Игорь Караулов: «Повезло же мне, что я волшебник, обладатель искры неземной…»
Олег Демидов С точки зрения антропологии мир не безупречен, потому что человек, который берётся и в качестве точки отсчёта, и в качестве «подзорной трубы», изначально грешен. Задача деятеля искусства – может быть, самого грешного из нас, ибо он посягает на работу Бога-творца! – утешить и показать, что всё не так уж страшно: «Ты, да я, да мы с тобой – пам-пара-рам».
Поэт, если он действительно поэт, берёт на вооружение не только слово (этим ограничиваются бесчисленные члены союзов писателей и не понимают своей ограниченности), но и музыку: как блоковскую «небесную музыку сфер», так и музыкальное звучание сегодняшнего дня (Борис Рыжий называл это музы́кой), где замешаны различные сленги и интернет-культура с её мемами («Девочка пишет: шарик улетел. / Девушка пишет: а был голубой. / Женщина пишет про адюльтер / и качает крашенной головой»), популярная музыка и провинциальный быт.
Почему актуальная поэзия, табуны феминисток и бесконечные эпигоны самых разных «истов» не способны выйти за рамки своего микро-мира? Потому что им нечего предложить читателю. Они обвиняют его в необразованности и безвкусии; говорят, что это нормально, когда серьёзных поэтов не воспринимают современники, а принимают столетия спустя потомки.
Но, откровенно говоря, это не более, чем самоуспокоение. На деле же они не могут расслышать, что происходит вокруг. Они глухи. Они слышат драку за соседней стеной и бегут сочинять «портянки» о тяжком положении женщин в России и мире. Слушают новости по радио, а после начинают деконструировать реальность хотя бы в художественном тексте. И так, и этак прорабатывают свои травмы – и успокаиваются. А реального звучания всё равно не могут постичь.
К счастью, есть поэты, у которых со слухом всё в порядке. Один из них – Игорь Караулов. Его новая книга «День святого Валентина» представляет собой именно такой сборник мелодий – современных, эклектичных, одновременно печальнейших и драйвовых, и потому очень русских.
Покажу, как это происходит на примере одного стихотворения:
Мы поедем на такси к ресторанам у воды, где веселие Руси, пирсы, полные еды. Катит волны Тихий Дон в темноте, на глубине. Белоснежный стадион в фиолетовом огне. Мене, текел, упарсин? «Баста» пишут на стене. Мы выходим из такси в белом дыме и огне.
Первые двенадцать строк этого стихотворения – только поиск ритма и вхождения в него. Они, конечно, опредмечены: лирический герой садится с возлюбленной в такси и куда-то едет. Четырёхстопный хорей – по своей природе «детский», игровой, несерьёзный – настраивает именно на такой легкодумный лад. Картины, а чаще картинки, которые проносятся перед глазами, создают фон. И уже из фона вырастает что-то принципиально иное:
Тридцать свадеб здесь гудят, будто гнёзда диких ос. Скоро, скоро листопад, не успеть пожить всерьёз. Тридцать свадеб, тридцать гнёзд, Песня пламени и льда. Произносишь первый тост и сгораешь от стыда.
Эти восемь строчек уже показывают, что Караулов уловил ритмику и готов с ней взаимодействовать. Знаете, что отличает рифмоплёта от истинного поэта? Первый умело копирует небесную музыку сфер и окружающую музы́ку, а второй растворяется в них, тем самым облагораживая их и облагораживаясь сам.
Трижды списанных певиц молодые голоса и шальных императриц будто волны, телеса. Белый танец, красный нос, запах хлебного вина. Я люблю тебя до слёз, мой народ, моя страна. Платье просто шикардос, пламенеющая грудь. Я люблю тебя до слёз, Расскажи кому-нибудь.
Провинциальные русские хиты Ирины Аллегровой («Шальная императрица») и Александра Серова («Я люблю тебя до слёз») смешиваются со сленгом спальных районов и накладываются всё на тот же «несерьёзный» четырёхстопный хорей – и всё это вместе неожиданно приобретает уже трагической звучание. Сначала на это повлиял Джордж Мартин, потом – наша попса.
Я люблю тебя до слёз пьяных, трезвых по лицу. Это просто поллиноз – аллергия на пыльцу. Я схожу сейчас до звёзд, где тут, где тут туалет? По мосту из белых роз мы спасёмся тет-а-тет. По мосту из белых роз – или розовых? да ну… На Луну? Да не вопрос. На Луну так на Луну.
Игорь Караулов пытается избавиться от навязавшейся музы́ки, уходит в сарказм (поллиноз и хождение до звёзд, что равно хождению до ветру), но это не помогает. Не потому что поэт не способен технически выйти из этой мелодии, а потому что не хочет. Лирический герой уже готов под те же провинциальные хиты лететь на Луну.
Вот оно – полное растворение. Вот оно – облагораживание (как бы по-собянински ни звучало это слово!).
Однако чувствуется, как поэт устал: от поэзии и от своего дара. Всё это до поры до времени помогало двигаться вперёд. «Упорство маньяка» (2010) – заставило весь литературный процесс обратить внимание на Караулова. «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018) и подборка в сборнике «Русские верлибры» (где были ещё тексты Юрия Смирнова и Дмитрия Данилова) – показали, что перед нами поэт такого масштаба, каких не рождалось давно.
В ранге живых классиков у нас ходят люди, рождённые в 1930-е и 1940-е годы: Евгений Рейн (р. 1935), Юнна Мориц (р. 1937), Станислав Куняев (р. 1932), Владимир Алейников (р. 1946), Юрий Кублановский (р. 1947) и т.д. Часто не столько в силу природного таланта, сколько в силу прожитого: в России надо жить долго – ну, вы понимаете… Поколение 1950-х годов, несмотря на такие имена, как Андрей Добрынин (р. 1957) или Всеволод Емелин (р. 1959), маргинализировано (но это отдельный разговор – и не про литературу, а про историю и политику).
Поколение нынешних пятидесятилетних бронзовеет прямо на наших глазах. И если, скажем, Виталий Пуханов (р. 1966) или Дмитрий Воденников (р.1968) в силу самых разных обстоятельств (эссеистика и, прости Господи, блоггерство) выскочили вперёд (так, по крайней мере, многим кажется), то Игорь Караулов (р. 1966) терпеливо добирает. И добирает исключительно поэзией. Пока его коллеги достигли определённой планки и стараются на ней удержаться, он без особой охоты стремится дальше.
Даже так: его несёт течение времени и метафизика русского пространства. В первом образе он становится тургеневским Герасимом, который «запалил в имении пожар / и привязал к себе огромный камень. / И этот камень, как воздушный шар, / понёс его и пса над облаками». Во втором образе поэт предстаёт как голубь: «Приятель, мы же голуби с тобою. / Вот для чего нам сизые крыла…» И тут можно вспомнить «Осенний крик ястреба» Бродского (последние два существительных можно подать через дефис: ястреба-Бродского): птицу уносят потоки ветра, а у Караулова птицу уносит своё целеполагание – полететь в Казань и обгадить памятник Тукаю. Не из хулиганских побуждений, не шутки ради и даже не в силу природы вещей, а в знак протеста.
Позиция вовне – эта точка, из которой Караулов предлагает посмотреть на реальность. И с одной стороны, он всё понимает о поэзии как таковой и, говоря про томик У.Х. Одена, честно признаётся:
Я уже никогда его не дочту: поэзия всё-таки муть. Она стоит на пути в темноту указателем «Светлый Путь».
А с другой стороны, он продолжает, «призывая ямбическую силу», творить эту «муть» (а «муть» получается от смешения музыки и музы́ки – это чистая химия):
Помню, Брежнев ещё молодой, а писатели старые были. Помню, вышел один с бородой, говорил, говорил о России. О, Россия, ты пепел в горсти, что поделать с тобой, неизвестно, так что подлая рифма «прости» тут по совести стала уместна. О, Россия, подашь ли ты знак хоть миганием лампочки матовой? Помню, жив и здоров Пастернак. Вру, не помню – но жил при Ахматовой. Я кричал и просил молока, а она умирала в больнице. Кто безумствовал исподтишка, кто мечтал о святой загранице. А когда я увидел рассвет, не лошадка пришла из тумана и не ёжик, а Пестель, поэт и какая-то Анна.
1960-е годы – заповедное оттепельное время, сменившееся временем реакции – вот тот хронотоп, из которого вышел поэт. Наверное, это многое объясняет в его характере и в его поэзии. Не случайно же этот отрывок заканчивается Давидом Самойловым, ещё одним представителем поколения, практически незамеченного между старичками Серебряного века и эстрадниками-шестидесятниками.
А ещё это очень созвучно нынешним посткрымским реалиям, когда певцы свободы и либеральной эстетики перестали восприниматься государством, а патриоты как будто встали во главу угла (но, увы, именно «как будто»). Вот он водораздел, по которому идёт Караулов: и не с теми, и рад бы с другими, но сам хронотоп не даёт возможности. Остаётся же маргинальное положение самого сильного поэта своего поколения, но поколением не признаваемого.
Впрочем, я могу ошибаться. Самое время – поговорить с самим поэтом, чтобы расставить все точки над «i».
Книга Игоря Караулова «День святого Валентина» (М.: Т8, 2021)
Интервью с Игорем Карауловым
Вопросы: Олег Демидов – Мне показалось, что «День Святого Валентина» – самая печальная по тональности книга: чувствуется усталость от поэзии как таковой и от написания стихотворений.
– Ну, тут не столько усталость от поэзии, сколько общее понимание её тщетности.
– Тщетность от непризнанности на должном уровне или от понимания, что сегодня словом ни солнца не остановить, ни город не разрушить?
– Ни то, ни другое. Словом никогда нельзя было остановить солнце. В любом случае я далёк от мифологизации поэзии, это деятельность приятная для автора, иногда для публики, но космического значения не имеющая.
– А как же «Вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог»? Получается, для Вас стихи – это просто деятельность, от которой можно получить удовольствие? И только?
– На всякий случай лучше считать так. А там как получится.
– Насколько Ваши занятия критикой, публицистикой и прозой помогают заниматься поэзией? Или наоборот мешают?
– Думаю, они не пересекаются. Стихи всё же требуют совсем иной ритмики мысли. Я не могу написать стихи вместо статьи и наоборот.
– А если есть тема или образ, которые одинаково годятся и для статьи, и для стихов?
– Мне кажется, нет. В статьях нет места тому, что можно было бы назвать предметом поэзии. – Институт литературных иерархий гласно или негласно существовал и будет существовать. Другое дело, что всегда находятся люди, которые не борются со сложившейся системой (потому что автоматически становятся частью этой системы), а просто выходят из этой парадигмы. Мне кажется, что Вы поступаете именно таким образом. Или я ошибаюсь?
– В принципе я знаю, что есть какая-то литературная иерархия, но я никак не могу понять своего места в ней. Поэтому она для меня, видимо, не имеет практического значения. Я просто пишу стихи. Может быть, это прокрастинация. Может, это от неспособности делать что-то более серьёзное.
– Чувствуете ли Вы себя частью поколения? Есть ли оно вообще, сложилось ли?
– Я думаю, наше поколение маленькое, и так получилось, что в 1990-е все разбрелись кто куда. Мне кажется, поколенческой плеяды или обоймы из нас не вышло, но с некоторыми людьми поколения у меня хорошие отношения – с Пухановым, Кабановым, Воденниковым, Даниловым.
– Книга состоит из подборок, опубликованных в толстых журналах и на литературных порталах. Устройство одних подборок я понимаю, других не понимаю, но это нормально. «День Святого Валентина» в целом воспринимается и оставляет впечатление. Но есть ряд текстов, которые находятся уже вне контекста книги, а скорее в пространстве «золотого запаса русской словесности». Или как минимум стали программными для Вас – это «Есть в далёкой стране удивительный бар…», «На недавнем московском аукционе…» (про записную книжку Цоя), «Бенедиктов – это звучит солидно…», «Был когда-то Люк Скайуокер…», «Нельзя быть таким интровертом, Елена…», «Живёшь в лесу, читаешь Мейясу…», «Не мы такие, жизнь у нас такая…», «Напряги последний свой умишко…» Сколько раз был на Ваших выступлениях, всякий раз отмечал, что люди реагируют именно на эти тексты. Бывают ли у Вас как у автора такие пушкинские озарения, когда можно самому себе сказать «Ай, да Караулов…» и далее по тексту?
– Во всех разделах есть своя логика, я бы не сказал, что какой-то текст находится не в своём разделе. А насчёт озарения – иногда тексты, которые получили некий успех у публики, изначально казались мне удачами, иногда я воспринимал их как незначительные экспромты, иногда я их с трудом вымучивал, просто чтобы избавиться от сидящей в голове идеи стихотворения.
– В книге много музыки: и отдельной мелодики стихов (что понятно), и обращений к музыкальным композициям (что удивляет в первую очередь разнообразием обращений). Отчего это происходит? Музыка ведёт и помогает создавать стихотворение? Или пишется стихотворение и поглощает ноосферу, в которой разлита музыка?
– Я даже не обратил внимания на упоминания музыки. Вот разные напитки упоминаются очень часто. Я не так часто их пью, но, видимо, каждое такое упоминание имеет своё символическое значение. Наверное, так и с музыкой; я редко её слушаю, но в каждом таком случае есть особые личные ассоциации.
