Игорь Караулов
Поэт Андрей Фамицкий опубликовал в «Вопросах литературы» любопытную заметку под названием «О том, почему Oxxxymiron не поэт». На мой взгляд, она скорее энергична, чем убедительна. Она не даёт читателю объяснения, не содержит анализа текстов. Автор опирается на самоочевидные, по его мнению, вещи, и заканчивает тавтологичным выводом: «чтобы быть поэтом, нужно сотворять поэзию, только-то и всего». Раз Oxxxymiron не сотворяет поэзию, значит, он не поэт. А не сотворяет он её почему? Наверное, по определению.
Но повод для размышления тут всё-таки есть, и немалый. Заметка провоцирует не столько на продолжение разговора, поиск аргументов за и против позиции автора, сколько на метаразговор: почему вообще возникает такая тема – поэт имярек или не поэт? В конце концов, считать ли конкретного рэпера ещё и поэтом (философом, политиком и т.п.) – вопрос малозначимый, не затрагивающий смысловое ядро отрасли, одним поэтом больше, одним меньше, но вот откуда берётся воля, аппетит к такому рассуждению? Вы ведь не задаётесь вопросом, поэт или не поэт ваш кот, Михаил Гуцериев или фонарный столб? Иной раз мы видим поэзию и в рекламном слогане, и в полицейском протоколе (ready-made, если угодно), но автор подобного текста бесспорно остаётся для нас вне царства поэзии.
Андрей Фамицкий, видимо, ощущает первичность этого метавопроса и предлагает наиболее содержательные ответы именно на него. Например, потому что Oxxxymiron цитирует настоящих поэтов (таких как Айги и Гумилёв), а с Владимиром Гандельсманом и вовсе лично знаком, и это даёт поэтам-современникам некую зацепку или обманку – а ну как рэпер занимается одним с ними делом? Или потому что он пять лет не выпускал новых альбомов, тщась уподобиться Алексею Цветкову, который молчал 17 лет (хотя молчавшая восемь лет Земфира кажется здесь более уместным аналогом). Наконец, потому что его назвала поэтом влиятельная Галина Юзефович, которая, как оговаривается, не смыслит в поэзии ровно ничего.
Всё это, впрочем, специфические отростки основной темы. По существу же суждение «такой-то – не поэт», внешне признанное делегитимировать рассматриваемого автора, в то же время и легитимирует его хотя бы как проблему, с которой приходится считаться, как домашнего сфинкса, пытающего нас о сути поэзии самим своим существованием. Это суждение дежурного на поэтическом блок-посту – человека, охраняющего границы своего домена. Но оно означает, что «такой-то» как минимум находится на его границе, вплотную примыкает к нему, как-то с ним соотносится, а может быть, уже и проник в святая святых, бесцеремонно подняв шлагбаум.
Ключевой тезис Фамицкого, уводящий читателя немного не в ту сторону, касается термина «субкультура». «Высокая поэзия стала субкультурой», – пишет он. – «Субкультура, по определению, нужна чрезвычайно узкому кругу лиц». Однако это понимание субкультуры не кажется мне верным. Например, при слове «субкультура» можно представить себе Вудсток 1969 года, и это не будет похоже на «узкий круг лиц». Субкультуры входят в моду и выходят из неё, оставаясь артефактами внутри тела «большой культуры». Однако любая актуальная субкультура обладает потенциалом популярности, она широко открыта для присоединения к ней. В свою очередь, субкультура открыта, поскольку предлагает разные, в том числе и весьма доступные, способы вхождения в неё. Скажем, помимо создания панк-рока, кино и живописи в стиле «панк», можно просто слушать и смотреть всё это, а также практиковать панковский стиль причёски, одежды и поведения. Субкультура предлагает альтернативный образ жизни и создаёт единый узнаваемый образ, свою версию современного человека – например, образ байкера или адепта БДСМ. Этот образ отражается в «большой культуре» и впечатывается в неё.
В этом смысле как раз рэп – это субкультура, изменчивая в силу своей глобальности, но всё же единая и единообразно понимаемая каждым обществом, в котором она себя проявляет. И, конечно, демократичная и популярная, вертикально интегрированная в пространстве от пацанов на дворовых лавочках, импровизирующих «рэпчину», до высокогонорарных звёзд вроде Oxxxymiron’а и Хаски.
А вот современная «высокая» поэзия до субкультурного статуса не дотягивает. Она закрыта, она призывает в свои ряды творцов и знатоков, но отталкивает потребителей, не даёт им шанса за себя зацепиться, не выставляет приманок. Между прочим, когда-то поэзия была способна порождать свою субкультуру, открытую и вовлекающую. Прежде всего это касается футуристов. Это же была не просто группа более или менее талантливых поэтов. Это была настоящая молодежная субкультура своего времени. Свои футуристы были не только в столицах, но и в губернских, и, наверное, в некоторых уездных городах. Например, юный Леонид Мартынов был футуристом в Омске. Порог для вхождения в футуризм был невысок, не нужно было сдавать экзамен по стихосложению или живописи. Достаточно было нацепить на себя нечто экстравагантное, участвовать в милых скандальных выходках и повторять лозунги из манифестов. Так или иначе, жёлтая кофта футуриста Маяковского, как и цилиндр имажиниста Есенина, осталась в культурной памяти, свидетельствуя о сплаве стиля поэтического с жизненным стилем.
В сегодняшней поэзии есть авторы, испытавшие влияние устоявшихся субкультур, таких как хиппи (Андрей Полонский), ролевики (Анна Долгарева) или панки (Андрей Чемоданов). Определённый субкультурный потенциал есть у «фем-письма», которое встроено в целую «метавселенную» поведенческих и идеологических ценностей. Но на этом фоне тем более очевидно, что никакой собственной специфической субкультуры «высокая» поэзия, поэзия толстых журналов, музейных презентаций и выездных мастер-классов, сегодня не порождает. Не складывается узнаваемого жизненного стиля, привлекательного для людей за пределами сообщества. Одну из причин этого можно назвать сразу: поэзия – не профессия, а потому она социально фрагментирована. Почти каждый поэт работает «кем-то другим» и в жизненном плане коррелирует скорее не с поэтическим сообществом, а с той средой, в которой протекает его профессиональная деятельность. Можно сказать, что поэт сегодня – это «поэт выходного дня».
Но парадокс в том, что при всей своей социальной эфемерности «высокая» поэзия внутри себя организована довольно жестко. Это кристаллическая решётка, в которой каждому атому отведено его место. Поэт должен быть встроен в существующую систему перекрёстных ссылок. Он должен как-то вытекать из предшественников и влиять на последователей, должен чётко помнить, кто одновременно с ним работает справа и слева, сверху и снизу. «Беззаконная комета»? Ах, оставьте этот романтический бред. И Алексей Цветков, о котором упоминает Фамицкий, и Борис Рыжий, последний прославленный гений, двигались по вполне расчисленным, легитимным траекториям.
Ответим тавтологией на тавтологию: чтобы быть в сообществе, надо быть в сообществе. Недостаточно просто продуцировать стихотворные тексты, пусть даже и популярные, увлекающие профанов. Скромный штукарь, тускло стучащий молоточком в своем закутке, ценнее для цеха, чем заезжий фокусник, ибо он работает по правилам и целостности цеха не угрожает. Поэтому время от времени и возникают пограничные стычки вокруг вопросов: поэт ли Владимир Высоцкий? поэт ли Михаил Щербаков? поэт ли Вера Полозкова? Кстати, в последнем случае сообщество не так давно всё-таки решило: да, поэт. Но почему это произошло? Потому что автор вырос, стал писать интереснее? Отнюдь нет. Это произошло, когда сообщество увидело в Полозковой системного поэта, который пишет не лучше и не хуже других, вписывается в сложившееся поле, не разрывает кристаллическую решетку. А вот варвар-рифмомёт Oxxxymiron, сочиняющий вообще о чём-то своём, ничего не знающий о конвенциях, принципиально не монтирующийся с картиной литпроцесса – это настоящий вызов. Неудивительно инстинктивное желание защитить от него сообщество, вынести его за скобки.
Но при этом приходится помнить и о другом. Представление о поэте и поэзии – не монополия поэтического сообщества в узком смысле. Оно продолжает бытовать и развиваться как в рамках «большой культуры», так и в рамках отдельных субкультур. И не факт, что разрыв тут чисто стадиальный, то есть что тексты и авторы, сегодня превознесённые сообществом, через двадцать или пятьдесят лет непременно станут достоянием «масс». Похоже, речь тут идёт о более коренных различиях, которые со временем могут сохраняться и углубляться.