Заговорили тут в комментариях об Олеше.
Один комментатор другого спросил (вот тебе почти стихотворная строчка, такая некрасовская немного: «один комментатор другого спросил, а было их рядом немало»): «А какие вы его произведения читали?»
Ответ был: «Примерно всё. Один из самых любимых писателей. И человек такой редкостной и изящной пакостности, что залюбуешься».
Я люблю своих комментаторов. Есть, конечно, странные посторонние люди, забредшие в тумане, но, как правило, это люди вменяемые. Всегда их читаю: что-то новое узнаю, или вдруг они мне идею дают. Про «изящную пакостность» пока запомнил, но еще молчу.
И вот новая реплика про Олешу: «Реализовался на 20 процентов».
И сразу же – смешной и точный ответ: «Не умею высчитывать такие проценты. Но на глаз примерно на 100».
«В прошлом году распространился слух, что я написал автобиографический роман.
В ресторане Клуба писателей, через который я проходил, неожиданно подняв на меня лицо, Тараховская, автор детских стихов и, конечно, взрослых эпиграмм, спросила меня:
– Это правда, что вы написали автобиографический роман?
Я сказал, что нет, она огорчилась – по лицу было видно, что огорчилась.
– Боже мой, а говорят, такой замечательный автобиографический роман.
И мне самому стало жаль, что я не написал романа. Я очень нежно, благодарно попрощался с ней.
Я вспоминаю только один из фактов. Еще со всех сторон я слышал о моем романе.
Что же, очевидно, хотят, чтобы именно я написал, если верят в слух, если сами распространяют. Может быть, нужно написать, если этого хотят современники? Причем просто подсказывают форму – автобиографический роман… Этим, кстати, показано понимание характера моих писаний.
Попробовать?»
(Юрий Олеша «Ни дня без строчки»)
А в комментариях между тем всё продолжается разговор: «Автор трёх известных произведений. Сгубила его известная болезнь многих литераторов. Король метафор потом уже, когда стало очевидно, что жизнь подходит к концу, а сделано совсем немного, сетовал: "Мой талант разбился о коньячную рюмку"».
И дальше мысль, что Олеша играл этой фразой, бравировал. «...И всю жизнь, примерно с тридцатых, играл алкоголика, который пишет в стол что-то гениальное и что-то, что никогда не издадут. Концепция такая всех жутко интриговала. Благо алкоголика выдумывать не надо было, он им являлся. Только не разбился его талант о рюмку. Жизнь как всегда сложнее. Ну это я вам рассказываю про того Олешу, который живет у меня в голове, думаю таким он и был».
И вот тут уже вмешался я – но как бы через «голову» реплик, к одной из ранних. Спросил: «Почему пакостный?»
(Это было к фразе: «И человек такой редкостной и изящной пакостности, что залюбуешься».)
Ответили: «Он был злой, почти со всеми переругался. Пьяным становился еще злее, и иногда падал ниже некуда. Мог, например, прийти за деньгами на опохмел к своей бывшей, и клянчить на глазах ее мужа (Шкловского). Испортил жизнь Ольге Суок, вообще непонятно за что она его любила. И прочее неприятное. Причем неприятным он был и до алкоголизма. Но. И вот тут для меня самое интригующее. Он смог каким-то образом добавить к этому образу миф, который всем пришелся по душе. Им восхищались, его афоризмы цитировали. Орлиный профиль стал легендарным. Выпить с ним хотели примерно все. Он каким-то образом умел носить свои недостатки так, что они добавляли интерес к нему, а не отталкивали. В Книге прощания примерно видно, как он это делал. Это же книга про опустившегося исписавшегося (якобы) человека, который просто целиком тебя затаскивает в свой мир, и выходить оттуда не хочется. Вот как-то он из недостатков делал перфоманс, что ли. Вот сейчас писал и подумал, что в этом есть, видимо, Байрон. Тоже, мягко говоря, порочный человек, которым любовалась вообще вся Европа».
...Я сразу тут вспомнил дикую историю (то ли выдумку, то ли легенду, имеющую под собой документальный факт): как известно, его полнота и хромота казалась Байрону ужасными, и он даже однажды просил врача ампутировать ногу. Уж не знаю, как на это отреагировал врач (с каким, в смысле, градусом удивления), но вместо ампутации Байрон решил всерьез заняться плаванием. Мог без особых проблем проплыть восемь километров. Но кроме этих осмысленных способов похудеть еще прибегал к очередным диким. Например, пил уксус. Не пытайтесь это повторить, Минздрав предупреждает.
Чтобы похудеть, он вымачивал продукты в уксусе, а также просто пил воду с уксусом. После чего надевал в несколько слоев шерстяную одежду, потел – чтобы так согнать вес, а чтобы справиться с гастритными болями, курил сигары. (Не делайте так, еще раз повторю.)
Как грешник, изгнанный из рая,
На свой грядущий темный путь
Глядел, от страха замирая,
И жаждал прошлое вернуть.
Потом, бродя по многим странам,
Таить учился боль и страх,
Стремясь о прошлом, о желанном
Забыть в заботах и делах, –
Так я, отверженный судьбою,
Бегу от прелести твоей,
Чтоб не грустить перед тобою,
Не звать невозвратимых дней,
Чтобы, из края в край блуждая,
В груди своей убить змею.
Могу ль томиться возле рая
И не стремиться быть в раю!
(Джордж Байрон. И ни слова про уксус: одна романтическая поэзия.)
Но вернемся, однако, к Олеше.
Я, например, этого не знал. Оказалось, что его «Ни дня без строчки» издана двумя вариантами. Собственно, это название про строчку и есть неправильное. Рукописи Олеши попали к Шкловскому, и тот подумал, что это дневниковая проза.
Всё систематизировал, разложил по полочкам. И ошибся.
«Олеша эту книгу задумывал как рваную, бессвязную, с, на первый взгляд, отсутствующей композицией. Я думаю, они это в молодости придумали с Катаевым. Скорее всего вдохновившись Прустом. Катаев что-то похожее сделал в старости со своим мовизмом, когда наступила оттепель, а у него появился статус классика, и можно было уже делать что угодно. А Олеша вот жил сильно хуже в материальном плане, но в творческом обрел свободу раньше и раньше пришел к этому замыслу. И вот читать надо именно "Книгу прощания"».
Я немного в этот момент разговора запутался и уточнил. Выяснилось (и об этом писал Сергей Шаргунов в своей книге про Катаева), что в 1965 году была издана книга, составленная из оставшихся дневниковых записок Олеши.
Ее составил, разобрав архив Олеши, Виктор Шкловский, причем сделал это не один, а при участии вдовы Олеши Ольги Суок и литературоведа Михаила Громова.
«Катаев полагал, что Шкловский скрыл важную часть дневников, изуродовал их, неправильно скомпоновав те лоскутки, которые включил в книгу, вдобавок – какая гнусность! – дал ей затрепанное название "Ни дня без строчки", совсем не то, какое было у автора: "Он хотел назвать ее "Прощание с жизнью", но не назвал, потому что просто не успел"».
То есть, получается, во времена своей юности я читал ненастоящую книгу Олеши.
И тут опять вмешивается в разговор еще один комментатор:
«Закончу тему: мне кажется важно еще сказать вот это. Он начал писать в стол не потому, что его сгубила рюмка. Тут тоже интересно. Он боялся. После оглушительного успеха с "Завистью", "Тремя толстяками" (которые его и кормили до конца жизни) он боялся разочаровать. Он по-прежнему знал, как писать, но больше не знал про что. Видно, по его рассказам. Красивым, но часто пустым. А писать дневники, которые то ли будут то ли нет изданы, и намекать что пишешь что-то гениальное, – не страшно. Еще и концепция интересная – прощание с жизнью. Так вижу»
...Вот же она сила интернета, правильно составленного призрачного сообщества. Было просто утро – а стало утром в университете: огромные окна, сквозь них – свет знаний. Пролился, так сказать.
Кстати, Юрий Олеша еще в ранней молодости писал стихи.
Забавные.
ТРИОЛЕТ
Любовь течёт, как триолет,
Где надо строки повторяя –
Разнообразная такая,
Любовь течёт, как триолет…
У каждой множество примет –
Как сад цветя, как иней тая –
Любовь течёт, как триолет,
Где надо, строки повторяя.
Или вот еще – уже поплотней по интонации.
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
В голубизне вечерних окон
Тревожны взлёты поздних птиц,
Печален взор, и тёмный локон
Дрожит у траурных ресниц.
О, Донна Анна! вздрогнут плечи,
И мягко изогнется стан,
И лёгким вздохом будет встречен
В ботфортах пыльных Дон-Жуан.
И, может быть – но так не скоро –
Забудется для нежных губ
Печаль над телом Командора
И звуки похоронных труб.
Но будет слышно, как по залам
Пройдёт меж слуг, упавших ниц,
Он – и протянет над бокалом
Ужаснейшую из десниц
О, Дон-Жуан! А на погосте,
Где ивы, ирисы и тишь –
Над ликом Каменнаго Гостя
Летучая метнётся мышь.
А вот и совсем удача, при всей сохраненной игривости.
«МОЯ ДУША – ПОСЛЕДНИЙ АТОМ ТВОЕЙ ДУШИ»
Моя душа – последний атом
Твоей души. Ты юн, как я,
Как Фауст мудр. В плаще крылатом,
В смешном цилиндре – тень твоя.
О, смуглый мальчик! Прост и славен
Взор поднятый от школьных книг
И вот дряхлеющий Державин
Склонил напудренный парик.
В степи, где плугом путь воловий
Чертила скифская рука,
Звенела в песнях южной крови
Твоя славянская тоска.
А здесь, над морем-ли, за кофе-ль,
Где грек считает янтари –
Мне чудится арапский профиль
На фоне розовой зари.
Когда я бесконечной муке
Согреть слезами не могу
Твои слабеющие руки
На окровавленном снегу.
К слову об окровавленном снеге – и тут нам придется отойти от Олеши, но недалеко – к его соратнику и товарищу Валентину Катаеву. Который в конце 1970-х в своем дневнике записал:
«У каждого человека в детстве – раньше или позже – всегда внезапно наступает миг, когда он со всей очевидностью начинает понимать, что он смертен и ему непременно когда-нибудь предстоит умереть, перестать существовать, жить, – мысль, к которой невозможно привыкнуть».
И вот Валентин Петрович Катаев вспоминает: ему снился страшный сон в детстве. За ним, за маленьким Валей, долго и со стуком гоняется гроб, а сам сновидящий – собственный скелет. Гоняется все мучительное время сна. И наконец – загоняет. «...И со всех сторон в меня хлынула тьма».
Мальчик просыпается, и, кажется, он уже повзрослел.
«…Я бежал как сумасшедший вокруг стола, все убыстряя и убыстряя свой бег; я чувствовал за собою лошадиный стук высокого стула, меня все время ловили сбоку, желая пощекотать, какие-то руки, вроде того, как иногда в веселую минуту ловили меня, сидя за столом, папа и мама, когда я норовил пробежать мимо них. Но среди этих добрых рук я чувствовал прикосновение сухих, холодных рук умирающего – уже умершего – на диване в гостиной дяди Миши с сумасшедшими глазами и редкой бородкой великомученика, и я испытывал леденящий душу страх смерти, невыносимый ужас, и чтобы — избавиться от него, сам убивал себя, повернув на своей грудной клетке щелкнувший выключатель, который в тот же миг погасил мою жизнь, и со всех сторон в меня хлынула тьма, лишенная звуков, немая, непоправимая, и уничтожила меня навсегда.
Проснувшись утром, я уже был не тот маленький веселый мальчик – полуживотное, получеловек, – я уже стал полностью человеком, навсегда отравленным неистребимой мыслью, верным знанием того, что я смертен и уже ничто не спасет меня от уничтожения».
Как интересно. Люди, писатели, которые нам всегда казались такими прирученными, такими сознательно светлыми – несли всю жизнь в себе этот шорох и тень (как будто могло быть по-другому).
Самая известная сказка Юрии Олеши «Три толстяка» начинается со слов:
«Время волшебников прошло. По всей вероятности, их никогда и не было на самом деле. Просто некоторые фокусники умели так ловко обманывать всяких зевак, что этих фокусников принимали за колдунов и волшебников».
Может, он именно этим и мучился? Что считал себя фокусником, который просто притворился волшебником?
От моря пахнет гвоздикой,
А от трамвая как будто кожей.
Сегодня, ей-Богу, не дико
Ходить с улыбкой на роже.
Пусть скажет, что я бездельник,
Вот тот симпатичный дворник,
А мне все равно: понедельник
Сегодня там или вторник…
Во рту потухший окурок,
А в сердце радость навеки.
С табачной вывески турок
Прищурил толстые веки.
Смеяться? Сказать? – кому бы,
Кому в глухое оконце? –
Солдаты прошли, и на трубах
Кричало о счастье солнце…
А сверху, чтоб было жарче,
С балкона, где мопс на цепочке,
Осколком зеркала мальчик
Солнце разорвал на кусочки.
Это опять же из его молодых стихов.
Но почему так кончается это стихотворение? Осколком зеркала мальчик солнце разорвал на кусочки. Это хорошо или плохо? Это чудо или фокус? Это победа или катастрофа?
Один комментатор другого спросил (вот тебе почти стихотворная строчка, такая некрасовская немного: «один комментатор другого спросил, а было их рядом немало»): «А какие вы его произведения читали?»
Ответ был: «Примерно всё. Один из самых любимых писателей. И человек такой редкостной и изящной пакостности, что залюбуешься».
Я люблю своих комментаторов. Есть, конечно, странные посторонние люди, забредшие в тумане, но, как правило, это люди вменяемые. Всегда их читаю: что-то новое узнаю, или вдруг они мне идею дают. Про «изящную пакостность» пока запомнил, но еще молчу.
И вот новая реплика про Олешу: «Реализовался на 20 процентов».
И сразу же – смешной и точный ответ: «Не умею высчитывать такие проценты. Но на глаз примерно на 100».
«В прошлом году распространился слух, что я написал автобиографический роман.
В ресторане Клуба писателей, через который я проходил, неожиданно подняв на меня лицо, Тараховская, автор детских стихов и, конечно, взрослых эпиграмм, спросила меня:
– Это правда, что вы написали автобиографический роман?
Я сказал, что нет, она огорчилась – по лицу было видно, что огорчилась.
– Боже мой, а говорят, такой замечательный автобиографический роман.
И мне самому стало жаль, что я не написал романа. Я очень нежно, благодарно попрощался с ней.
Я вспоминаю только один из фактов. Еще со всех сторон я слышал о моем романе.
Что же, очевидно, хотят, чтобы именно я написал, если верят в слух, если сами распространяют. Может быть, нужно написать, если этого хотят современники? Причем просто подсказывают форму – автобиографический роман… Этим, кстати, показано понимание характера моих писаний.
Попробовать?»
(Юрий Олеша «Ни дня без строчки»)
А в комментариях между тем всё продолжается разговор: «Автор трёх известных произведений. Сгубила его известная болезнь многих литераторов. Король метафор потом уже, когда стало очевидно, что жизнь подходит к концу, а сделано совсем немного, сетовал: "Мой талант разбился о коньячную рюмку"».
И дальше мысль, что Олеша играл этой фразой, бравировал. «...И всю жизнь, примерно с тридцатых, играл алкоголика, который пишет в стол что-то гениальное и что-то, что никогда не издадут. Концепция такая всех жутко интриговала. Благо алкоголика выдумывать не надо было, он им являлся. Только не разбился его талант о рюмку. Жизнь как всегда сложнее. Ну это я вам рассказываю про того Олешу, который живет у меня в голове, думаю таким он и был».
И вот тут уже вмешался я – но как бы через «голову» реплик, к одной из ранних. Спросил: «Почему пакостный?»
(Это было к фразе: «И человек такой редкостной и изящной пакостности, что залюбуешься».)
Ответили: «Он был злой, почти со всеми переругался. Пьяным становился еще злее, и иногда падал ниже некуда. Мог, например, прийти за деньгами на опохмел к своей бывшей, и клянчить на глазах ее мужа (Шкловского). Испортил жизнь Ольге Суок, вообще непонятно за что она его любила. И прочее неприятное. Причем неприятным он был и до алкоголизма. Но. И вот тут для меня самое интригующее. Он смог каким-то образом добавить к этому образу миф, который всем пришелся по душе. Им восхищались, его афоризмы цитировали. Орлиный профиль стал легендарным. Выпить с ним хотели примерно все. Он каким-то образом умел носить свои недостатки так, что они добавляли интерес к нему, а не отталкивали. В Книге прощания примерно видно, как он это делал. Это же книга про опустившегося исписавшегося (якобы) человека, который просто целиком тебя затаскивает в свой мир, и выходить оттуда не хочется. Вот как-то он из недостатков делал перфоманс, что ли. Вот сейчас писал и подумал, что в этом есть, видимо, Байрон. Тоже, мягко говоря, порочный человек, которым любовалась вообще вся Европа».
...Я сразу тут вспомнил дикую историю (то ли выдумку, то ли легенду, имеющую под собой документальный факт): как известно, его полнота и хромота казалась Байрону ужасными, и он даже однажды просил врача ампутировать ногу. Уж не знаю, как на это отреагировал врач (с каким, в смысле, градусом удивления), но вместо ампутации Байрон решил всерьез заняться плаванием. Мог без особых проблем проплыть восемь километров. Но кроме этих осмысленных способов похудеть еще прибегал к очередным диким. Например, пил уксус. Не пытайтесь это повторить, Минздрав предупреждает.
Чтобы похудеть, он вымачивал продукты в уксусе, а также просто пил воду с уксусом. После чего надевал в несколько слоев шерстяную одежду, потел – чтобы так согнать вес, а чтобы справиться с гастритными болями, курил сигары. (Не делайте так, еще раз повторю.)
Как грешник, изгнанный из рая,
На свой грядущий темный путь
Глядел, от страха замирая,
И жаждал прошлое вернуть.
Потом, бродя по многим странам,
Таить учился боль и страх,
Стремясь о прошлом, о желанном
Забыть в заботах и делах, –
Так я, отверженный судьбою,
Бегу от прелести твоей,
Чтоб не грустить перед тобою,
Не звать невозвратимых дней,
Чтобы, из края в край блуждая,
В груди своей убить змею.
Могу ль томиться возле рая
И не стремиться быть в раю!
(Джордж Байрон. И ни слова про уксус: одна романтическая поэзия.)
Но вернемся, однако, к Олеше.
Я, например, этого не знал. Оказалось, что его «Ни дня без строчки» издана двумя вариантами. Собственно, это название про строчку и есть неправильное. Рукописи Олеши попали к Шкловскому, и тот подумал, что это дневниковая проза.
Всё систематизировал, разложил по полочкам. И ошибся.
«Олеша эту книгу задумывал как рваную, бессвязную, с, на первый взгляд, отсутствующей композицией. Я думаю, они это в молодости придумали с Катаевым. Скорее всего вдохновившись Прустом. Катаев что-то похожее сделал в старости со своим мовизмом, когда наступила оттепель, а у него появился статус классика, и можно было уже делать что угодно. А Олеша вот жил сильно хуже в материальном плане, но в творческом обрел свободу раньше и раньше пришел к этому замыслу. И вот читать надо именно "Книгу прощания"».
Я немного в этот момент разговора запутался и уточнил. Выяснилось (и об этом писал Сергей Шаргунов в своей книге про Катаева), что в 1965 году была издана книга, составленная из оставшихся дневниковых записок Олеши.
Ее составил, разобрав архив Олеши, Виктор Шкловский, причем сделал это не один, а при участии вдовы Олеши Ольги Суок и литературоведа Михаила Громова.
«Катаев полагал, что Шкловский скрыл важную часть дневников, изуродовал их, неправильно скомпоновав те лоскутки, которые включил в книгу, вдобавок – какая гнусность! – дал ей затрепанное название "Ни дня без строчки", совсем не то, какое было у автора: "Он хотел назвать ее "Прощание с жизнью", но не назвал, потому что просто не успел"».
То есть, получается, во времена своей юности я читал ненастоящую книгу Олеши.
И тут опять вмешивается в разговор еще один комментатор:
«Закончу тему: мне кажется важно еще сказать вот это. Он начал писать в стол не потому, что его сгубила рюмка. Тут тоже интересно. Он боялся. После оглушительного успеха с "Завистью", "Тремя толстяками" (которые его и кормили до конца жизни) он боялся разочаровать. Он по-прежнему знал, как писать, но больше не знал про что. Видно, по его рассказам. Красивым, но часто пустым. А писать дневники, которые то ли будут то ли нет изданы, и намекать что пишешь что-то гениальное, – не страшно. Еще и концепция интересная – прощание с жизнью. Так вижу»
...Вот же она сила интернета, правильно составленного призрачного сообщества. Было просто утро – а стало утром в университете: огромные окна, сквозь них – свет знаний. Пролился, так сказать.
Кстати, Юрий Олеша еще в ранней молодости писал стихи.
Забавные.
ТРИОЛЕТ
Любовь течёт, как триолет,
Где надо строки повторяя –
Разнообразная такая,
Любовь течёт, как триолет…
У каждой множество примет –
Как сад цветя, как иней тая –
Любовь течёт, как триолет,
Где надо, строки повторяя.
Или вот еще – уже поплотней по интонации.
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
В голубизне вечерних окон
Тревожны взлёты поздних птиц,
Печален взор, и тёмный локон
Дрожит у траурных ресниц.
О, Донна Анна! вздрогнут плечи,
И мягко изогнется стан,
И лёгким вздохом будет встречен
В ботфортах пыльных Дон-Жуан.
И, может быть – но так не скоро –
Забудется для нежных губ
Печаль над телом Командора
И звуки похоронных труб.
Но будет слышно, как по залам
Пройдёт меж слуг, упавших ниц,
Он – и протянет над бокалом
Ужаснейшую из десниц
О, Дон-Жуан! А на погосте,
Где ивы, ирисы и тишь –
Над ликом Каменнаго Гостя
Летучая метнётся мышь.
А вот и совсем удача, при всей сохраненной игривости.
«МОЯ ДУША – ПОСЛЕДНИЙ АТОМ ТВОЕЙ ДУШИ»
Моя душа – последний атом
Твоей души. Ты юн, как я,
Как Фауст мудр. В плаще крылатом,
В смешном цилиндре – тень твоя.
О, смуглый мальчик! Прост и славен
Взор поднятый от школьных книг
И вот дряхлеющий Державин
Склонил напудренный парик.
В степи, где плугом путь воловий
Чертила скифская рука,
Звенела в песнях южной крови
Твоя славянская тоска.
А здесь, над морем-ли, за кофе-ль,
Где грек считает янтари –
Мне чудится арапский профиль
На фоне розовой зари.
Когда я бесконечной муке
Согреть слезами не могу
Твои слабеющие руки
На окровавленном снегу.
К слову об окровавленном снеге – и тут нам придется отойти от Олеши, но недалеко – к его соратнику и товарищу Валентину Катаеву. Который в конце 1970-х в своем дневнике записал:
«У каждого человека в детстве – раньше или позже – всегда внезапно наступает миг, когда он со всей очевидностью начинает понимать, что он смертен и ему непременно когда-нибудь предстоит умереть, перестать существовать, жить, – мысль, к которой невозможно привыкнуть».
И вот Валентин Петрович Катаев вспоминает: ему снился страшный сон в детстве. За ним, за маленьким Валей, долго и со стуком гоняется гроб, а сам сновидящий – собственный скелет. Гоняется все мучительное время сна. И наконец – загоняет. «...И со всех сторон в меня хлынула тьма».
Мальчик просыпается, и, кажется, он уже повзрослел.
«…Я бежал как сумасшедший вокруг стола, все убыстряя и убыстряя свой бег; я чувствовал за собою лошадиный стук высокого стула, меня все время ловили сбоку, желая пощекотать, какие-то руки, вроде того, как иногда в веселую минуту ловили меня, сидя за столом, папа и мама, когда я норовил пробежать мимо них. Но среди этих добрых рук я чувствовал прикосновение сухих, холодных рук умирающего – уже умершего – на диване в гостиной дяди Миши с сумасшедшими глазами и редкой бородкой великомученика, и я испытывал леденящий душу страх смерти, невыносимый ужас, и чтобы — избавиться от него, сам убивал себя, повернув на своей грудной клетке щелкнувший выключатель, который в тот же миг погасил мою жизнь, и со всех сторон в меня хлынула тьма, лишенная звуков, немая, непоправимая, и уничтожила меня навсегда.
Проснувшись утром, я уже был не тот маленький веселый мальчик – полуживотное, получеловек, – я уже стал полностью человеком, навсегда отравленным неистребимой мыслью, верным знанием того, что я смертен и уже ничто не спасет меня от уничтожения».
Как интересно. Люди, писатели, которые нам всегда казались такими прирученными, такими сознательно светлыми – несли всю жизнь в себе этот шорох и тень (как будто могло быть по-другому).
Самая известная сказка Юрии Олеши «Три толстяка» начинается со слов:
«Время волшебников прошло. По всей вероятности, их никогда и не было на самом деле. Просто некоторые фокусники умели так ловко обманывать всяких зевак, что этих фокусников принимали за колдунов и волшебников».
Может, он именно этим и мучился? Что считал себя фокусником, который просто притворился волшебником?
От моря пахнет гвоздикой,
А от трамвая как будто кожей.
Сегодня, ей-Богу, не дико
Ходить с улыбкой на роже.
Пусть скажет, что я бездельник,
Вот тот симпатичный дворник,
А мне все равно: понедельник
Сегодня там или вторник…
Во рту потухший окурок,
А в сердце радость навеки.
С табачной вывески турок
Прищурил толстые веки.
Смеяться? Сказать? – кому бы,
Кому в глухое оконце? –
Солдаты прошли, и на трубах
Кричало о счастье солнце…
А сверху, чтоб было жарче,
С балкона, где мопс на цепочке,
Осколком зеркала мальчик
Солнце разорвал на кусочки.
Это опять же из его молодых стихов.
Но почему так кончается это стихотворение? Осколком зеркала мальчик солнце разорвал на кусочки. Это хорошо или плохо? Это чудо или фокус? Это победа или катастрофа?