Недавно прочитал в паблике, посвященном археологическим раскопкам, что нашли восемь скелетов мужчин и восемь скелетов коней (по-видимому, им, этим мужчинам-воинам принадлежавшим) в общей могиле, которая датируется сроком возникновения (как будто могила может возникнуть, как цветок или скала) более 2000 лет назад. Следов насилия на скелетах не обнаружено. Так как же они умерли, спрашивает публикатор. А я думаю: и ни одной женщины. Точно – воины.
Николай Гумилев
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Когда я жажду своеволий
И смел и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
Читаю дальше – и вдруг узнаю, что не все мужчины были равны. По крайней мере по возрасту.
Один из этих восьми – подросток. Находка была сделана в процессе раскопок, которые проводились при строительстве современной дороги, по которой скоро будут носиться машины. А раньше тут скакали лошади. И вот они лежат в земле, вряд ли сырой, и вот их нашли.
Там очень красиво в этом материале сказано: «Совместные погребения лощадей и людей находили и раньше, но впервые в таком необычном виде. Открытие быстро стало сенсацией, пресса даже окрестила погребенных "Кельтской призрачной кавалерией"».
И вот мы видим, как скачет эта призрачная кавалерия.
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко» – песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая –
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И, Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
– Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь –
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя –
Язык батарей.
Восход подымался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»–песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен...
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена...»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель.
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»–песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
(Михаил Светлов)
Если вдруг сблизить понятный двадцатый век и тех, непредставимых, то при всей странности и неуместности сближения мы увидим этих – две тыщи лет назад захороненных. Что они «держали в зубах», когда мчались на своих лошадях при жизни? Песню ли? Победный клич?
Читаю дальше: «Восемь человек и лошадей лежали в два ряда в прямоугольной яме, на правом боку. У подростка левая рука располагалась у лица, у остальных она была выдвинута вперед, касаясь плеча следующего скелета. В могиле не найдено ни оружия, ни украшений, ни элементов сбруи, ни других вещей. Археозоологи опознали галльских коней (невысокие лошадки, 1,20 м в холке)».
И опять ни одной женщины.
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье.
Сопровождать умерших и впервые
Приветствовать воскресших – их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра – только очертанье.
Что было поступь – станет недоступно.
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И то, что будет, – только обещанье.
(Осип Мандельштам, 4 мая 1937)
...Какое красивое слово «археозоологи». Я никогда не слышал его раньше.
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.
(Сергей Есенин)
Вряд ли эти «откопанные» люди называли при жизни своих коней «милыми дуралеями». Но уж точно сроднились с ними, слились. По крайней мере, после смерти.
Кто это был? Как эти люди погибли? Галльские ли воины или просто от внутренних разборок? Автор даже спрашивает: может, человеческое жертвоприношение?
Я шел зимою вдоль болота
В галошах,
В шляпе
И в очках.
Вдpyг по pеке пронесся кто-то
Hа металлических
Крючках.
Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел,
Подпpыгнyл
И исчез.
И долго я стоял y речки,
И долго думал, сняв очки:
"Какие странные
Дощечки
И непонятные
Крючки!"
(Даниил Хармс)
Вот и мы не знаем. Что это было?
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ
И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
(Борис Слуцкий, 1950 г.)
...И совсем уже в сторону. К страшному стихотворению, в другом уже смысле присыпанному землей.
Недавно увидел текст, автора которого не знал. Зузанна Гинчанка, польская поэтесса еврейского происхождения (она родилась в Киеве). Была красавицей, модной барышней предвоенной Варшавы.
А когда пришли немцы, то она бежала во Львов, который уже побывал советским, но вот туда вошли немцы. Мы помним, что там быль за ад – по фотографиям и воспоминаниям. Жила она с фальшивыми документами, но ее соседка, Хоминова, донесла на Гинчанку в Гестапо. Мы встретим потом эту фамилию в тексте.
Текст необыкновенной силы.
Кровь на барахле, украденном у жертвы, превращает доносчиков (читай: убийц) в ангелов. Какая сила духа. Какой дар. Какое ледяное презрение.
Non omnis moriar – вотчины моей гордость,
Луга скатертей моих, шкафов неприступных крепость,
Простыней просторы, постель драгоценная,
И платья, светлые платья останутся после меня.
Нет никого у меня унаследовать это,
Так что пусть вещи еврейские твоя рука ухватит,
Хоминова, львовянка, шустрая жена шпика,
Доносчица скорая, мамаша фольксдойча.
Тебе, твоим пусть они служат, все-таки не чужим.
Близкие вы мои – и это так, не пустое слово,
Помнила я о вас, вы же, когда шли полицаи,
Тоже помнили обо мне. Поминая меня,
Пусть друзья мои сядут при кубке
И выпьют за моё погребенье и за своё богатство:
Коврики и парчу, тарелки, подсвечники –
Пусть пьют они всю ночь, а с рассветом
Пусть начнут искать золото и драгоценные камни
В диванах, матрасах, одеялах и коврах.
О, как будет гореть в их руках работа,
Клубы конского волоса и морской травы,
Тучи распоротых подушек и облака перин
К рукам их прильнут и превратят их в крылья;
А кровь моя свежая паклю с пухом склеит
И окрыленных внезапно превратит в ангелов.
Читаю приписку из публикации к стихотворению: «Ну и понятно, что раз стихотворение есть, со смертью она не угадала. Тогда ей удалось бежать, поймали позже и убили в тюрьме в 1944-м».
Стихи, не засыпанные землей.
Николай Гумилев
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Когда я жажду своеволий
И смел и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
Читаю дальше – и вдруг узнаю, что не все мужчины были равны. По крайней мере по возрасту.
Один из этих восьми – подросток. Находка была сделана в процессе раскопок, которые проводились при строительстве современной дороги, по которой скоро будут носиться машины. А раньше тут скакали лошади. И вот они лежат в земле, вряд ли сырой, и вот их нашли.
Там очень красиво в этом материале сказано: «Совместные погребения лощадей и людей находили и раньше, но впервые в таком необычном виде. Открытие быстро стало сенсацией, пресса даже окрестила погребенных "Кельтской призрачной кавалерией"».
И вот мы видим, как скачет эта призрачная кавалерия.
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко» – песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая –
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И, Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
– Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь –
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя –
Язык батарей.
Восход подымался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»–песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен...
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена...»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель.
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»–песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
(Михаил Светлов)
Если вдруг сблизить понятный двадцатый век и тех, непредставимых, то при всей странности и неуместности сближения мы увидим этих – две тыщи лет назад захороненных. Что они «держали в зубах», когда мчались на своих лошадях при жизни? Песню ли? Победный клич?
Читаю дальше: «Восемь человек и лошадей лежали в два ряда в прямоугольной яме, на правом боку. У подростка левая рука располагалась у лица, у остальных она была выдвинута вперед, касаясь плеча следующего скелета. В могиле не найдено ни оружия, ни украшений, ни элементов сбруи, ни других вещей. Археозоологи опознали галльских коней (невысокие лошадки, 1,20 м в холке)».
И опять ни одной женщины.
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье.
Сопровождать умерших и впервые
Приветствовать воскресших – их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра – только очертанье.
Что было поступь – станет недоступно.
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И то, что будет, – только обещанье.
(Осип Мандельштам, 4 мая 1937)
...Какое красивое слово «археозоологи». Я никогда не слышал его раньше.
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.
(Сергей Есенин)
Вряд ли эти «откопанные» люди называли при жизни своих коней «милыми дуралеями». Но уж точно сроднились с ними, слились. По крайней мере, после смерти.
Кто это был? Как эти люди погибли? Галльские ли воины или просто от внутренних разборок? Автор даже спрашивает: может, человеческое жертвоприношение?
Я шел зимою вдоль болота
В галошах,
В шляпе
И в очках.
Вдpyг по pеке пронесся кто-то
Hа металлических
Крючках.
Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел,
Подпpыгнyл
И исчез.
И долго я стоял y речки,
И долго думал, сняв очки:
"Какие странные
Дощечки
И непонятные
Крючки!"
(Даниил Хармс)
Вот и мы не знаем. Что это было?
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ
И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
(Борис Слуцкий, 1950 г.)
...И совсем уже в сторону. К страшному стихотворению, в другом уже смысле присыпанному землей.
Недавно увидел текст, автора которого не знал. Зузанна Гинчанка, польская поэтесса еврейского происхождения (она родилась в Киеве). Была красавицей, модной барышней предвоенной Варшавы.
А когда пришли немцы, то она бежала во Львов, который уже побывал советским, но вот туда вошли немцы. Мы помним, что там быль за ад – по фотографиям и воспоминаниям. Жила она с фальшивыми документами, но ее соседка, Хоминова, донесла на Гинчанку в Гестапо. Мы встретим потом эту фамилию в тексте.
Текст необыкновенной силы.
Кровь на барахле, украденном у жертвы, превращает доносчиков (читай: убийц) в ангелов. Какая сила духа. Какой дар. Какое ледяное презрение.
Non omnis moriar – вотчины моей гордость,
Луга скатертей моих, шкафов неприступных крепость,
Простыней просторы, постель драгоценная,
И платья, светлые платья останутся после меня.
Нет никого у меня унаследовать это,
Так что пусть вещи еврейские твоя рука ухватит,
Хоминова, львовянка, шустрая жена шпика,
Доносчица скорая, мамаша фольксдойча.
Тебе, твоим пусть они служат, все-таки не чужим.
Близкие вы мои – и это так, не пустое слово,
Помнила я о вас, вы же, когда шли полицаи,
Тоже помнили обо мне. Поминая меня,
Пусть друзья мои сядут при кубке
И выпьют за моё погребенье и за своё богатство:
Коврики и парчу, тарелки, подсвечники –
Пусть пьют они всю ночь, а с рассветом
Пусть начнут искать золото и драгоценные камни
В диванах, матрасах, одеялах и коврах.
О, как будет гореть в их руках работа,
Клубы конского волоса и морской травы,
Тучи распоротых подушек и облака перин
К рукам их прильнут и превратят их в крылья;
А кровь моя свежая паклю с пухом склеит
И окрыленных внезапно превратит в ангелов.
Читаю приписку из публикации к стихотворению: «Ну и понятно, что раз стихотворение есть, со смертью она не угадала. Тогда ей удалось бежать, поймали позже и убили в тюрьме в 1944-м».
Стихи, не засыпанные землей.