Умер один человек. Другой человек написал, расцветив это цветочками: «наконец-то». Пришли взволнованные люди, осудили написавшего. Тогда третий человек напомнил, как радовался раньше этот умерший смерти четвертого. Круг замкнулся. Десять маленьких афроамериканцев пошли купаться в море. Историю всех десятерых мы отлично помним.
(В считалке и в одноименном романе Агаты Кристи было немного иначе, но мы все помним, как чревато на том же Фейсбуке упоминание некоторых слов: ещё и забанят по чьему-нибудь доносу. Поэтому обойдёмся более длинным словом.)
Я почему-то помню эту считалку в каком-то уже совсем не каноническом, не агатокристиевском и даже не в маршаковском, а в каком-то одичавшем, детском, детсадовском варианте.
«Десять [допустим, ангелят] пошли купаться в море, Резвились на просторе, Один из них утоп, Ему купили гроб...».
Детская оптика куда более цинична и груба, нежели принято думать. (Не детская ли это вообще оптика – уже постаревших и отяжелевших дядек и тёть, которые так безыскусно радуются смерти врага или человека, их обидевшего?)
Гроб похож на чемодан. А чемодан на гроб. Дети это чувствуют, еще ничего о смерти не зная. В гроб ты, выросши, сложишь все, что осталось от жизни того, кого ты любил. В чемодан сложат вещи, когда будут от тебя уходить. Путешествие – тоже своего рода выхождение из привычной жизни: ты как будто уже не ты, ты, прежний, умер, впереди ночной аэроэкспресс, потом сияющий аэропорт.
«Уже миновала полночь Уже поздно, темно, пора спать Всем, кроме авиапассажиров И здесь надо остановиться И прислушаться ко всему этому И прочувствовать все это Вот это невозможное, не белое даже А какое-то сверхъестественное Ослепительное сияние Всех объектов вокруг».
Дмитрий Данилов, а это его текст, пишет о том, что хоть мы и не верим в чистилище (ну так уж случилось, что православные в него не верят), но, может быть, это оно и есть. «Не в том смысле, в котором учат католики, а вот в этом смысле, в смысле вот этого ослепительного холодного света, этой медленной нейтральной музыки, льющейся из неизвестного источника, приятной музыки, но печальной, в смысле вот этого странного мира, где мы как бы заранее умерли».
По-моему, это очень хорошо: я так же это всегда чувствовал. Поэтому люблю самолет и всё перед ним – ни один вокзал не даст тебе этого ощущения: «ну всё, приехали». Даже если ты еще никуда не приехал, а только вылетаешь. Бродишь по сияющим магазинам, заходишь в кафе или ресторан, поражаешься заоблачным ценам (это тоже, тоже уже послесмертие: деньги не стоят того, что раньше стоили – это просто бумажки или цифры на твоем мобильном: прах, пыль, детская игра). Десять афроамериканцев пошли купаться в море, резвились на просторе ослепительно белого света, где-то там, перед паспортным или багажным контролем, там, где дни облачны и кратки, где родится племя, которому умирать не больно.
... Удивительно, что задетая уже нашим крылом Агата Кристи в тот момент, когда узнала, что муж ее теперь любит другую женщину, в 21 час 30 минут (мы так иногда встаем, чтоб ехать на ночной рейс) поднялась со своего кресла, не взяла никакого чемодана (только поцеловала свою дочь, зайдя к ней в детскую), вышла из дома и просто уехала. Бросив на крутом склоне природного заповедника Ньюлендс Корнер в графстве Суррей машину, в машине – шубу, писательница исчезла на одиннадцать дней. В сущности, Агата Кристи улетела.
Якобы она тогда потеряла память. Но я всё сижу и думаю: как же она обошлась без чемодана? Женские штучки, смена белья, платье, в конце концов? А еще думаю: как она почувствовала это свое исчезновение, как осознала его, как пришла к этой идее? Может, она тоже оказалась в своем внутреннем аэропорту, белом и ослепительном, где уже ничего не важно, где деньги не значат того, что значат, где ты уже находишься как бы в чистилище, хотя мы, православные, в него не верим.
...Кстати, про чемодан.
Вот ты садишься и открываешь его – после чьей-нибудь жизни. А там бумаги, какие-то записные книжки и фотографии. А на фотографиях стоит твоя маленькая мама. А рядом молодая бабушка.
Алла Горбунова
ЧЕМОДАН ИЗ-ПОД КРОВАТИ
старый чемодан мы открыли полный фотографий чёрно-белых где моя мама – круглый толстый пупс и так листаем вдаль и чёрно-белая листва зазеленела там девочки стояли две тем летом и я в него вошла сквозь смерть и время меня туда втянули внутрь в то лето носочки на ногах у девочки что слева о носочки о чёрно-белая зелёная листва смеялась ты и вот твои косички твои носочки лето, юность, детство никто тебя не заберёт оттуда ты – там ты – здесь. сейчас. ты – девочка и здесь, сейчас далёкое, забытое то лето и нет другого времени и года чем тот чем этот год всё впереди хорошая, любимая, родная я не скажу тебе о том, что знаю что помню – как ты умирала на глазах моих ты умирала тебя мыли стал страшным взгляд и кончилось дыханье любимой бабушки моей всё это было после или до одновременно или вневременно как ты стояла средь листвы с подружкой листвы зелёной чёрно-белой скрытой от мира в чемодане под кроватью таится вечность в чемодане под кроватью жизнь вечная и вечная же смерть мы все живём и не живём одновременно и там вдали, в тумане едва видно на фотографии из смерти проступает размытый, трудно различимый сад но он становится всё ближе, ярче, чётче я вижу яблони за ними дом в котором не была, но узнаю и рядом с мамой ты стоишь в саду любимый самый мой любимый в мире в тридцать каком-то с небольшим году и ты меня ещё не знаешь или знаешь? мальчишка маленький любимый лопоухий ещё Великой не было войны вот сад твоего детства вот твой дом забыл ты их теперь, когда ты умер? у вас был сад у вас была коза и маленький провинциальный город и дома нет и улицы той нет и сада нет и нет тебя и нет меня все в чемодане но, впрочем, чемодана тоже нет любимый дедушка и улицы, и снег и бабушкин берет всё в чемодане летящем в пропасти, в беззвёздной черноте и, может быть, пустом кто знает, что найдёшь, когда его откроешь быть может, порождающее сны неведомое тихое ничто а может яркий, яростный, прекрасный цветущий мир или своё лицо среди листвы зелёной чёрно-белой и этот год и миг здесь и сейчас никто тебя не заберёт отсюда и я не знаю, чувствуешь ли ты как холодок, как сквознячок, как ужас взгляд откуда-то извне в твой мир смотрящий смотрящий в чемодан в твоё лицо
... Где-то я читал, как одна женщина пожаловалась отцу Александру Меню на свою знакомую. Женщина говорила, о том, как та ее раздражает (ну не была аэропортным ангелом ее знакомая). Женщина жаловалась, жаловалась и ждала, что отец Александр в конце ее жалоб скажет: «Ты лучше на себя посмотри». Потому что знала, чувствовала, что всё, что ее так раздражает в знакомой, свойственно в некоторой степени и ей. Но он ответил неожиданно и совсем иначе. «Всё видеть, всё понимать и всё прощать».
Мы так не умеем. Я так не умею. Но кто его знает: вдруг мы уже у самого паспортного контроля в ослепительно белом, никогда ранее не виденном аэропорту, без чемодана и даже без паспорта, перед выходом в новый яркий, яростный, прекрасный цветущий мир, вдруг оглянемся на всех, кто остался сзади, и всех увидим и всё простим.