Перечитывал тут со времен института пушкинского Пугачева. Его «Историю Пугачевского бунта».
И вдруг натыкаюсь: «Приступ длился девять часов сряду, при неумолкной пальбе и перестрелке. Наконец подпоручик Толстовалов с пятьюдесятью охотниками сделал вылазку, очистил ров и прогнал бунтовщиков, убив до четырехсот человек и потеряв не более пятнадцати. Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный Крылов».
Так это ж про нашего тогда маленького дедушку Крылова.
Вот так вот, думаю, взял бы Пугачев Оренбург, не было бы басни Крылова, не читали бы мы тогда нашей школьной басни про попрыгунью-стрекозу и скучного муравья.
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
И чем дальше в текст, тем больше более поздних аллюзий, которых Пушкин и не закладывал, не мог.
Вот сильная сцена на реке:
«Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости крича: "Спасайтесь, детушки! все пропало!" Они наскоро перевязывали свои раны и спешили к Яицкому городку. Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: "Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет?" – и, видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп...».
Но это же почти из «Реквиема» Ахматовой, где она про стрелецких женок, которые будут выть. Она не могла об этом фрагменте не знать. И пусть у Ахматовой там, в тексте, про стрельцов, про их бунт, про их жен, но рикошетом отдается и оттуда, хоть нет тут никакого Кремля, одни крепости вокруг:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Но мне запомнилось и еще одно. Один из дворян, зачитывающий свой указ солдатам и крестьянам, составил его так сложно, с такими запутывающими оборотами и таким вычурным для народа языком, что они ничего не поняли.
Зато указы Пугачева были просты и понятны.
Об официальном языке немного и поговорим. Об языке документов.
На документах, например, построена поэма Гоголя «Мертвые души».
Там их много. В самом центре – ревизские сказки, содержащие списки умерших крепостных крестьян. Но и кроме них, справки, проезжие грамоты, рекомендательные письма.
Самые главные документы, ревизские сказки были официальными документами, которые использовались для переписи и учета населения Российской империи. Там указывались данные о живых и умерших крестьянах, записывались их имена, отчества и фамилии, а также возраст и прочее.
Все справки и документы нужны были Чичикову, чтобы оформить сделку с помещиками и чиновниками. Он законно приобретает мертвые души, и теперь они ему принадлежат.
«Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются… Собакевич все слушал, наклонивши голову. И что по существующим положениям этого государства, в славе которому нет равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места множеством мелочных и бесполезных справок и не увеличить сложность и без того уже весьма сложного государственного механизма… Собакевич все слушал, наклонивши голову, – и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность. Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души умершими, а только несуществующими».
(Гоголь, «Мертвые души».)
Но язык официального документа мелькает не только у Гоголя.
Вот известное стихотворение Пастернака:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
«Я вспомнил, по какому поводу...». Это же чистый канцеляризм.
Он и дальше повлечет за собой эти образы делопроизводства. При всей ослепительной просветленности стихотворения (может, именно благодаря этой «деловитости» она так сокрушительно и сработает).
«Казенной землемершею».
Смерть стоит казенной землемершей.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Это как будто документ. И Пастернак его со всеми деталями пишет заранее.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
И дальше:
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
Это вообще великое стихотворение. Прощание описано автором буднично, предметно и детально. И вдруг в конце – такой прекрасный патетический финал.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство»
Это вообще удивительное свойство Пастернака: видеть во всем торжество и будничность одновременно.
Его часто упрекали современники в социальной индифферентности. Потом, потомки, – уже в слишком большой лояльности по отношению к сталинскому режиму. (Ишь, какие храбрецы.)
Но вообще это было его качество: духовная эйфория.
Он славил жизнь, он любил жизнь. И не было мертвых душ в его списке.
Его трагизм как бы уходит вглубь. Иногда кажется, в глубь почвы.
Не так у Ахматовой.
У нее трагизм очевиден, явлен нам.
Хотя и она писала нечто пастернаковское по духу, по славословию жизни, в своей автобиографии:
«Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
I
Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой,
Я стала песней и судьбой,
Ночной бессонницей и вьюгой.
Меня бы не узнали вы
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке.
II
Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне...
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Твой дух прислал ко мне?
Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл...
Он больше без меня не мог:
Пускай позор, пускай острог...
Я без него могла.
(Анна Ахматова, «Из черных песен».)
Просто этот трагизм был разным у Ахматовой и Пастернака.
Поэтому и житейскую ревность к «счастливчику» Пастернаку у Ахматовой можно «прочесть» и по-другому.
Хотя и других смешливых обид тоже хватало.
Лидия Гинзбург писала, как торжественно Ахматова уличила Пастернака в уже поздние годы в том, что он ее не особо читал.
Он однажды восхитился в ее позднем изданном избранном: «На стволе корявой ели муравьиное шоссе».
Но вообще-то это были стихи 1912 года.
Хотя у них много было общего.
Например, внимание к деталям.
Вот у Ахматовой: «Жарко веет ветер душный... Сухо пахнут иммортели...».
А вот Пастернак: сад у него «ожил ночью нынешней, забормотал, запах».
Эренбург про годы их общей молодости писал: «Нас всех в то время подташнивало от чересчур громких слов, которыми злоупотребляли символисты: "вечность", "бесконечность", "безбрежный", "тленный", "бренный"».
И вот молодая Ахматова находит точное (а ведь это тоже документ, пусть и осязательный) определение:
«Едкий, душный запах дегтя, как загар, тебе идет».
Это из стихотворения «Рыбак»:
Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар, тебе идет.
И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Закрасневшись пред тобой.
Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.
Щеки бледны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.
Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненном тоской.
(1911 год)
Ну куда уж без тела, раненного тоской. Но зато какое начало.
А вот еще один «документ» эпохи: рукомойник.
Я их помню. На даче в конце семидесятых, начале восьмидесятых. Может, и сейчас где-то еще есть.
У Пастернака рукомойник – метафора: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник...»
У молодой Ахматовой рукомойник как-то поскромнее себя ведет, но тоже есть.
Молюсь оконному лучу
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце – пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь.
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.
(1910 г.)
С другой стороны, только сейчас подумал: вдруг Пастернак надавил Ахматовой на больную мозоль? Она не любила свои ранние стихи. Он, кстати, тоже – свои. Но он выделил именно их.
Говорят, Пастернак морщился, когда перед ним рассыпались в восторге от его ранних стихов (они ему казались манерными). Может, это была его хитрость? Он стал восхищаться ранними стихами Ахматовой, и теперь наступил черед морщиться ей.
Но мы отвлеклись от темы документа в литературе.
Вот Зощенко.
Его рассказы это же в чистом виде документ эпохи.
«Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина – народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается. Она думает: "С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!"
И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
– Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
– Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск».
Уже в другом времени языком Зощенко говорят герои Дмитрия Александровича Пригова:
***
Женщина в метро меня лягнула
Ну, пихаться – там куда ни шло
Здесь же она явно перегнула
Палку и всё дело перешло
В ранг ненужно-личных отношений
Я, естественно, в ответ лягнул
Но и тут же попросил прощенья –
Просто я как личность выше был
А вот это почти из зощенковской коммунальной квартиры, хотя Дмитрий Пригов, кажется, никогда в коммунальной квартире и не жил. Да и кто бы ему позволил оставить в коммунальной квартире грязную посуду в раковине?
Только вымоешь посуду
Глядь – уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная –
Где уж тут свободе быть
Собственно, как я уже сказал (интересно, кто-то где-то уже об этом писал?), многие тексты Дмитрия Александровича (тут отчество обязательно, это именно такой прием) Пригова отсылают нас к Зощенко.
Только работает он с этим пластом культуры немного иначе.
Тексты Пригова на неискушенный взгляд кажутся такой детской поделкой, наивным искусством. Потому что он надевает маски. И становится человеком, поглощенным тем или иным языком.
Но сам Пригов все равно из-под маски выглядывает. Тут-то и возникает такой странный эффект.
Рафинированный теоретик и деятель актуального искусства (ох уж это актуальное искусство – как оно потом выродилось) говорит языком простака, обывателя. Он наивен и безапелляционен.
Но этот двоящийся образ и дает такое своеобразное мерцание.
Иными словами, мы не можем с точностью сказать: шутит он или нет.
А тут и не разобраться.
Как и у Зощенко, Пригов просто работает со штампом.
Массы не говорят и не говорили ни языком Зощенко, ни языком Пригова. Но мы почему-то себя и эти массы (а мы и есть эти массы, не льстите себе, если думаете иначе: и вообще быть массой – в этом нет ничего стыдного: из массы всегда и создается народ, а потом уходит в нее – и это движение непрерывно, как прибой и отлив), но мы себя и эти массы, повторюсь, в их языке и опознаем.
Ну разве это не мы?
Я устал уже на первой строчке
Первого четверостишья
Вот дотащился до третьей строчки
А вот до четвёртой дотащился.
Об этом знает каждый пишущий.
А вообще иногда Пригов напоминает ученого: он как будто проводит эксперимент – сколько он вытащит из себя наивного, косноязычного, но всегда непредсказуемого.
Пригов пишет про нас.
Ужас весь цивилизацьи
Эта тёплая вода
Отключают вот когда –
Некуда куда деваться
Но закончить этот разговор я хочу на реальном документе. У меня есть молодой приятель – он бывший следователь, теперь адвокат.
Однажды он выложил в Сеть настоящий шедевр. Написанный его знакомым, тоже следователем.
Изумительный русский язык. Гоголь, Зощенко и Пригов, наверное, так высоко, в райских кущах, где живут русские писатели, ему аплодируют.
«Я, участковый инспектор Усть-Ишимского РОВД УВД Омской области капитан милиции такой-то такой-то, рассмотрев заявление гражданки Погребовской, которая проживает в поселке Малая Бича,
У С Т А Н О В И Л:
Погребовская имеет в своем хозяйстве три поросенка в возрасте четырех месяцев, одну свиноматку в возрасте трех лет и одного кабана в возрасте шести месяцев.
17-го сентября 1979 года поросенок в возрасте 3-х месяцев по кличке "Боря" не вернулся вместе с другими поросятами.
Мною было установлено, что Погребовская проживает на краю поселка "Малая Бича". Поросята паслись на берегу реки "Ягодка", которая впадает в Иртыш. Отбившись от основного стада, поросенок Боря пасся один вдоль берега р. Ягодка. На противоположном берегу колхозниками был посажен овес, который к тому времени уже вырос и выглядел аппетитным.
Отказавшись кормиться травой, Боря решил переплыть через реку и попробовать овес, но долго не решался, так как на противоположном берегу ходили колхозники, которые могли его побить.
В 12-ть часов колхозники ушли на обед, и Боря решил плыть, но не учел направление ветра и силу течения, в связи с чем Борю вынесло в реку Иртыш. Неразумное животное продолжало плыть против течения, надеясь, что выплывет, но не рассчитало свою силу и возможности.
Стадо поросят видело, что он погибает, но оказать действенную помощь не смогло, при этом громко визжа, пытаясь тем самым привлечь внимание людей. Поросенок Боря длительное время барахтался в воде, оглашая громким визгом окресности поселка Малая Бича, и после того как изнемог, покорился и тихо утонул.
Данную смерть поросенка Бори видели колхозники, которые убирали урожай, что подтверждают в своих показаниях. Таким образом, кражи не было.
Руководствуясь статьей 113 УПК и пунктом 1 статьи 5,
П О С Т А Н О В И Л:
В возбуждении уголовного дела по факту кражи поросенка Бори отказать».
Конец цитаты.
Ну это же невероятно прекрасно.
Вот они, наши ревизские сказки, вот они наши писатели, которые даже не подозревают, что они писатели и в какой богатой традиции они работают.
Просто Дядя Степа, милиционер, какой-то.
В доме восемь дробь один
У заставы Ильича
Жил высокий гражданин,
По прозванью Каланча,
По фамилии Степанов
И по имени Степан,
Из районных великанов
Самый главный великан.
Уважали дядю Степу
За такую высоту.
Шел с работы дядя Степа –
Видно было за версту.
Лихо мерили шаги
Две огромные ноги:
Сорок пятого размера
Покупал он сапоги.
Он разыскивал на рынке
Величайшие ботинки,
Он разыскивал штаны
Небывалой ширины.
Купит с горем пополам,
Повернется к зеркалам –
Вся портновская работа
Разъезжается по швам!
Он через любой забор
С мостовой глядел во двор.
Лай собаки поднимали:
Думали, что лезет вор.
Брал в столовой дядя Степа
Для себя двойной обед.
Спать ложился дядя Степа –
Ноги клал на табурет.
Сидя книги брал со шкапа.
И не раз ему в кино
Говорили: – Сядьте на пол,
Вам, товарищ, все равно!
(Сергей Михалков, «Дядя Степа – милиционер».)
... Вот он наш народ, прекрасный, говорящий неожиданно, странно, но от этого всегда интересно.
И вдруг натыкаюсь: «Приступ длился девять часов сряду, при неумолкной пальбе и перестрелке. Наконец подпоручик Толстовалов с пятьюдесятью охотниками сделал вылазку, очистил ров и прогнал бунтовщиков, убив до четырехсот человек и потеряв не более пятнадцати. Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный Крылов».
Так это ж про нашего тогда маленького дедушку Крылова.
Вот так вот, думаю, взял бы Пугачев Оренбург, не было бы басни Крылова, не читали бы мы тогда нашей школьной басни про попрыгунью-стрекозу и скучного муравья.
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
И чем дальше в текст, тем больше более поздних аллюзий, которых Пушкин и не закладывал, не мог.
Вот сильная сцена на реке:
«Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости крича: "Спасайтесь, детушки! все пропало!" Они наскоро перевязывали свои раны и спешили к Яицкому городку. Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: "Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет?" – и, видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп...».
Но это же почти из «Реквиема» Ахматовой, где она про стрелецких женок, которые будут выть. Она не могла об этом фрагменте не знать. И пусть у Ахматовой там, в тексте, про стрельцов, про их бунт, про их жен, но рикошетом отдается и оттуда, хоть нет тут никакого Кремля, одни крепости вокруг:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Но мне запомнилось и еще одно. Один из дворян, зачитывающий свой указ солдатам и крестьянам, составил его так сложно, с такими запутывающими оборотами и таким вычурным для народа языком, что они ничего не поняли.
Зато указы Пугачева были просты и понятны.
Об официальном языке немного и поговорим. Об языке документов.
На документах, например, построена поэма Гоголя «Мертвые души».
Там их много. В самом центре – ревизские сказки, содержащие списки умерших крепостных крестьян. Но и кроме них, справки, проезжие грамоты, рекомендательные письма.
Самые главные документы, ревизские сказки были официальными документами, которые использовались для переписи и учета населения Российской империи. Там указывались данные о живых и умерших крестьянах, записывались их имена, отчества и фамилии, а также возраст и прочее.
Все справки и документы нужны были Чичикову, чтобы оформить сделку с помещиками и чиновниками. Он законно приобретает мертвые души, и теперь они ему принадлежат.
«Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются… Собакевич все слушал, наклонивши голову. И что по существующим положениям этого государства, в славе которому нет равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места множеством мелочных и бесполезных справок и не увеличить сложность и без того уже весьма сложного государственного механизма… Собакевич все слушал, наклонивши голову, – и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность. Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души умершими, а только несуществующими».
(Гоголь, «Мертвые души».)
Но язык официального документа мелькает не только у Гоголя.
Вот известное стихотворение Пастернака:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
«Я вспомнил, по какому поводу...». Это же чистый канцеляризм.
Он и дальше повлечет за собой эти образы делопроизводства. При всей ослепительной просветленности стихотворения (может, именно благодаря этой «деловитости» она так сокрушительно и сработает).
«Казенной землемершею».
Смерть стоит казенной землемершей.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Это как будто документ. И Пастернак его со всеми деталями пишет заранее.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
И дальше:
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
Это вообще великое стихотворение. Прощание описано автором буднично, предметно и детально. И вдруг в конце – такой прекрасный патетический финал.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство»
Это вообще удивительное свойство Пастернака: видеть во всем торжество и будничность одновременно.
Его часто упрекали современники в социальной индифферентности. Потом, потомки, – уже в слишком большой лояльности по отношению к сталинскому режиму. (Ишь, какие храбрецы.)
Но вообще это было его качество: духовная эйфория.
Он славил жизнь, он любил жизнь. И не было мертвых душ в его списке.
Его трагизм как бы уходит вглубь. Иногда кажется, в глубь почвы.
Не так у Ахматовой.
У нее трагизм очевиден, явлен нам.
Хотя и она писала нечто пастернаковское по духу, по славословию жизни, в своей автобиографии:
«Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
I
Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой,
Я стала песней и судьбой,
Ночной бессонницей и вьюгой.
Меня бы не узнали вы
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке.
II
Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне...
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Твой дух прислал ко мне?
Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл...
Он больше без меня не мог:
Пускай позор, пускай острог...
Я без него могла.
(Анна Ахматова, «Из черных песен».)
Просто этот трагизм был разным у Ахматовой и Пастернака.
Поэтому и житейскую ревность к «счастливчику» Пастернаку у Ахматовой можно «прочесть» и по-другому.
Хотя и других смешливых обид тоже хватало.
Лидия Гинзбург писала, как торжественно Ахматова уличила Пастернака в уже поздние годы в том, что он ее не особо читал.
Он однажды восхитился в ее позднем изданном избранном: «На стволе корявой ели муравьиное шоссе».
Но вообще-то это были стихи 1912 года.
Хотя у них много было общего.
Например, внимание к деталям.
Вот у Ахматовой: «Жарко веет ветер душный... Сухо пахнут иммортели...».
А вот Пастернак: сад у него «ожил ночью нынешней, забормотал, запах».
Эренбург про годы их общей молодости писал: «Нас всех в то время подташнивало от чересчур громких слов, которыми злоупотребляли символисты: "вечность", "бесконечность", "безбрежный", "тленный", "бренный"».
И вот молодая Ахматова находит точное (а ведь это тоже документ, пусть и осязательный) определение:
«Едкий, душный запах дегтя, как загар, тебе идет».
Это из стихотворения «Рыбак»:
Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар, тебе идет.
И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Закрасневшись пред тобой.
Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.
Щеки бледны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.
Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненном тоской.
(1911 год)
Ну куда уж без тела, раненного тоской. Но зато какое начало.
А вот еще один «документ» эпохи: рукомойник.
Я их помню. На даче в конце семидесятых, начале восьмидесятых. Может, и сейчас где-то еще есть.
У Пастернака рукомойник – метафора: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник...»
У молодой Ахматовой рукомойник как-то поскромнее себя ведет, но тоже есть.
Молюсь оконному лучу
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце – пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь.
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.
(1910 г.)
С другой стороны, только сейчас подумал: вдруг Пастернак надавил Ахматовой на больную мозоль? Она не любила свои ранние стихи. Он, кстати, тоже – свои. Но он выделил именно их.
Говорят, Пастернак морщился, когда перед ним рассыпались в восторге от его ранних стихов (они ему казались манерными). Может, это была его хитрость? Он стал восхищаться ранними стихами Ахматовой, и теперь наступил черед морщиться ей.
Но мы отвлеклись от темы документа в литературе.
Вот Зощенко.
Его рассказы это же в чистом виде документ эпохи.
«Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина – народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается. Она думает: "С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!"
И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
– Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
– Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск».
Уже в другом времени языком Зощенко говорят герои Дмитрия Александровича Пригова:
***
Женщина в метро меня лягнула
Ну, пихаться – там куда ни шло
Здесь же она явно перегнула
Палку и всё дело перешло
В ранг ненужно-личных отношений
Я, естественно, в ответ лягнул
Но и тут же попросил прощенья –
Просто я как личность выше был
А вот это почти из зощенковской коммунальной квартиры, хотя Дмитрий Пригов, кажется, никогда в коммунальной квартире и не жил. Да и кто бы ему позволил оставить в коммунальной квартире грязную посуду в раковине?
Только вымоешь посуду
Глядь – уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная –
Где уж тут свободе быть
Собственно, как я уже сказал (интересно, кто-то где-то уже об этом писал?), многие тексты Дмитрия Александровича (тут отчество обязательно, это именно такой прием) Пригова отсылают нас к Зощенко.
Только работает он с этим пластом культуры немного иначе.
Тексты Пригова на неискушенный взгляд кажутся такой детской поделкой, наивным искусством. Потому что он надевает маски. И становится человеком, поглощенным тем или иным языком.
Но сам Пригов все равно из-под маски выглядывает. Тут-то и возникает такой странный эффект.
Рафинированный теоретик и деятель актуального искусства (ох уж это актуальное искусство – как оно потом выродилось) говорит языком простака, обывателя. Он наивен и безапелляционен.
Но этот двоящийся образ и дает такое своеобразное мерцание.
Иными словами, мы не можем с точностью сказать: шутит он или нет.
А тут и не разобраться.
Как и у Зощенко, Пригов просто работает со штампом.
Массы не говорят и не говорили ни языком Зощенко, ни языком Пригова. Но мы почему-то себя и эти массы (а мы и есть эти массы, не льстите себе, если думаете иначе: и вообще быть массой – в этом нет ничего стыдного: из массы всегда и создается народ, а потом уходит в нее – и это движение непрерывно, как прибой и отлив), но мы себя и эти массы, повторюсь, в их языке и опознаем.
Ну разве это не мы?
Я устал уже на первой строчке
Первого четверостишья
Вот дотащился до третьей строчки
А вот до четвёртой дотащился.
Об этом знает каждый пишущий.
А вообще иногда Пригов напоминает ученого: он как будто проводит эксперимент – сколько он вытащит из себя наивного, косноязычного, но всегда непредсказуемого.
Пригов пишет про нас.
Ужас весь цивилизацьи
Эта тёплая вода
Отключают вот когда –
Некуда куда деваться
Но закончить этот разговор я хочу на реальном документе. У меня есть молодой приятель – он бывший следователь, теперь адвокат.
Однажды он выложил в Сеть настоящий шедевр. Написанный его знакомым, тоже следователем.
Изумительный русский язык. Гоголь, Зощенко и Пригов, наверное, так высоко, в райских кущах, где живут русские писатели, ему аплодируют.
«Я, участковый инспектор Усть-Ишимского РОВД УВД Омской области капитан милиции такой-то такой-то, рассмотрев заявление гражданки Погребовской, которая проживает в поселке Малая Бича,
У С Т А Н О В И Л:
Погребовская имеет в своем хозяйстве три поросенка в возрасте четырех месяцев, одну свиноматку в возрасте трех лет и одного кабана в возрасте шести месяцев.
17-го сентября 1979 года поросенок в возрасте 3-х месяцев по кличке "Боря" не вернулся вместе с другими поросятами.
Мною было установлено, что Погребовская проживает на краю поселка "Малая Бича". Поросята паслись на берегу реки "Ягодка", которая впадает в Иртыш. Отбившись от основного стада, поросенок Боря пасся один вдоль берега р. Ягодка. На противоположном берегу колхозниками был посажен овес, который к тому времени уже вырос и выглядел аппетитным.
Отказавшись кормиться травой, Боря решил переплыть через реку и попробовать овес, но долго не решался, так как на противоположном берегу ходили колхозники, которые могли его побить.
В 12-ть часов колхозники ушли на обед, и Боря решил плыть, но не учел направление ветра и силу течения, в связи с чем Борю вынесло в реку Иртыш. Неразумное животное продолжало плыть против течения, надеясь, что выплывет, но не рассчитало свою силу и возможности.
Стадо поросят видело, что он погибает, но оказать действенную помощь не смогло, при этом громко визжа, пытаясь тем самым привлечь внимание людей. Поросенок Боря длительное время барахтался в воде, оглашая громким визгом окресности поселка Малая Бича, и после того как изнемог, покорился и тихо утонул.
Данную смерть поросенка Бори видели колхозники, которые убирали урожай, что подтверждают в своих показаниях. Таким образом, кражи не было.
Руководствуясь статьей 113 УПК и пунктом 1 статьи 5,
П О С Т А Н О В И Л:
В возбуждении уголовного дела по факту кражи поросенка Бори отказать».
Конец цитаты.
Ну это же невероятно прекрасно.
Вот они, наши ревизские сказки, вот они наши писатели, которые даже не подозревают, что они писатели и в какой богатой традиции они работают.
Просто Дядя Степа, милиционер, какой-то.
В доме восемь дробь один
У заставы Ильича
Жил высокий гражданин,
По прозванью Каланча,
По фамилии Степанов
И по имени Степан,
Из районных великанов
Самый главный великан.
Уважали дядю Степу
За такую высоту.
Шел с работы дядя Степа –
Видно было за версту.
Лихо мерили шаги
Две огромные ноги:
Сорок пятого размера
Покупал он сапоги.
Он разыскивал на рынке
Величайшие ботинки,
Он разыскивал штаны
Небывалой ширины.
Купит с горем пополам,
Повернется к зеркалам –
Вся портновская работа
Разъезжается по швам!
Он через любой забор
С мостовой глядел во двор.
Лай собаки поднимали:
Думали, что лезет вор.
Брал в столовой дядя Степа
Для себя двойной обед.
Спать ложился дядя Степа –
Ноги клал на табурет.
Сидя книги брал со шкапа.
И не раз ему в кино
Говорили: – Сядьте на пол,
Вам, товарищ, все равно!
(Сергей Михалков, «Дядя Степа – милиционер».)
... Вот он наш народ, прекрасный, говорящий неожиданно, странно, но от этого всегда интересно.