Одно из моих любимых стихотворений Бориса Слуцкого, которое я часто публикую в интернет-сетях 9 мая, в день Великой Победы.
Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая –
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.
Необыкновенное стихотворение. И в этом перестуке имен и отчеств (стихотворение всегда оживает от такой конкретики), и в перезвоне трамвайного бега. И эти тьмы и тьмы героических, так себя не воспринимающих даже, женщин.
Слуцкий однажды дал себе определение в стихотворном тексте:
«Ангельским, а не автомобильным, сшибло, видимо, меня крылом».
Очень дерзкое определение. Но и жизнь со Слуцким часто была дерзка.
...Недавно узнал: в 1948 году Илья Эренбург в свой роман «Буря» включил несколько четверостиший из стихотворения Слуцкого. Но почему-то назвал эти стихи – анонимным солдатским творчеством.
Борис Слуцкий свои стихи в романе Эренбурга увидел: читал его в Харькове, при этом мучаясь головной болью.
«Однажды, листая "Новый мир" с эренбурговской "Бурей", я ощутил толчок совсем физический – один из героев романа писал (или читал) мои стихи из "Кельнской ямы". Две или полторы страницы вокруг стихов довольно точно пересказывали мои военные записки. Я подумал, что диван и… головная боль – это не навсегда».
Анонимность его текста Слуцкого не обидела, даже наоборот: дала обещание. Если пусть так его один текст опубликовали, значит, могут напечатать и другие – уже не анонимно.
После чего отнес новые стихи Эренбургу. С этих пор Эренбург стал постоянным читателем нового автора.
Кстати, про «Кёльнскую яму». Про это стихотворение Слуцкий говорил: «Я по-настоящему написал одно стихотворение за войну. Дело было в Югославии, когда брали Белград… Однажды ко мне подошел партизан, боец русской партизанской роты. Он начал рассказывать о большом лагере для военнопленных под Кёльном, в котором сидел, пока не добрался до Югославии. Это Кёльнская яма. Там погибло несколько тысяч наших бойцов и офицеров… Рассказ он начал словами: "Нас было семьдесят тысяч пленных". Потом помолчал и сказал: "В большом овраге с крутыми краями". Я перед этим несколько лет не писал ни строчки. И когда он сказал: "Нас было семьдесят тысяч пленных. В большом овраге с крутыми краями", мне показалось, что это начало стихотворения…»
Вот оно, это стихотворение, прервавшее поэтическое молчание Слуцкого.
Кёльнская яма
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
безмолвно и дерзновенно,
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь –
До самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
Живую
сталкивают с обрыва.
Пока она свергается в яму,
Пока ее делим на доли
неравно,
Пока по конине молотим зубами, –
О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой –
Письмо
солдату Страны Советской.
«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!»
Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу...»
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но все остается – как было, как было! –
Каша с вами, а души с нами.
(1944)
... Судьба Слуцкого как литератора складывалась сперва не очень успешно.
Об этом времени, а это было начало 50-х, сам поэт писал: «…глухой угол времени – моего личного и исторического… Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдаленных. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и людей моего круга не будет никакого».
Но после марта 1953 года что-то стало меняться.
В 1956 году появилась первая публикация, потом еще одна, потом еще.
В мартовском номере детского журнала «Пионер» (был такой) за 1956 года опубликовано стихотворение Слуцкого «Лошади в океане», которое знают в моем поколении все – оно публиковалось в учебнике по литературе, не помню уже, за который класс.
Кстати, и посвящено это стихотворение именно Эренбургу.
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
Эренбург точно отметил, на чем строятся стихи Слуцкого. Слуцкий не боится прозаизмов, даже иногда грубости, не боится чередовать пафос и иронию, не избегает перебоев в ритме.
Еще одно мое любимое стихотворение Слуцкого.
Бухарест
Капитан уехал за женой
В тихий городок освобожденный,
В маленький, запущенный, ржаной,
В деревянный, а теперь сожженный.
На прощанье допоздна сидели,
Карточки глядели.
Пели. Рассказывали сны.
Раньше месяца на три недели
Капитан вернулся – без жены,
Пироги, что повара пекли –
Выбросить велит он поскорее.
И меняет мятые рубли
На хрустящие, как сахар, леи.
Белый снег валит над Бухарестом.
Проститутки мерзнут по подъездам.
Черноватых девушек расспрашивая,
Ищет он, шатаясь день-деньской,
Русую или хотя бы крашеную.
Но глаза чтоб серые, с тоской.
Русая или, скорее, крашеная
Понимает: служба будет страшная.
Денег много и дают – вперед.
Вздрагивая, девушка берет.
На спине гостиничной кровати
Голый, словно банщик, купидон.
– Раздевайтесь. Глаз не закрывайте,
Говорит понуро капитан.
– Так ложитесь. Руки – так сложите.
Голову на руки положите.
– Русский понимаешь? – Мало очень
– Очень мало – вот как говорят.
Черные испуганные очи
Из-под черной челки не глядят.
– Мы сейчас обсудим все толково
Если не поймете – не беда.
Ваше дело – не забыть два слова
Слово «нет» и слово «никогда».
Что я ни спрошу у вас, в ответ
Говорите: «никогда» и «нет».
Белый снег всю ночь валом валит
Только на рассвете затихает.
Слышно, как газеты выкликает
Под окном горластый инвалид.
Слишком любопытный половой,
Приникая к щелке головой.
Снова,
Снова,
Снова
слышит ворох
Всяких звуков, шарканье и шорох
Возгласы, названия газет
И слова, не разберет которых –
Слово «никогда» и слово «нет».
Это стихотворение неразгадываемо: мы не понимаем, почему именно эти слова просит герой твердить бедной девушке, даже не хотим знать. Там что-то страшное шевелится – в этих словах. И городок неслучайно называется сожженным. И вернулся без жены. Что там произошло в этом городе? Почему надо повторять эти отрицающие слова: никогда и нет?
Но мы это стихотворение уже никогда не забудем.
У Бродского нашел интересное высказывание о Слуцком: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века… Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил».
Иногда кажется, что перед нами действительно документ. Но как документ можно было сделать произведением искусства – вот основная причина нашего восхищения.
К слову сказать, то знаменитое стихотворение про лошадей в океане, тоже имеет документальное основание. Друг Слуцкого Георгий Рублев рассказал об одном инциденте: когда американский транспорт был затоплен немцами.
Любопытно, что сам Слуцкий это стихотворение про лошадей не сильно ценил. Относился к нему как к сентиментальному, небрежному. Причин славы этого стихотворения не понимал.
Уже в 1972 году он пишет стихотворение-комментарий:
Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,
Рыжих, тонущих в океане.
Ничего не осталось – ни строк, ни идей,
Только лошади, тонущие в океане.
Я их выдумал летом, в большую жару:
Масть, судьбу и безвинное горе.
Но они переплыли и выдумку и игру
И приплыли в синее море.
Мне поэтому кажется иногда:
Я плыву рядом с ними, волну рассекаю,
Я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,
Лошадиная и людская.
И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву:
Для забвения нету причины,
Но мгновения лишнего не проживу,
Когда канут они в пучину.
Нет, Борис Абрамович, не канете.
... Тут тоже недавно узнал, что Слуцкий писал очень много. Каждый день по одному стихотворению. А в особо плодотворные годы – по три-четыре в день. Это даже невозможно представить. Такое количество текстов.
Да что уж там: такое количество текстов даже невозможно прочитать.
Есть воспоминание, что, когда к печати готовился его первый сборник «Память», Слуцкий принес в редакцию целый фанерный чемодан. Который был до верху забит рукописями. Выбрано же было всего сорок стихотворений.
... Ангел летит так низко над землей, что однажды, вынырнув из-за угла, задевает своим крылом какого-то невзрачного прохожего.
Ангел полетел дальше, а человек вдруг услышал в голове стихи. И их много. Очень много.
Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая –
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.
Необыкновенное стихотворение. И в этом перестуке имен и отчеств (стихотворение всегда оживает от такой конкретики), и в перезвоне трамвайного бега. И эти тьмы и тьмы героических, так себя не воспринимающих даже, женщин.
Слуцкий однажды дал себе определение в стихотворном тексте:
«Ангельским, а не автомобильным, сшибло, видимо, меня крылом».
Очень дерзкое определение. Но и жизнь со Слуцким часто была дерзка.
...Недавно узнал: в 1948 году Илья Эренбург в свой роман «Буря» включил несколько четверостиший из стихотворения Слуцкого. Но почему-то назвал эти стихи – анонимным солдатским творчеством.
Борис Слуцкий свои стихи в романе Эренбурга увидел: читал его в Харькове, при этом мучаясь головной болью.
«Однажды, листая "Новый мир" с эренбурговской "Бурей", я ощутил толчок совсем физический – один из героев романа писал (или читал) мои стихи из "Кельнской ямы". Две или полторы страницы вокруг стихов довольно точно пересказывали мои военные записки. Я подумал, что диван и… головная боль – это не навсегда».
Анонимность его текста Слуцкого не обидела, даже наоборот: дала обещание. Если пусть так его один текст опубликовали, значит, могут напечатать и другие – уже не анонимно.
После чего отнес новые стихи Эренбургу. С этих пор Эренбург стал постоянным читателем нового автора.
Кстати, про «Кёльнскую яму». Про это стихотворение Слуцкий говорил: «Я по-настоящему написал одно стихотворение за войну. Дело было в Югославии, когда брали Белград… Однажды ко мне подошел партизан, боец русской партизанской роты. Он начал рассказывать о большом лагере для военнопленных под Кёльном, в котором сидел, пока не добрался до Югославии. Это Кёльнская яма. Там погибло несколько тысяч наших бойцов и офицеров… Рассказ он начал словами: "Нас было семьдесят тысяч пленных". Потом помолчал и сказал: "В большом овраге с крутыми краями". Я перед этим несколько лет не писал ни строчки. И когда он сказал: "Нас было семьдесят тысяч пленных. В большом овраге с крутыми краями", мне показалось, что это начало стихотворения…»
Вот оно, это стихотворение, прервавшее поэтическое молчание Слуцкого.
Кёльнская яма
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
безмолвно и дерзновенно,
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь –
До самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
Живую
сталкивают с обрыва.
Пока она свергается в яму,
Пока ее делим на доли
неравно,
Пока по конине молотим зубами, –
О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой –
Письмо
солдату Страны Советской.
«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!»
Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу...»
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но все остается – как было, как было! –
Каша с вами, а души с нами.
(1944)
... Судьба Слуцкого как литератора складывалась сперва не очень успешно.
Об этом времени, а это было начало 50-х, сам поэт писал: «…глухой угол времени – моего личного и исторического… Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдаленных. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и людей моего круга не будет никакого».
Но после марта 1953 года что-то стало меняться.
В 1956 году появилась первая публикация, потом еще одна, потом еще.
В мартовском номере детского журнала «Пионер» (был такой) за 1956 года опубликовано стихотворение Слуцкого «Лошади в океане», которое знают в моем поколении все – оно публиковалось в учебнике по литературе, не помню уже, за который класс.
Кстати, и посвящено это стихотворение именно Эренбургу.
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» – по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
Эренбург точно отметил, на чем строятся стихи Слуцкого. Слуцкий не боится прозаизмов, даже иногда грубости, не боится чередовать пафос и иронию, не избегает перебоев в ритме.
Еще одно мое любимое стихотворение Слуцкого.
Бухарест
Капитан уехал за женой
В тихий городок освобожденный,
В маленький, запущенный, ржаной,
В деревянный, а теперь сожженный.
На прощанье допоздна сидели,
Карточки глядели.
Пели. Рассказывали сны.
Раньше месяца на три недели
Капитан вернулся – без жены,
Пироги, что повара пекли –
Выбросить велит он поскорее.
И меняет мятые рубли
На хрустящие, как сахар, леи.
Белый снег валит над Бухарестом.
Проститутки мерзнут по подъездам.
Черноватых девушек расспрашивая,
Ищет он, шатаясь день-деньской,
Русую или хотя бы крашеную.
Но глаза чтоб серые, с тоской.
Русая или, скорее, крашеная
Понимает: служба будет страшная.
Денег много и дают – вперед.
Вздрагивая, девушка берет.
На спине гостиничной кровати
Голый, словно банщик, купидон.
– Раздевайтесь. Глаз не закрывайте,
Говорит понуро капитан.
– Так ложитесь. Руки – так сложите.
Голову на руки положите.
– Русский понимаешь? – Мало очень
– Очень мало – вот как говорят.
Черные испуганные очи
Из-под черной челки не глядят.
– Мы сейчас обсудим все толково
Если не поймете – не беда.
Ваше дело – не забыть два слова
Слово «нет» и слово «никогда».
Что я ни спрошу у вас, в ответ
Говорите: «никогда» и «нет».
Белый снег всю ночь валом валит
Только на рассвете затихает.
Слышно, как газеты выкликает
Под окном горластый инвалид.
Слишком любопытный половой,
Приникая к щелке головой.
Снова,
Снова,
Снова
слышит ворох
Всяких звуков, шарканье и шорох
Возгласы, названия газет
И слова, не разберет которых –
Слово «никогда» и слово «нет».
Это стихотворение неразгадываемо: мы не понимаем, почему именно эти слова просит герой твердить бедной девушке, даже не хотим знать. Там что-то страшное шевелится – в этих словах. И городок неслучайно называется сожженным. И вернулся без жены. Что там произошло в этом городе? Почему надо повторять эти отрицающие слова: никогда и нет?
Но мы это стихотворение уже никогда не забудем.
У Бродского нашел интересное высказывание о Слуцком: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века… Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил».
Иногда кажется, что перед нами действительно документ. Но как документ можно было сделать произведением искусства – вот основная причина нашего восхищения.
К слову сказать, то знаменитое стихотворение про лошадей в океане, тоже имеет документальное основание. Друг Слуцкого Георгий Рублев рассказал об одном инциденте: когда американский транспорт был затоплен немцами.
Любопытно, что сам Слуцкий это стихотворение про лошадей не сильно ценил. Относился к нему как к сентиментальному, небрежному. Причин славы этого стихотворения не понимал.
Уже в 1972 году он пишет стихотворение-комментарий:
Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,
Рыжих, тонущих в океане.
Ничего не осталось – ни строк, ни идей,
Только лошади, тонущие в океане.
Я их выдумал летом, в большую жару:
Масть, судьбу и безвинное горе.
Но они переплыли и выдумку и игру
И приплыли в синее море.
Мне поэтому кажется иногда:
Я плыву рядом с ними, волну рассекаю,
Я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,
Лошадиная и людская.
И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву:
Для забвения нету причины,
Но мгновения лишнего не проживу,
Когда канут они в пучину.
Нет, Борис Абрамович, не канете.
... Тут тоже недавно узнал, что Слуцкий писал очень много. Каждый день по одному стихотворению. А в особо плодотворные годы – по три-четыре в день. Это даже невозможно представить. Такое количество текстов.
Да что уж там: такое количество текстов даже невозможно прочитать.
Есть воспоминание, что, когда к печати готовился его первый сборник «Память», Слуцкий принес в редакцию целый фанерный чемодан. Который был до верху забит рукописями. Выбрано же было всего сорок стихотворений.
... Ангел летит так низко над землей, что однажды, вынырнув из-за угла, задевает своим крылом какого-то невзрачного прохожего.
Ангел полетел дальше, а человек вдруг услышал в голове стихи. И их много. Очень много.