Сегодня поговорим о Фёдоре Михайловиче Достоевском. О сновидческой ткани его прозы.
Достоевский, человек, вытянувший для нас из словесной ткани как живых Раскольникова, князя Мышкина, Макара Девушкина (надо же, какая нежная фамилия), Настасью Филипповну (кстати, никто не помнит ее фамилии, а она есть: Барашкова – тут уже жертвенный агнец) – всегда плетет и плетет свой сложный узор, видит трудные, свои тревожные сны, почти кошмары, старался нам подробно их рассказать.
Поэтому и гений, поэтому и наша гордость, что сумел что-то главное рассказывать нам о нашем подсознании, и тогда, когда и слова-то такого не было. «Куда делись твои сны?» – спрашиваем мы человека, который отрицает проблему, а она-то нам очевидна.
В общем, Достоевского надо читать – чтобы научиться разгадывать себя и свои сны.
А в официальном литературоведении нам скажут, что Достоевский продолжил говорить о маленьком человеке. Хотя – нашепчут нам наши читательские сны – не такой уж и маленький он оказался. Скорее, наоборот. Бескрайним. Потому что именно этот писатель, как никто, смог показать пограничное состояние человеческой души, когда можно качнуться и туда, и туда – уйти в лес зла или в поле добра и света.
Всё это было бы невозможно, если бы Достоевский не изменил само строение романа, сделав его полифоническим. Полифонический текст – это когда звучит сразу несколько убедительных голосов – и ты не знаешь, кто прав и какой выбрать. Но звучат они одинаково яростно и убедительно.
Россия Достоевского
Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»
И пышные гроба: «Шумилов-старший».
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых кажется годов.
Особенно зимой, перед рассветом
Иль в сумерки – тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут – Некрасов
И Салтыков… Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
(Анна Ахматова, фрагмент из одной «Северной элегии»)
И тут я намеренно прерву эту элегию. Потому что у нас в нашем разговоре тоже потом мелькнет Некрасов.
Но сперва еще про метод (или взгляд? или осознанное убеждение?) Достоевского. Во всех своих книгах он как будто нам говорит: «...ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще всё впереди и всегда будет впереди...».
Вот для этого ему и нужна тема сна. Что еще более размытое с одной стороны, туманное, а с другой – неотвратимое и все про нас объясняющее?
Ибо сны у Достоевского – не нежные, не убаюкивающие, а как раз опасные и завесу тайны сдергивающие.
В 1829 году (Достоевскому еще только 8 лет) была издана в России волшебная повесть для детей «Черная курица или подземные жители» Антония Погорельского. Вот она, одна предтеча странных снов у героев Достоевского. В детстве я читал эту сказку, и мне всегда становилось слегка не по себе. Мальчик там лежит ночью в кровати и вдруг слышит, как кто-то его зовет. Оказывается, это черная курица, которую он когда-то спас. После чего и начинаются все странные приключения.
В подростковом возрасте мы уже стали читать Достоевского и поняли: он тоже нас зовет, куда-то туда – к подземным жителям, даже если они совсем не подземные, а живут на самом верхнем этаже, как Раскольников. Зовет, чтобы что-то в них, этих жителях, объяснить. А, может быть, объяснить и самих нас.
Как кружение по комнатам жизни, как спуск в подвал, а потом снова вверх – на воздух – и строит Достоевский свои романы.
Впрочем, там есть (как и положено в снах) свои неразрешимые загадки. Вы заметили, что все сны у него только мужские? Иными словами, сны снятся только героям мужского пола. По крайней мере я не могу вспомнить ни одного женского сна. И я сейчас говорю о всем корпусе текстов.
Первое, что возникает в памяти – это «Сон смешного человека» (сон мужчины), потом сразу же упомянутый Раскольников, а затем страшные сны Свидригайлова.
А куда делись сны Сонечки Мармеладовой или Настасьи Филипповны?
Возьмем самый известный его роман – мы его в школе проходим. «Преступление и наказание. По сути, это история сновидений главных героев. Книга сновидцев.
И Раскольников – главный герой, и Свидригайлов – его антипод, все они видят свои сны. Кажется, сны не видит только Порфирий Петрович – следователь, 35 лет, сред него роста, полный, с «бабьей» фигурой (это сейчас тут важно) и насмешливым выражением лица и проницательным взглядом, умный и хитрый, хороший психолог, который и раскрывает само преступление. Вот он снов не видит, точнее, ничего о них не рассказывает. Скрывает?
А вот Раскольников у нас как на ладони.
«Он (Раскольников) проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна, но сон не подкрепил его». Это цитата. И, собственно, ключ. Ключ к теме снов у Достоевского. Они для того и клубятся: не чтобы укрепить, вылечить, а чтобы волновать, смущать, и заставлять удивляться.
Впрочем, чтобы видеть сны, необязательно физически спать. Это про Достоевского мной давно уже было замечено. Все его романы (в сущности, построенные как одна большая истерика, причем истерика во сне) развиваются всегда одинаково. По лекалам сновидческого бреда.
...Сидит вялое приличное общество. Все чин чинарем. Позвякивают ложечки, передаются розетки с вишневым вареньем, кто-то тренькает на балалайке, вдруг – чу! – дверной колокольчик внизу, быстрые легкие шаги по лестнице, вскрик, в дверях стоит Настасья Филипповна, ее глаза горят дивным огнем, балалайка в сторону, розетки с вареньем на головах, деньги в камин, а чучело медведя, спокойно простоявшее всю первую часть в углу, вдруг оживает и убегает в лес.
Но часто ведь и вся книга Достоевского сама построена как один долгий и запутанный сон. Тот же роман «Преступление и наказание». И сами сны там как будто нужны именно для того, чтобы размыть границы реальности, а иногда и композиции: где происходит, что и с кем, мы в принципе знаем, но всё как будто двоится.
Всего в романе у Раскольникова мы насчитываем пять снов, но на самом деле снов там больше. Это и чужие сны, но самое главное: это прежде всего пограничное состояние главного героя, который болен, и поэтому все происходящее воспринимает нереальным, как будто большинство его действий опрокинуто в сон.
Вот, например, сон наяву: Раскольников торопится с места преступления уйти, но кто-то поднимается снизу по подъездной лестнице. Раскольников только успевает запереть дверь, как неизвестный уже подошёл к ней и начинает настойчиво звонить, а потом берется за ручку двери и дергает ее, дергает. Кричит, чтобы старуха открывала.
Вскоре подходит ещё один человек, по голосу молодой, и замечает, что дверь отстаёт при дёрганьи: значит, она заперта не на замок, а на крючок изнутри. Почему же тогда не открывают?
Оба понимают, что дело неладно. Молодой бежит вниз за дворником. Первый вначале остается у двери, но, подождав, тоже спускается вниз. Раскольников выскальзывает из квартиры. Но навстречу уже поднимаются снизу несколько человек. (Вы заметили, как меняется тревожность текста, если вдруг начать его пересказывать в глаголах настоящее времени? Нет? Тогда дальнейшее я сделаю в прошедшем.)
Родион потерял уже надежду ускользнуть незамеченным, как вдруг заметил, что одна квартира, в которой он, идя к старухе, видел красивших рабочих, сейчас распахнута и пуста. Он прокрался в неё, выждал, когда те, другие, прошли наверх и быстро вышел из дома. На своём дворе он подбросил топор на старое место – и забылся дома на диване в полубреду.
(Видите, как полусон перестал быть полусном? Как исчезла тревожная магия?)
...Мы все видели в своей жизни такие сны – с дверью. И понятно, что у Раскольникова тут и реальный (не сновиденческий) ужас, что его раскроют, и температура, которая всё преувеличивает, но сама сцена однозначно читается как сцена-сновидение. Пусть и наяву.
А иногда это пример томительного кошмара (в крохотную комнатку Раскольникова в какой-то момент набивается людей больше, чем она по логике вещей могла бы выдержать). Она и не выдерживает: мир распадается, матрица осыпается, морок, вот он уже, здесь. И ты сам, читая, не можешь проснуться. И такое ощущение, что Достоевский это делает специально. Хотя кому-то может показаться, что это ляп, как круглый стол овальной формы (это в своем романе «Дар» Набоков нам на этот ляп Достоевского указывает: а мы ведь раньше и не замечали).
Моя любимая история, которую я сам заметил и отследил, о чем никогда не читал раньше – это история с комнаткой Раскольникова, которая существует прямо по законам Льюиса Кэрролла. «Съешь меня – выпей меня» и уменьшишься или увеличишься в росте.
Каморка Раскольникова располагалась, как известно, на мансардном этаже, то есть на чердаке. Эта комнатка больше напоминала шкафчик, чем квартиру. Студенту была ненавистна эта каморка. Хотя кто бы мог быть доволен крошечной клетушкой длиной в шесть шагов. Комнатка имела жалкий вид со своими отстававшими от стен желтенькими обоями, в романе даже автор сравнивает ее с каютой, гробом и сундуком. Достоевский не просто так описывает такое жилище, ему самому пришлось ожидать приговора в одиночной камере Петропавловской крепости. Он прекрасно знал, какие мысли преследуют человека в подобной обстановке. Именно там Родион Раскольников и решает убить старуху-процентщицу.
И вот перечитываю я однажды этот роман лет пять назад, в ковидные времена, в карантин, когда не поощрялось выходить на улицу – и вдруг замечаю поразительное. (Это тоже тут важно: я сам был как бы заключен в своей квартире. Такая вот усмешка Достоевского.)
Вся комната Раскольникова, как пишет автор, была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели. И даже чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, потому что казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
И вдруг в этот шкаф, в эту каморку набивается такое количество народа, которое и поместиться там не могло.
Интересно было об этом думать: ляп не ляп (вспомним опять же круглый стол овальной формы) – или, может, это просто прием, когда сон врывается в реальность?
Всего я насчитал, кажется, в той сцене четырех: неожиданный гость (это Лужин, скажу забегая вперед), сам Родион Романович, Разумихин и Зосимов.
Ой, нет, ошибочка. Там есть Настюша, ее прислала хозяйка – смилостивилась, предложила Раскольникову чай пить.
Итого пять людей. В маленькой, как шкаф, комнатенке (ну ладно, мы можем предположить, что Настасья стоит в дверях, но все равно). Причем Настасья стоит всю эту сцену. Зачем она там стоит?
«– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.
– После! Я спать хочу! Оставь меня…
Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла».
Это закон сна. Маленькая комната никогда не бывает достаточно маленькой.
Вот он закон пирожка Алисы из книги Кэролла.
Но сами сны Раскольникова (напомню, их пять, и о всех мы тут не поговорим) – это, конечно, основная призрачная топография романа. Чуть ли не его двигатель.
Кстати, такой же прием использует поэт 20 века. Был такой поэт – Ян Сатуновский. И вдруг в одном его тексте неясно возникает перекличка с Достоевским.
У Сатуновского есть сновидческое стихотворение про Великую Отечественную войну. Когда люди переговариваются шелестящими голосами. Не вернувшись пока в родной город. Или так никогда и не вернутся? Это стихотворение о том, чего еще не произошло. А для кого-то и не произойдет. Потому что их нет уже на этом свете.
* * *
Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:
– Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
– А мы жили в Андижане,
а вы?
– А мы в Сибири,
а вы?
– А нас убили.
Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб всё, что было, прошло
и чтоб всё было хорошо.
У Достоевского часто происходит что-то подобное. Все еще живы, но говорят, как во сне или в послесмертии.
...Первый свой сон, рассказанный нам Достоевским, Раскольников видит в своей комнатке после встречи с пьяной девочкой на бульваре. Он порожден болезненным воображением героя. Действие происходит в далеком детстве Раскольникова. Там всё серое, серенькое или темное, даже в праздничный день. «Чернеется лесок», «дорога всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная». Контраст этому серому миру – зеленый купол церкви и радостные пятна красных и синих рубашек на пьяных мужиках.
И всё это между кабаком и церковью, которое на кладбище. Очень знаковое определение.
Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно.
Вдоль дороги всё не так,
А в конце – подавно.
И ни церковь, и ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята.
(Владимир Высоцкий)
Церковь, впрочем, не случайно находится в трехстах шагах от кабака. Это короткое расстояние символ: всё можно изменить. Как в ту, так и в другую сторону. Но прежде всего – в лучшую.
Этот сон очень важен для символики романа. Тут читатель впервые видит убийство. Но это не убийство человека.
...Погонщик Миколка во сне беспощадно избивает лошадь кнутом, потом берет полено и довершает зверство.
Мальчик, свидетель этот ужасной сцены, пытается ее защищать, плачет, «обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы». Именно после этого сна Раскольников просыпается «весь в поту» и решает отказаться от убийства: «Неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп [...] Я ведь не вытерплю, не вытерплю!»
Достоевский специально называет злого героя сна тем же именем, что и красильщика, взявшего на себя вину Раскольникова. Оба эти героя носят имя святого Николая и символизируют две точки, между которыми мечется Раскольников, – чистая вера и это «право имею». Миколка, забивший лошадь, показывает, чего стоит теория Раскольникова, но пока всю чудовищность этой теории видит только ребенок. Достоевский подчеркивает связь между Раскольниковым, который уже задумал убийство, и семилетним Родей. Ребенок борется в себе, уже взрослом, с самой идеей зла.
Кстати. Интересно, что перед тем, как Достоевский опишет второй сон Раскольникова, он подчеркнет, что герой, «весь дрожа, как загнанная лошадь, лег на диван». Иными словами, Раскольников и есть та лошадь, которую убил Миколка, и которую (то есть самого себя) в нравственном смысле собирается убить сейчас и он сам.
Такое ощущение, что в основу этого сна положено стихотворение Некрасова «О погоде»:
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз.
Нет! Я лучше уйду со двора...
Я ушел – и наткнулся как раз
На тяжелую сцену. Везли на погост
Чей-то вохрой окрашенный гроб
Через длинный Исакиев мост.
Перед гробом не шли ни родные, ни поп,
Не лежала на нем золотая парча,
Только, в крышу дощатого гроба стуча,
Прыгал град да извозчик-палач
Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч,
И вдоль спин побелевших удары кнута
Полосами ложились. Съезжая с моста,
Зацепила за дроги коляска, стремглав
С офицером, кричавшим «пошел!» проскакав,
Гроб упал и раскрылся.
Второй же сон Раскольникова (напомню, что мы не успеем поговорить обо всех его тут снах – слишком большая тема) больше напоминает забытье: «Ему все грезилось, и все странные такие были грезы». Герою снится, что он «в каком-то оазисе» «пьет воду, прямо из ручья», которая представляется ему чудесной.
«Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его страшно билось».
С этим сном все уже совершенно понятно: былая чистая жизнь больше невозможна. Это переломный момент, когда Раскольников еще может передумать, но он не передумал.
Ну и самый яркий сон, самый страшный, похожий на одну из сцен в «Бесах», со сценой за печкой. Раскольников видит бредовый сон о покойной старухе-процентщице перед тем, как к нему приходит Свидригайлов. Во сне Раскольников идет в квартиру старухи вслед за каким-то человеком, который зовет его за собой. В квартире в углу гостиной молодой человек видит сидящую старуху-процентщицу, которая вдруг смеется. Раскольников пытает расправиться со старухой, но ему это не удается и смех старухи только усиливается: «…старушонка сидела и смеялась, – так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал…» Не сумев совладать со старухой, Раскольников бежит прочь, но повсюду видит смотрящих на него людей – на лестнице, в помещениях и т.д.: «…все смотрят, – но все притаились и ждут, молчат… Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснулся…».
Напомню, что все начинается со звука ударившейся с налета об стекло мухи, а между шкафом и окном Раскольников видит висящий салоп, за которым и увидит сидящую на стуле старуху.
… Он хотел вскрикнуть и – проснулся.
Ну вот и всё встало на свои места. Мы понимаем: старуха его накажет и победит – в переносном смысле.
Ну а теперь давайте проснемся и мы.
Достоевский, человек, вытянувший для нас из словесной ткани как живых Раскольникова, князя Мышкина, Макара Девушкина (надо же, какая нежная фамилия), Настасью Филипповну (кстати, никто не помнит ее фамилии, а она есть: Барашкова – тут уже жертвенный агнец) – всегда плетет и плетет свой сложный узор, видит трудные, свои тревожные сны, почти кошмары, старался нам подробно их рассказать.
Поэтому и гений, поэтому и наша гордость, что сумел что-то главное рассказывать нам о нашем подсознании, и тогда, когда и слова-то такого не было. «Куда делись твои сны?» – спрашиваем мы человека, который отрицает проблему, а она-то нам очевидна.
В общем, Достоевского надо читать – чтобы научиться разгадывать себя и свои сны.
А в официальном литературоведении нам скажут, что Достоевский продолжил говорить о маленьком человеке. Хотя – нашепчут нам наши читательские сны – не такой уж и маленький он оказался. Скорее, наоборот. Бескрайним. Потому что именно этот писатель, как никто, смог показать пограничное состояние человеческой души, когда можно качнуться и туда, и туда – уйти в лес зла или в поле добра и света.
Всё это было бы невозможно, если бы Достоевский не изменил само строение романа, сделав его полифоническим. Полифонический текст – это когда звучит сразу несколько убедительных голосов – и ты не знаешь, кто прав и какой выбрать. Но звучат они одинаково яростно и убедительно.
Россия Достоевского
Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»
И пышные гроба: «Шумилов-старший».
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых кажется годов.
Особенно зимой, перед рассветом
Иль в сумерки – тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут – Некрасов
И Салтыков… Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
(Анна Ахматова, фрагмент из одной «Северной элегии»)
И тут я намеренно прерву эту элегию. Потому что у нас в нашем разговоре тоже потом мелькнет Некрасов.
Но сперва еще про метод (или взгляд? или осознанное убеждение?) Достоевского. Во всех своих книгах он как будто нам говорит: «...ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще всё впереди и всегда будет впереди...».
Вот для этого ему и нужна тема сна. Что еще более размытое с одной стороны, туманное, а с другой – неотвратимое и все про нас объясняющее?
Ибо сны у Достоевского – не нежные, не убаюкивающие, а как раз опасные и завесу тайны сдергивающие.
В 1829 году (Достоевскому еще только 8 лет) была издана в России волшебная повесть для детей «Черная курица или подземные жители» Антония Погорельского. Вот она, одна предтеча странных снов у героев Достоевского. В детстве я читал эту сказку, и мне всегда становилось слегка не по себе. Мальчик там лежит ночью в кровати и вдруг слышит, как кто-то его зовет. Оказывается, это черная курица, которую он когда-то спас. После чего и начинаются все странные приключения.
В подростковом возрасте мы уже стали читать Достоевского и поняли: он тоже нас зовет, куда-то туда – к подземным жителям, даже если они совсем не подземные, а живут на самом верхнем этаже, как Раскольников. Зовет, чтобы что-то в них, этих жителях, объяснить. А, может быть, объяснить и самих нас.
Как кружение по комнатам жизни, как спуск в подвал, а потом снова вверх – на воздух – и строит Достоевский свои романы.
Впрочем, там есть (как и положено в снах) свои неразрешимые загадки. Вы заметили, что все сны у него только мужские? Иными словами, сны снятся только героям мужского пола. По крайней мере я не могу вспомнить ни одного женского сна. И я сейчас говорю о всем корпусе текстов.
Первое, что возникает в памяти – это «Сон смешного человека» (сон мужчины), потом сразу же упомянутый Раскольников, а затем страшные сны Свидригайлова.
А куда делись сны Сонечки Мармеладовой или Настасьи Филипповны?
Возьмем самый известный его роман – мы его в школе проходим. «Преступление и наказание. По сути, это история сновидений главных героев. Книга сновидцев.
И Раскольников – главный герой, и Свидригайлов – его антипод, все они видят свои сны. Кажется, сны не видит только Порфирий Петрович – следователь, 35 лет, сред него роста, полный, с «бабьей» фигурой (это сейчас тут важно) и насмешливым выражением лица и проницательным взглядом, умный и хитрый, хороший психолог, который и раскрывает само преступление. Вот он снов не видит, точнее, ничего о них не рассказывает. Скрывает?
А вот Раскольников у нас как на ладони.
«Он (Раскольников) проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна, но сон не подкрепил его». Это цитата. И, собственно, ключ. Ключ к теме снов у Достоевского. Они для того и клубятся: не чтобы укрепить, вылечить, а чтобы волновать, смущать, и заставлять удивляться.
Впрочем, чтобы видеть сны, необязательно физически спать. Это про Достоевского мной давно уже было замечено. Все его романы (в сущности, построенные как одна большая истерика, причем истерика во сне) развиваются всегда одинаково. По лекалам сновидческого бреда.
...Сидит вялое приличное общество. Все чин чинарем. Позвякивают ложечки, передаются розетки с вишневым вареньем, кто-то тренькает на балалайке, вдруг – чу! – дверной колокольчик внизу, быстрые легкие шаги по лестнице, вскрик, в дверях стоит Настасья Филипповна, ее глаза горят дивным огнем, балалайка в сторону, розетки с вареньем на головах, деньги в камин, а чучело медведя, спокойно простоявшее всю первую часть в углу, вдруг оживает и убегает в лес.
Но часто ведь и вся книга Достоевского сама построена как один долгий и запутанный сон. Тот же роман «Преступление и наказание». И сами сны там как будто нужны именно для того, чтобы размыть границы реальности, а иногда и композиции: где происходит, что и с кем, мы в принципе знаем, но всё как будто двоится.
Всего в романе у Раскольникова мы насчитываем пять снов, но на самом деле снов там больше. Это и чужие сны, но самое главное: это прежде всего пограничное состояние главного героя, который болен, и поэтому все происходящее воспринимает нереальным, как будто большинство его действий опрокинуто в сон.
Вот, например, сон наяву: Раскольников торопится с места преступления уйти, но кто-то поднимается снизу по подъездной лестнице. Раскольников только успевает запереть дверь, как неизвестный уже подошёл к ней и начинает настойчиво звонить, а потом берется за ручку двери и дергает ее, дергает. Кричит, чтобы старуха открывала.
Вскоре подходит ещё один человек, по голосу молодой, и замечает, что дверь отстаёт при дёрганьи: значит, она заперта не на замок, а на крючок изнутри. Почему же тогда не открывают?
Оба понимают, что дело неладно. Молодой бежит вниз за дворником. Первый вначале остается у двери, но, подождав, тоже спускается вниз. Раскольников выскальзывает из квартиры. Но навстречу уже поднимаются снизу несколько человек. (Вы заметили, как меняется тревожность текста, если вдруг начать его пересказывать в глаголах настоящее времени? Нет? Тогда дальнейшее я сделаю в прошедшем.)
Родион потерял уже надежду ускользнуть незамеченным, как вдруг заметил, что одна квартира, в которой он, идя к старухе, видел красивших рабочих, сейчас распахнута и пуста. Он прокрался в неё, выждал, когда те, другие, прошли наверх и быстро вышел из дома. На своём дворе он подбросил топор на старое место – и забылся дома на диване в полубреду.
(Видите, как полусон перестал быть полусном? Как исчезла тревожная магия?)
...Мы все видели в своей жизни такие сны – с дверью. И понятно, что у Раскольникова тут и реальный (не сновиденческий) ужас, что его раскроют, и температура, которая всё преувеличивает, но сама сцена однозначно читается как сцена-сновидение. Пусть и наяву.
А иногда это пример томительного кошмара (в крохотную комнатку Раскольникова в какой-то момент набивается людей больше, чем она по логике вещей могла бы выдержать). Она и не выдерживает: мир распадается, матрица осыпается, морок, вот он уже, здесь. И ты сам, читая, не можешь проснуться. И такое ощущение, что Достоевский это делает специально. Хотя кому-то может показаться, что это ляп, как круглый стол овальной формы (это в своем романе «Дар» Набоков нам на этот ляп Достоевского указывает: а мы ведь раньше и не замечали).
Моя любимая история, которую я сам заметил и отследил, о чем никогда не читал раньше – это история с комнаткой Раскольникова, которая существует прямо по законам Льюиса Кэрролла. «Съешь меня – выпей меня» и уменьшишься или увеличишься в росте.
Каморка Раскольникова располагалась, как известно, на мансардном этаже, то есть на чердаке. Эта комнатка больше напоминала шкафчик, чем квартиру. Студенту была ненавистна эта каморка. Хотя кто бы мог быть доволен крошечной клетушкой длиной в шесть шагов. Комнатка имела жалкий вид со своими отстававшими от стен желтенькими обоями, в романе даже автор сравнивает ее с каютой, гробом и сундуком. Достоевский не просто так описывает такое жилище, ему самому пришлось ожидать приговора в одиночной камере Петропавловской крепости. Он прекрасно знал, какие мысли преследуют человека в подобной обстановке. Именно там Родион Раскольников и решает убить старуху-процентщицу.
И вот перечитываю я однажды этот роман лет пять назад, в ковидные времена, в карантин, когда не поощрялось выходить на улицу – и вдруг замечаю поразительное. (Это тоже тут важно: я сам был как бы заключен в своей квартире. Такая вот усмешка Достоевского.)
Вся комната Раскольникова, как пишет автор, была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели. И даже чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, потому что казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
И вдруг в этот шкаф, в эту каморку набивается такое количество народа, которое и поместиться там не могло.
Интересно было об этом думать: ляп не ляп (вспомним опять же круглый стол овальной формы) – или, может, это просто прием, когда сон врывается в реальность?
Всего я насчитал, кажется, в той сцене четырех: неожиданный гость (это Лужин, скажу забегая вперед), сам Родион Романович, Разумихин и Зосимов.
Ой, нет, ошибочка. Там есть Настюша, ее прислала хозяйка – смилостивилась, предложила Раскольникову чай пить.
Итого пять людей. В маленькой, как шкаф, комнатенке (ну ладно, мы можем предположить, что Настасья стоит в дверях, но все равно). Причем Настасья стоит всю эту сцену. Зачем она там стоит?
«– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.
– После! Я спать хочу! Оставь меня…
Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла».
Это закон сна. Маленькая комната никогда не бывает достаточно маленькой.
Вот он закон пирожка Алисы из книги Кэролла.
Но сами сны Раскольникова (напомню, их пять, и о всех мы тут не поговорим) – это, конечно, основная призрачная топография романа. Чуть ли не его двигатель.
Кстати, такой же прием использует поэт 20 века. Был такой поэт – Ян Сатуновский. И вдруг в одном его тексте неясно возникает перекличка с Достоевским.
У Сатуновского есть сновидческое стихотворение про Великую Отечественную войну. Когда люди переговариваются шелестящими голосами. Не вернувшись пока в родной город. Или так никогда и не вернутся? Это стихотворение о том, чего еще не произошло. А для кого-то и не произойдет. Потому что их нет уже на этом свете.
* * *
Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:
– Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
– А мы жили в Андижане,
а вы?
– А мы в Сибири,
а вы?
– А нас убили.
Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб всё, что было, прошло
и чтоб всё было хорошо.
У Достоевского часто происходит что-то подобное. Все еще живы, но говорят, как во сне или в послесмертии.
...Первый свой сон, рассказанный нам Достоевским, Раскольников видит в своей комнатке после встречи с пьяной девочкой на бульваре. Он порожден болезненным воображением героя. Действие происходит в далеком детстве Раскольникова. Там всё серое, серенькое или темное, даже в праздничный день. «Чернеется лесок», «дорога всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная». Контраст этому серому миру – зеленый купол церкви и радостные пятна красных и синих рубашек на пьяных мужиках.
И всё это между кабаком и церковью, которое на кладбище. Очень знаковое определение.
Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно.
Вдоль дороги всё не так,
А в конце – подавно.
И ни церковь, и ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята.
(Владимир Высоцкий)
Церковь, впрочем, не случайно находится в трехстах шагах от кабака. Это короткое расстояние символ: всё можно изменить. Как в ту, так и в другую сторону. Но прежде всего – в лучшую.
Этот сон очень важен для символики романа. Тут читатель впервые видит убийство. Но это не убийство человека.
...Погонщик Миколка во сне беспощадно избивает лошадь кнутом, потом берет полено и довершает зверство.
Мальчик, свидетель этот ужасной сцены, пытается ее защищать, плачет, «обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы». Именно после этого сна Раскольников просыпается «весь в поту» и решает отказаться от убийства: «Неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп [...] Я ведь не вытерплю, не вытерплю!»
Достоевский специально называет злого героя сна тем же именем, что и красильщика, взявшего на себя вину Раскольникова. Оба эти героя носят имя святого Николая и символизируют две точки, между которыми мечется Раскольников, – чистая вера и это «право имею». Миколка, забивший лошадь, показывает, чего стоит теория Раскольникова, но пока всю чудовищность этой теории видит только ребенок. Достоевский подчеркивает связь между Раскольниковым, который уже задумал убийство, и семилетним Родей. Ребенок борется в себе, уже взрослом, с самой идеей зла.
Кстати. Интересно, что перед тем, как Достоевский опишет второй сон Раскольникова, он подчеркнет, что герой, «весь дрожа, как загнанная лошадь, лег на диван». Иными словами, Раскольников и есть та лошадь, которую убил Миколка, и которую (то есть самого себя) в нравственном смысле собирается убить сейчас и он сам.
Такое ощущение, что в основу этого сна положено стихотворение Некрасова «О погоде»:
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз.
Нет! Я лучше уйду со двора...
Я ушел – и наткнулся как раз
На тяжелую сцену. Везли на погост
Чей-то вохрой окрашенный гроб
Через длинный Исакиев мост.
Перед гробом не шли ни родные, ни поп,
Не лежала на нем золотая парча,
Только, в крышу дощатого гроба стуча,
Прыгал град да извозчик-палач
Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч,
И вдоль спин побелевших удары кнута
Полосами ложились. Съезжая с моста,
Зацепила за дроги коляска, стремглав
С офицером, кричавшим «пошел!» проскакав,
Гроб упал и раскрылся.
Второй же сон Раскольникова (напомню, что мы не успеем поговорить обо всех его тут снах – слишком большая тема) больше напоминает забытье: «Ему все грезилось, и все странные такие были грезы». Герою снится, что он «в каком-то оазисе» «пьет воду, прямо из ручья», которая представляется ему чудесной.
«Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его страшно билось».
С этим сном все уже совершенно понятно: былая чистая жизнь больше невозможна. Это переломный момент, когда Раскольников еще может передумать, но он не передумал.
Ну и самый яркий сон, самый страшный, похожий на одну из сцен в «Бесах», со сценой за печкой. Раскольников видит бредовый сон о покойной старухе-процентщице перед тем, как к нему приходит Свидригайлов. Во сне Раскольников идет в квартиру старухи вслед за каким-то человеком, который зовет его за собой. В квартире в углу гостиной молодой человек видит сидящую старуху-процентщицу, которая вдруг смеется. Раскольников пытает расправиться со старухой, но ему это не удается и смех старухи только усиливается: «…старушонка сидела и смеялась, – так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал…» Не сумев совладать со старухой, Раскольников бежит прочь, но повсюду видит смотрящих на него людей – на лестнице, в помещениях и т.д.: «…все смотрят, – но все притаились и ждут, молчат… Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснулся…».
Напомню, что все начинается со звука ударившейся с налета об стекло мухи, а между шкафом и окном Раскольников видит висящий салоп, за которым и увидит сидящую на стуле старуху.
… Он хотел вскрикнуть и – проснулся.
Ну вот и всё встало на свои места. Мы понимаем: старуха его накажет и победит – в переносном смысле.
Ну а теперь давайте проснемся и мы.