблеты приближаются к городу, и если бы мог этому быть свидетель, то свидетель заметил бы, что носков под штиблетами нет.