Мы все помним этот текст Пушкина о вещем Олеге.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят: на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Пушкин написал эту балладу в 1822 году, когда находился в южной ссылке в Кишенёве, а опубликовал ее в 1824 году.
Мы помним, чем баллада отличается от стихотворения. Баллада всегда имеет сюжет и написана, как правило, на историческую тему – по преимуществу легендарную.
«Пиши, Анечка, баллады», – примерно так говорил Гумилев молодой Ахматовой. Ахматова была послушной ученицей.
Ее «Сероглазый король» именно баллада.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля…»
Очень, кстати, его потом не любила.
Эта баллада вызвала волну подражаний, к подражательницам Ахматова относилась плохо. А вот к пародиям и эпиграммам в свой адрес – иногда благосклонно. Ей, правда, не понравилось, когда узнала, что Маяковский спел с эстрады «Сероглазого короля» на мотив «разухабистой песенки» «Ехал на ярмарку ухарь-купец…». Но потом и сама относилась к этому своему тексту иронически. По воспоминаниям Натальи Ильиной, про этот свой текст Анна Андреевна сказала: «Смрадный "Сероглазый король"».
Но вернемся к Пушкину. Эта баллада про змею из черепа пугала не только нас, школьников, но и, возможно, послужило одной фобией для Бунина.
Он боялся, что после смерти в его гроб заползет змея. Но вот она, сила слова (Пушкина, если мы продолжим искать причину именно в литературе): Бунин боялся не только змеи в его будущем гробе, а то, что она заползет именно в череп. Как любая не наша фобия (свои мы уважаем), нам этот страх кажется нелепым. Что нам, в сущности, до того, что уже будет после нас не нами?
Но тут уже нам вспомнится Гоголь. Хотя у того страх поосмысленней: он боялся, что его похоронят живым. Но и нечто извивающееся его тоже пугало – еще при жизни. Только он боялся не змей, а пиявок. И, как нарочно, по иронии извивающейся судьбы, его этими самыми лечебными пиявками в последние годы его жизни доктора и мучили.
Гоголь тогда уже был очень худой, ел очень мало, почти как сейчас люди с нарушенным пищевым поведением. Только одну-две ложки капустного рассола за весь день, а еще овсяной отвар. Иногда только разрешал себе одну штучку чернослива.
И все это на фоне пыток, которыми так славилась тогдашняя медицина: Гоголя погружали в ванну, а его голову поливали холодной водой.
«Сделай же, боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую».
Мы помним эти крики из его «Страшной мести».
И вот теперь он испытывает сам мучения не меньшие. Ужас сколециофоба.
«Снимите пиявки, поднимите ото рта пиявки», – метался и просил Гоголь. – «Снимите!» Но пиявки с лица не снимали.
И вот Бунин тоже боится – но уже будущих дальних родственников пиявок.
Зато умер не в одиночестве, рядом с женщиной, которая его любила и всё ему простила.
…Как вспоминала 13 ноября 1953 года Вера Николаевна Бунина, он почему-то в день смерти попросил, чтоб она почитала ему письма Чехова. Такая удивительная просьба. Именно письма. А потом попросил ее лечь рядом.
«Ты хочешь, чтоб я с тобой легла?» – уточнила она.
«Да».
Иван Бунин «МАТЕРИ»:
Я помню спальню и лампадку.
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»
Бывало, раздевает няня
И полушепотом бранит,
А сладкий сон, глаза туманя,
К ее плечу меня клонит.
Ты перекрестишь, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной,
И верой в счастье очаруешь…
Я помню, помню голос твой!
Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки…
Не ты ли ангелом была?
В своем дневнике Вера Николаевна запишет потом: «Но ведь нужно и умыться, и кой-что было сделать в кухне. Затем, это было 12 ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе».
Я всё думаю о потере, о том, что вот уже знаем, что время твоего любимого существа истекло, но зачем-то идем на кухню, гремим чайником, что-то там еще делаем, потом идем в ванную, чистим зубы, переодеваемся.
И вот мы уже здесь. А времени осталось очень мало.
«Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним. "Задыхаюсь", "нет пульса… Дай солюкамфр". Я встала и накапала двадцать капель… (…) "Мне очень нехорошо". (…). Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему – "возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь", но он молчит и недвижим… Конечно, в этот момент он ушел от меня… Но я этого не поняла и стала умолять, настаивать, чтобы он взял меня за шею. Попробовала его приподнять, он оказался тяжелым. И в этот момент я не поняла, что его уже нет».
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно –
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне…
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.
(Иван Бунин)
– Это всё-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашится! – так написал Бунин 2 мая 1953 года в своем дневнике. И это была его последняя запись.
То есть, получается, что не боялся. И это вызывает уважение.
Еще из дневника Веры Буниной:
«…Вообще атмосфера всех этих пяти дней была необыкновенно легкая. Не удивляйтесь, я думаю потому, что все было насыщено одним чувством скорбной любви, я чувствовала, что все в горе, а не только жалеют меня и сочувствуют мне. (….) … никакой не было фальши. Ко мне приходили и небогатые люди, приносили деньги, моя помощница, в которой Иван Алексеевич души не чаял, принесла мне пятьдесят тысяч, – она копит на памятник своему мужу, я уже не говорю о том, что кто только не убирал комнаты, не подметал полы, не стряпал, я, понятно, была не в состоянии что-либо делать. И, несмотря на горе, в моей душе останется навсегда чувство несказанной радости от того, что я увидала от людей».
Столько благодарности, столько света, столько любви. Только память о просьбе: «приляг со мной», только память о фразе «почитай мне письма Чехова».
Удивительная женщина, необыкновенной силы и простоты.
Нет, мертвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье,
Что пыльных арф, висящих на стенах,
Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
Печальные и сладостные звуки.
Мы сказками предания зовем,
Мы глухи днем, мы дня не понимаем;
Но в сумраке мы сказками живем
И тишине доверчиво внимаем.
Мы в призраки не верим; но и нас
Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
Те грустные и сладостные звуки!
(«Призраки», И. Бунин)
...И вот опять взбирается вещий Олег. У него есть цель, но навстречу ему выходит кудесник. Кудесник говорит ему какую-то непонятную чушь.
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе,
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы…
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов:
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю,
И холод и сеча ему ничего.
Но примешь ты смерть от коня своего».
Бунину повезло. Его страх был просто страхом. Да и откуда взяться змее на парижском кладбище. Это же тебе не деревня в России.
И Гоголь тихо спит себе на Новодевичьем кладбище.
Хотя и про его могилу ходят то ли легенды, то ли хорошо припорошенные временем правдивые слухи.
Сперва, как известно, Гоголь был захоронен на кладбище Данилова монастыря. И памятником на его могиле стал камень-валун, который по заказу Сергея Аксакова был доставлен из Крыма. Шестиконечный крест, потом появился и саркофаг из черного мрамора, на боковых гранях которого были помещены цитаты из библейских текстов.
Простоял этот памятник на кладбище Данилова монастыря до поздней весны 1931 года, потом кладбище было, как и монастырь, закрыто. Там планировалось организовать приемник для несовершеннолетних правонарушителей. Многие могилы были уничтожены, а прах Гоголя, Языкова и Хомякова перенесли на Новодевичье.
И вот дальше уже начинаются легенды.
Читаем: «С перезахоронением останков Гоголя связана одна из московских мистических историй – легенда, которую писатель Владимир Лидин тем не менее приводит в своих воспоминаниях как реальное событие. Он присутствовал на извлечении могилы Николая Васильевича и описал всё, что видел».
А видел он следующее.
Для начала оказалось, что могила значительно глубже, чем обычно делают могилы. При раскопке наткнулись на кирпичный склеп, который был необычайной прочности. «Вскрывали его очень долго, с утра и до самого вечера. Когда могила была наконец вскрыта, оказалось, что в гробу отсутствует череп. То есть останки Гоголя начинались с шейных позвонков. Когда и при каких обстоятельствах череп исчез, неизвестно. Сам Лидин пишет, что впоследствии слышал легенду о том, как в 1909 году, когда к столетию Николая Васильевича проводили реставрацию его могилы, создатель Театрального музея Алексей Бахрушин будто бы подговорил монахов Данилова монастыря, чтобы они добыли для него череп Гоголя. И якобы они передали его Алексею Александровичу, так что теперь он хранится в Бахрушинском музее, где среди прочих экспонатов есть три безымянных черепа».
Я специально беру это в длинные кавычки – скорее всего это именно легенды. Но уж больно показательные. Сами читатели их создают – а для этого нужна сила писателя, который смог их этими чарами фантазий заразить.
Легенды начинают жить уже собственной жизнью, обрастают травой и новым ужасом.
Так, к примеру, ходила байка, что, когда вскрыли могилу Гоголя, «его голова якобы была повернута набок, из чего сделали вывод, что похоронили его живым, впавшим в летаргический сон».
У Гоголя, когда он еще подвизался на ниве юношеского стихотворчества, был такой текст. Он странный. Но странный не только тем, что скорее всего стихи не совсем стезя Николая Васильевича, а какой-то добавочной странностью. Туманом каким-то. Краешком бездны.
Эта бездна вылезет потом – в настоящих текстах, в прозе.
В бедном Башмачкине:
«Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, – словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море. Хотя, конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть: «Что ты с ума сходишь, дурак такой! В другой раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая запросить такую цену, какой и сам не стоит». Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?..»
В герое из «Записок сумасшедшего».
«Что вам угодно?» – сказала она. «Мне нужно поговорить с вашей собачонкой». Девчонка была глупа! я сейчас узнал, что глупа! Собачонка в это время прибежала с лаем; я хотел ее схватить, но, мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос. Я увидал, однако же, в углу ее лукошко. Э, вот этого мне и нужно! Я подошел к нему, перерыл солому в деревянной коробке и, к необыкновенному удовольствию своему, вытащил небольшую связку маленьких бумажек. Скверная собачонка, увидевши это, сначала укусила меня за икру, а потом, когда пронюхала, что я взял бумаги, начала визжать и ластиться, но я сказал: «Нет, голубушка, прощай!» – и бросился бежать.
Но сперва эта бездна какая-то вялая, романтическая, из книг.
Мы помним, что дебютом в литературе для Гоголя стали как раз поэтические его произведения. Он приехал в Петербург с наполеоновскими планами и идиллической поэмой «Ганц Кюхельга́ртен». Поэму он написал еще в гимназии, в 1827 году, в подражание идиллии «Луиза» немецкого поэта Иоганна Генриха Фосса. Поэму Гоголь издал в 1829 году под псевдонимом В. Алов на петербуржской типографии Плюшара и сразу же получил несколько нелестных отзывов. Тогда (известный факт) Гоголь скупает весь тираж и сжигает его. Мы помним, что именно он сжигает уже в конце жизни – огонь, круговорот пламени в жизни Николая Васильевича.
Одно из дошедших до нас стихотворений Гоголя совсем не баллада. Оно было написано Гоголем тоже в гимназии и опубликовано в школьном рукописном журнале «Метеор».
«Невесел ты!» – «Я весел был, –
Так говорю друзьям веселья, –
Но радость жизни разлюбил
И грусть зазвал на новоселье.
Я весел был – и светлый взгляд
Был не печален; с тяжкой мукой
Не зналось сердце; темный сад
И голубое небо скукой
Не утомляли – я был рад…
Когда же вьюга бушевала
И гром гремел и дождь звенел
И небо плакало – грустнел
Тогда и я: слеза дрожала,
Как непогода плакал я…
Но небо яснело, гроза бежала –
И снова рад и весел я…
Теперь, как осень, вянет младость.
Угрюм, не веселится мне,
И я тоскую в тишине,
И дик, и радость мне не в радость.
Смеясь, мне говорят друзья:
«Зачем расплакался? – Погода
И разгулялась и ясна,
И не темна, как ты, природа».
А я в ответ: – Мне всё равно,
Как день, все измененья года!
Светло ль, темно ли – всё одно,
Когда в сем сердце непогода!»
Видимо, этот сохранившийся вариант стихотворения был подарен Гоголем его близком другу А. С. Данилевскому, который писал несколько невнятно, так что мы не до конца понимаем, что Данилевский хотел сказать: «Я нашел эти стихи, к сожалению, разорванные, они еще писаны в Нежине на школьной скамейке. А. Данилевский».
Почему разорваны? Почему писаны на скамейке? Теперь уже и не разберешь.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят: на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Пушкин написал эту балладу в 1822 году, когда находился в южной ссылке в Кишенёве, а опубликовал ее в 1824 году.
Мы помним, чем баллада отличается от стихотворения. Баллада всегда имеет сюжет и написана, как правило, на историческую тему – по преимуществу легендарную.
«Пиши, Анечка, баллады», – примерно так говорил Гумилев молодой Ахматовой. Ахматова была послушной ученицей.
Ее «Сероглазый король» именно баллада.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля…»
Очень, кстати, его потом не любила.
Эта баллада вызвала волну подражаний, к подражательницам Ахматова относилась плохо. А вот к пародиям и эпиграммам в свой адрес – иногда благосклонно. Ей, правда, не понравилось, когда узнала, что Маяковский спел с эстрады «Сероглазого короля» на мотив «разухабистой песенки» «Ехал на ярмарку ухарь-купец…». Но потом и сама относилась к этому своему тексту иронически. По воспоминаниям Натальи Ильиной, про этот свой текст Анна Андреевна сказала: «Смрадный "Сероглазый король"».
Но вернемся к Пушкину. Эта баллада про змею из черепа пугала не только нас, школьников, но и, возможно, послужило одной фобией для Бунина.
Он боялся, что после смерти в его гроб заползет змея. Но вот она, сила слова (Пушкина, если мы продолжим искать причину именно в литературе): Бунин боялся не только змеи в его будущем гробе, а то, что она заползет именно в череп. Как любая не наша фобия (свои мы уважаем), нам этот страх кажется нелепым. Что нам, в сущности, до того, что уже будет после нас не нами?
Но тут уже нам вспомнится Гоголь. Хотя у того страх поосмысленней: он боялся, что его похоронят живым. Но и нечто извивающееся его тоже пугало – еще при жизни. Только он боялся не змей, а пиявок. И, как нарочно, по иронии извивающейся судьбы, его этими самыми лечебными пиявками в последние годы его жизни доктора и мучили.
Гоголь тогда уже был очень худой, ел очень мало, почти как сейчас люди с нарушенным пищевым поведением. Только одну-две ложки капустного рассола за весь день, а еще овсяной отвар. Иногда только разрешал себе одну штучку чернослива.
И все это на фоне пыток, которыми так славилась тогдашняя медицина: Гоголя погружали в ванну, а его голову поливали холодной водой.
«Сделай же, боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую».
Мы помним эти крики из его «Страшной мести».
И вот теперь он испытывает сам мучения не меньшие. Ужас сколециофоба.
«Снимите пиявки, поднимите ото рта пиявки», – метался и просил Гоголь. – «Снимите!» Но пиявки с лица не снимали.
И вот Бунин тоже боится – но уже будущих дальних родственников пиявок.
Зато умер не в одиночестве, рядом с женщиной, которая его любила и всё ему простила.
…Как вспоминала 13 ноября 1953 года Вера Николаевна Бунина, он почему-то в день смерти попросил, чтоб она почитала ему письма Чехова. Такая удивительная просьба. Именно письма. А потом попросил ее лечь рядом.
«Ты хочешь, чтоб я с тобой легла?» – уточнила она.
«Да».
Иван Бунин «МАТЕРИ»:
Я помню спальню и лампадку.
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»
Бывало, раздевает няня
И полушепотом бранит,
А сладкий сон, глаза туманя,
К ее плечу меня клонит.
Ты перекрестишь, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной,
И верой в счастье очаруешь…
Я помню, помню голос твой!
Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки…
Не ты ли ангелом была?
В своем дневнике Вера Николаевна запишет потом: «Но ведь нужно и умыться, и кой-что было сделать в кухне. Затем, это было 12 ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе».
Я всё думаю о потере, о том, что вот уже знаем, что время твоего любимого существа истекло, но зачем-то идем на кухню, гремим чайником, что-то там еще делаем, потом идем в ванную, чистим зубы, переодеваемся.
И вот мы уже здесь. А времени осталось очень мало.
«Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним. "Задыхаюсь", "нет пульса… Дай солюкамфр". Я встала и накапала двадцать капель… (…) "Мне очень нехорошо". (…). Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему – "возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь", но он молчит и недвижим… Конечно, в этот момент он ушел от меня… Но я этого не поняла и стала умолять, настаивать, чтобы он взял меня за шею. Попробовала его приподнять, он оказался тяжелым. И в этот момент я не поняла, что его уже нет».
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно –
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне…
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.
(Иван Бунин)
– Это всё-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашится! – так написал Бунин 2 мая 1953 года в своем дневнике. И это была его последняя запись.
То есть, получается, что не боялся. И это вызывает уважение.
Еще из дневника Веры Буниной:
«…Вообще атмосфера всех этих пяти дней была необыкновенно легкая. Не удивляйтесь, я думаю потому, что все было насыщено одним чувством скорбной любви, я чувствовала, что все в горе, а не только жалеют меня и сочувствуют мне. (….) … никакой не было фальши. Ко мне приходили и небогатые люди, приносили деньги, моя помощница, в которой Иван Алексеевич души не чаял, принесла мне пятьдесят тысяч, – она копит на памятник своему мужу, я уже не говорю о том, что кто только не убирал комнаты, не подметал полы, не стряпал, я, понятно, была не в состоянии что-либо делать. И, несмотря на горе, в моей душе останется навсегда чувство несказанной радости от того, что я увидала от людей».
Столько благодарности, столько света, столько любви. Только память о просьбе: «приляг со мной», только память о фразе «почитай мне письма Чехова».
Удивительная женщина, необыкновенной силы и простоты.
Нет, мертвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье,
Что пыльных арф, висящих на стенах,
Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
Печальные и сладостные звуки.
Мы сказками предания зовем,
Мы глухи днем, мы дня не понимаем;
Но в сумраке мы сказками живем
И тишине доверчиво внимаем.
Мы в призраки не верим; но и нас
Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
Те грустные и сладостные звуки!
(«Призраки», И. Бунин)
...И вот опять взбирается вещий Олег. У него есть цель, но навстречу ему выходит кудесник. Кудесник говорит ему какую-то непонятную чушь.
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе,
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы…
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов:
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю,
И холод и сеча ему ничего.
Но примешь ты смерть от коня своего».
Бунину повезло. Его страх был просто страхом. Да и откуда взяться змее на парижском кладбище. Это же тебе не деревня в России.
И Гоголь тихо спит себе на Новодевичьем кладбище.
Хотя и про его могилу ходят то ли легенды, то ли хорошо припорошенные временем правдивые слухи.
Сперва, как известно, Гоголь был захоронен на кладбище Данилова монастыря. И памятником на его могиле стал камень-валун, который по заказу Сергея Аксакова был доставлен из Крыма. Шестиконечный крест, потом появился и саркофаг из черного мрамора, на боковых гранях которого были помещены цитаты из библейских текстов.
Простоял этот памятник на кладбище Данилова монастыря до поздней весны 1931 года, потом кладбище было, как и монастырь, закрыто. Там планировалось организовать приемник для несовершеннолетних правонарушителей. Многие могилы были уничтожены, а прах Гоголя, Языкова и Хомякова перенесли на Новодевичье.
И вот дальше уже начинаются легенды.
Читаем: «С перезахоронением останков Гоголя связана одна из московских мистических историй – легенда, которую писатель Владимир Лидин тем не менее приводит в своих воспоминаниях как реальное событие. Он присутствовал на извлечении могилы Николая Васильевича и описал всё, что видел».
А видел он следующее.
Для начала оказалось, что могила значительно глубже, чем обычно делают могилы. При раскопке наткнулись на кирпичный склеп, который был необычайной прочности. «Вскрывали его очень долго, с утра и до самого вечера. Когда могила была наконец вскрыта, оказалось, что в гробу отсутствует череп. То есть останки Гоголя начинались с шейных позвонков. Когда и при каких обстоятельствах череп исчез, неизвестно. Сам Лидин пишет, что впоследствии слышал легенду о том, как в 1909 году, когда к столетию Николая Васильевича проводили реставрацию его могилы, создатель Театрального музея Алексей Бахрушин будто бы подговорил монахов Данилова монастыря, чтобы они добыли для него череп Гоголя. И якобы они передали его Алексею Александровичу, так что теперь он хранится в Бахрушинском музее, где среди прочих экспонатов есть три безымянных черепа».
Я специально беру это в длинные кавычки – скорее всего это именно легенды. Но уж больно показательные. Сами читатели их создают – а для этого нужна сила писателя, который смог их этими чарами фантазий заразить.
Легенды начинают жить уже собственной жизнью, обрастают травой и новым ужасом.
Так, к примеру, ходила байка, что, когда вскрыли могилу Гоголя, «его голова якобы была повернута набок, из чего сделали вывод, что похоронили его живым, впавшим в летаргический сон».
У Гоголя, когда он еще подвизался на ниве юношеского стихотворчества, был такой текст. Он странный. Но странный не только тем, что скорее всего стихи не совсем стезя Николая Васильевича, а какой-то добавочной странностью. Туманом каким-то. Краешком бездны.
Эта бездна вылезет потом – в настоящих текстах, в прозе.
В бедном Башмачкине:
«Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, – словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море. Хотя, конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть: «Что ты с ума сходишь, дурак такой! В другой раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая запросить такую цену, какой и сам не стоит». Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?..»
В герое из «Записок сумасшедшего».
«Что вам угодно?» – сказала она. «Мне нужно поговорить с вашей собачонкой». Девчонка была глупа! я сейчас узнал, что глупа! Собачонка в это время прибежала с лаем; я хотел ее схватить, но, мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос. Я увидал, однако же, в углу ее лукошко. Э, вот этого мне и нужно! Я подошел к нему, перерыл солому в деревянной коробке и, к необыкновенному удовольствию своему, вытащил небольшую связку маленьких бумажек. Скверная собачонка, увидевши это, сначала укусила меня за икру, а потом, когда пронюхала, что я взял бумаги, начала визжать и ластиться, но я сказал: «Нет, голубушка, прощай!» – и бросился бежать.
Но сперва эта бездна какая-то вялая, романтическая, из книг.
Мы помним, что дебютом в литературе для Гоголя стали как раз поэтические его произведения. Он приехал в Петербург с наполеоновскими планами и идиллической поэмой «Ганц Кюхельга́ртен». Поэму он написал еще в гимназии, в 1827 году, в подражание идиллии «Луиза» немецкого поэта Иоганна Генриха Фосса. Поэму Гоголь издал в 1829 году под псевдонимом В. Алов на петербуржской типографии Плюшара и сразу же получил несколько нелестных отзывов. Тогда (известный факт) Гоголь скупает весь тираж и сжигает его. Мы помним, что именно он сжигает уже в конце жизни – огонь, круговорот пламени в жизни Николая Васильевича.
Одно из дошедших до нас стихотворений Гоголя совсем не баллада. Оно было написано Гоголем тоже в гимназии и опубликовано в школьном рукописном журнале «Метеор».
«Невесел ты!» – «Я весел был, –
Так говорю друзьям веселья, –
Но радость жизни разлюбил
И грусть зазвал на новоселье.
Я весел был – и светлый взгляд
Был не печален; с тяжкой мукой
Не зналось сердце; темный сад
И голубое небо скукой
Не утомляли – я был рад…
Когда же вьюга бушевала
И гром гремел и дождь звенел
И небо плакало – грустнел
Тогда и я: слеза дрожала,
Как непогода плакал я…
Но небо яснело, гроза бежала –
И снова рад и весел я…
Теперь, как осень, вянет младость.
Угрюм, не веселится мне,
И я тоскую в тишине,
И дик, и радость мне не в радость.
Смеясь, мне говорят друзья:
«Зачем расплакался? – Погода
И разгулялась и ясна,
И не темна, как ты, природа».
А я в ответ: – Мне всё равно,
Как день, все измененья года!
Светло ль, темно ли – всё одно,
Когда в сем сердце непогода!»
Видимо, этот сохранившийся вариант стихотворения был подарен Гоголем его близком другу А. С. Данилевскому, который писал несколько невнятно, так что мы не до конца понимаем, что Данилевский хотел сказать: «Я нашел эти стихи, к сожалению, разорванные, они еще писаны в Нежине на школьной скамейке. А. Данилевский».
Почему разорваны? Почему писаны на скамейке? Теперь уже и не разберешь.