Трагикомическая деталь. Оказывается, в страшные времена инквизиции за «связь с дьяволом» не могли судить женщин, которые весили более 50 кг. Считалось, что именно 50 кг – максимальная грузоподъёмность метлы. Такой вот неожиданно спасающий бодипозитив.
Самая известная книга о Средневековье, народная, так сказать книга (правда, она о более позднем уже средневековье: когда уже, кажется, про метлы и килограммы не говорили) – это, конечно, «Собор Парижской Богоматери» Гюго.
Он как будто и написан потоком, на одном дыхании. Литературоведы говорят, что все остальное Гюго писал долго, отдавая письму большие части своей жизни. А этот роман написал всего за полгода.
И хотя сама жизнь, как может показаться, хотела усложнить, замедлить процесс (Июльская революция 1830 года вмешалась: Гюго только начал писать роман, только сделал в библиотеках выписки, как пришлось эвакуироваться с семьей, да тетрадку с выписками он теряет), но все равно уже в 1831 году роман выходит в первоначальном варианте. Потом Гюго еще дополняет, но все равно – в основном роман уже есть, он написан.
И этот роман производит фурор.
Может, это происходит потому, что Средние века, так привычно воспринимаемые как мрачная эпоха, пусть у Гюго светлее тоже, конечно, не становятся, но зато там есть еще одна линия этой эпохи: в романе видно, какая она трудно-плодородная. Как устремляется к небу мысль, как возводит невероятную мощь здания. Да, трудно живет человек, но все равно мысль в нем бьется, да и любовь, как ей и положено, тоже пытается победить смерть.
Я горестной тоски полна
О рыцаре, что был моим,
И весть о том, как он любим,
Пусть сохраняют времена.
Мол, холодны мои объятья –
Неверный друг мне шлет укор,
Забыв безумств моих задор
На ложе и в парадном платье.
Это писала женщина-вагант, графиня де Диа. К роману Гюго она никакого отношения не имеет, так мы и не о Гюго и говорим.
Впрочем, что спорить: даже тема любви в этом тексте печальна. Все-таки эпоха диктует свое, дополняет другим светом мою недавнюю мысль, что любовь, как ей и положено, пытается победить смерть. Тут главное слово – «пытается». Есть в этом слове какая-то обреченность.
Было б море – из чернил,
Было б небо – из бумаги, –
Все равно не записать
Всю ту ложь, чье имя – люди.
Это слова из народной испанской песни. И они как будто рассказывают нам про те темные времена.
Когда даже целый странный кодекс судопроизводства выработался. (Возможно, Оруэлл оттуда и взял свои перевернутые лицемерные формулы.)
Вот она, терминология инквизиторов: например, обвиняемого «увещевали», прежде чем заставить его дать расписку, что нет вины инквизиторов, если под пытками он будет ранен, искалечен или убит. Смысл таких «увещеваний» прост: если он не хочет сказать правду и сознаться в преступлении, то он заслуживает наказания, а значит, в этом виновен он и только он.
Даже формулировка, в которой обвиняемого допускали к «примирению с церковью», значит не то, что должна была б значить. «Примирение с церковью» – кажется, что может быть лучше? Кажется, всё страшное позади. Но нет. Эта формула не возвращала несчастным свободу.
«Примиренных» непременно наказывали: плети, ссылка, тюрьма, иногда временная, иногда бессрочная или каторжные работы.
Ну и три вида отречения. В зависимости от «преступлений».
Легкое отречение, abjuratio de levi – это значит, что приговоренные были только слегка затронуты грехом. К ним у инквизиции были только легкие подозрения. В таких случаях несчастные люди могли отрекаться не всенародно, а перед епископом или инквизитором.
Второй вид отречения – сильное отречение, abjuratio de vehementi, оно произносилось лицами, над которыми тяготело сильное подозрение, лицами, совершившими важное преступление. Им приходилось отрекаться уже всенародно.
Ну и формальное отречение, abjuratio de formali. Эти люди уже были уличены. Все уже было доказано. И это формальное отречение тоже произносилось всенародно. И дальше уже как повезет. Кого-то, например, приговаривали к ношению особой «покаянной одежды» (habito) в течение многих лет, если не до самой смерти. Под присмотром той же инквизиции. Потому что то, что священный трибунал отпускает свою жертву, ничего совершенно не значит. Наоборот, он этим «отпусканием» передавал их в руки светского правосудия. Ибо церкви претила кровь. А государству не претила.
Тут прочитал в одной книге: «31-я статья инквизиционного судопроизводства сообщала: “Мы должны отпустить и отпускаем такого-то и отдаем его в руки светского правосудия, такому-то, или тому, кто исполняет его обязанности при названном трибунале, коих мы сердечно просим и молим милосердно обращаться с обвиняемым”».
И вроде всё ничего, если бы эта формула не означала одного: смерть.
Отпущенные таким образом приговаривались к сожжению.
Великолепные предстали эшафоты.
Готовили трофей в убранстве позолоты.
В порядке выступал шеренгою тройной
Под санбенитами приговоренных строй.
В порядке медленном почетных караулов
Вояки ехали, сверкая сбруей мулов.
Солдат старейший нес за взводом трубачей
Изображения на стяге палачей:
Лик Изабеллы, лик владыки Фердинанда
И Сикста славила палаческая банда.
Пред сей хоругвию с богатством позолот
Колени преклонял трепещущий народ.
Это пишет французский поэт-гугенот Агриппа д ’Обинье в своих «Трагических поэмах».
«Трагические поэмы» – самое его известное произведение. Даты написания 1576–1616. Всего там семь поэм: «Беды», «Государи», «Золотая палата», «Огни», «Мечи», «Отмщения», «Страшный суд».
Смесь реальности и вымысла. Трагический круговорот. Смутное предчувствие барокко.
(Как-то не сразу себе отдаешь отчет в том, что д’Обинье современник Шекспира. Только один живет во Франции, другой в Англии.)
...Собственно, не сама тема инквизиции (ее там нет), но тема тюрьмы и суда возникает и в Фаусте Гете. Тема эта связана с Маргаритой. Она набожная, трогательная, сильно чувствующая девушка.
Что сталось со мной, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Чуть он отлучится, забьюсь, как в петле –
И я не жилица на этой земле
В догадках угрюмых хожу, чуть жива,
Сумятица в думах, в огне – голова,
Что сталось со мною, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Гляжу, цепенея, часами в окно,
Заботой моею все заслонено,
И вижу я живо походку его,
И стан горделивый и глаз колдовство
И, слух мой чаруя, течет его речь,
И жар поцелуев грозит меня сжечь,
Что сталось со мною, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Где духу набраться, чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться, руками обвить,
Я все б позабыла с ним наедине,
Хотя б это было,
хотя б это было,
хотя б это было погибелью мне,
Хотя б это было погибелью мне.
(Песенка Маргариты, Гете, «Фауст», перевод Пастернака)
Мы помним, что с ней случилось. Любопытно, что эта тема преступления Маргариты, ее потом тюремного заключения, ее сумасшествия не содержится в народной версии Фауста, которую взял за основу Гете.
Это уже современно текущая жизнь вмешалась (так Достоевский сделал великий роман из криминальной хроники): Гете был в курсе печальной судьбы некой Сюзанны Маргреты Брандт, на самом деле существовавшей франкфуртской девушки, которая пошла на убийство своего ребенка, чтобы избежать приближающегося позора.
Прекрасная Маргарита тоже становится преступницей. Гретхен не только утопила собственного ребенка, но она виновна (правда, она не знала, что за склянку ей дал Мефистофель) еще и в смерти матери, а также причастна и к гибели собственного брата.
Проклята людьми, приговорена к казни, теряет рассудок, отказывается покинуть тюрьму, ее казнят, но голос свыше утверждает «Спасена».
И тут, возвращаясь к теме инквизиции, мы не можем не вспомнить Великого Инквизитора Достоевского. Как мы помним это поэма Ивана Карамазова. То есть тут идею текста и сам текст автор отдает своему герою.
Достоевский читал один-единственный раз эту главу вслух. Это было на литературном утре в пользу студентов петербургского университета 30 декабря 1879 г.
В своем вступительном слове Достоевский сказал, объясняя «текст» Карамазова: «Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему...»
И тут опять вмешается бурлящая своими параллелями жизнь. Как Гретхен придет в легенду о Фаусте в текст Гете чуть ли не из газет, так и образ Великого Инквизитора, вообще-то навеянный Достоевскому образом Томаса Торквемады, будет считан современниками как Константин Петрович Победоносцев, который был автором манифеста «О незыблемости самодержавия» и критиком реформ 60-70-х годов. С которым Достоевский тесно общался в последние годы жизни.
Помните, как у Блока?
[...]
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только – тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, –
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...
Но и под игом темных чар
Ланиты красил ей загар:
И у волшебника во власти
Она казалась полной сил,
Которые рукой железной
Зажаты в узел бесполезный...
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан... Но -
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно.
[...]
А познакомились они зимой 1871 года. И через какое-то время стали встречаться постоянно. На «средах» князя Мещерского и на «пятницах» Якова Полонского.
Но лучшие их встречи были по субботам в квартире Победоносцева на Литейном проспекте. Они долго говорили, иногда засиживались за полночь. Философия, религиозные проблемы, пути России – и, конечно, сами сюжеты Достоевского.
В дружеских беседах, продолжавшихся далеко за полночь, обсуждали философские и религиозные проблемы, возможные пути развития России, а вместе с тем – сюжеты произведений Достоевского.
Потом мы даже прочтем, что Победоносцев повлиял на появление Зосимы в тексте Достоевского.
А еще мы помним, что именно там появились эти хрестоматийные уже клейкие листочки.
(Интересно, их тоже «посоветовал» Победоносцев?)
«– Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник всё время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник уходит. – А старик? – Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее. – И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся. – Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол! – А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестно восклицал Алеша. – С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть... а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь! – Есть такая сила, что всё выдержит! – с холодною уже усмешкою проговорил Иван. – Какая сила? – Карамазовская».
Удивительно все-таки переплетается жизнь и текст. Мнится, мнется, двоится, прячется, в зеркале ворожит. Скрипит тяжелой дверью, прорастает клейкими листочками.
Самая известная книга о Средневековье, народная, так сказать книга (правда, она о более позднем уже средневековье: когда уже, кажется, про метлы и килограммы не говорили) – это, конечно, «Собор Парижской Богоматери» Гюго.
Он как будто и написан потоком, на одном дыхании. Литературоведы говорят, что все остальное Гюго писал долго, отдавая письму большие части своей жизни. А этот роман написал всего за полгода.
И хотя сама жизнь, как может показаться, хотела усложнить, замедлить процесс (Июльская революция 1830 года вмешалась: Гюго только начал писать роман, только сделал в библиотеках выписки, как пришлось эвакуироваться с семьей, да тетрадку с выписками он теряет), но все равно уже в 1831 году роман выходит в первоначальном варианте. Потом Гюго еще дополняет, но все равно – в основном роман уже есть, он написан.
И этот роман производит фурор.
Может, это происходит потому, что Средние века, так привычно воспринимаемые как мрачная эпоха, пусть у Гюго светлее тоже, конечно, не становятся, но зато там есть еще одна линия этой эпохи: в романе видно, какая она трудно-плодородная. Как устремляется к небу мысль, как возводит невероятную мощь здания. Да, трудно живет человек, но все равно мысль в нем бьется, да и любовь, как ей и положено, тоже пытается победить смерть.
Я горестной тоски полна
О рыцаре, что был моим,
И весть о том, как он любим,
Пусть сохраняют времена.
Мол, холодны мои объятья –
Неверный друг мне шлет укор,
Забыв безумств моих задор
На ложе и в парадном платье.
Это писала женщина-вагант, графиня де Диа. К роману Гюго она никакого отношения не имеет, так мы и не о Гюго и говорим.
Впрочем, что спорить: даже тема любви в этом тексте печальна. Все-таки эпоха диктует свое, дополняет другим светом мою недавнюю мысль, что любовь, как ей и положено, пытается победить смерть. Тут главное слово – «пытается». Есть в этом слове какая-то обреченность.
Было б море – из чернил,
Было б небо – из бумаги, –
Все равно не записать
Всю ту ложь, чье имя – люди.
Это слова из народной испанской песни. И они как будто рассказывают нам про те темные времена.
Когда даже целый странный кодекс судопроизводства выработался. (Возможно, Оруэлл оттуда и взял свои перевернутые лицемерные формулы.)
Вот она, терминология инквизиторов: например, обвиняемого «увещевали», прежде чем заставить его дать расписку, что нет вины инквизиторов, если под пытками он будет ранен, искалечен или убит. Смысл таких «увещеваний» прост: если он не хочет сказать правду и сознаться в преступлении, то он заслуживает наказания, а значит, в этом виновен он и только он.
Даже формулировка, в которой обвиняемого допускали к «примирению с церковью», значит не то, что должна была б значить. «Примирение с церковью» – кажется, что может быть лучше? Кажется, всё страшное позади. Но нет. Эта формула не возвращала несчастным свободу.
«Примиренных» непременно наказывали: плети, ссылка, тюрьма, иногда временная, иногда бессрочная или каторжные работы.
Ну и три вида отречения. В зависимости от «преступлений».
Легкое отречение, abjuratio de levi – это значит, что приговоренные были только слегка затронуты грехом. К ним у инквизиции были только легкие подозрения. В таких случаях несчастные люди могли отрекаться не всенародно, а перед епископом или инквизитором.
Второй вид отречения – сильное отречение, abjuratio de vehementi, оно произносилось лицами, над которыми тяготело сильное подозрение, лицами, совершившими важное преступление. Им приходилось отрекаться уже всенародно.
Ну и формальное отречение, abjuratio de formali. Эти люди уже были уличены. Все уже было доказано. И это формальное отречение тоже произносилось всенародно. И дальше уже как повезет. Кого-то, например, приговаривали к ношению особой «покаянной одежды» (habito) в течение многих лет, если не до самой смерти. Под присмотром той же инквизиции. Потому что то, что священный трибунал отпускает свою жертву, ничего совершенно не значит. Наоборот, он этим «отпусканием» передавал их в руки светского правосудия. Ибо церкви претила кровь. А государству не претила.
Тут прочитал в одной книге: «31-я статья инквизиционного судопроизводства сообщала: “Мы должны отпустить и отпускаем такого-то и отдаем его в руки светского правосудия, такому-то, или тому, кто исполняет его обязанности при названном трибунале, коих мы сердечно просим и молим милосердно обращаться с обвиняемым”».
И вроде всё ничего, если бы эта формула не означала одного: смерть.
Отпущенные таким образом приговаривались к сожжению.
Великолепные предстали эшафоты.
Готовили трофей в убранстве позолоты.
В порядке выступал шеренгою тройной
Под санбенитами приговоренных строй.
В порядке медленном почетных караулов
Вояки ехали, сверкая сбруей мулов.
Солдат старейший нес за взводом трубачей
Изображения на стяге палачей:
Лик Изабеллы, лик владыки Фердинанда
И Сикста славила палаческая банда.
Пред сей хоругвию с богатством позолот
Колени преклонял трепещущий народ.
Это пишет французский поэт-гугенот Агриппа д ’Обинье в своих «Трагических поэмах».
«Трагические поэмы» – самое его известное произведение. Даты написания 1576–1616. Всего там семь поэм: «Беды», «Государи», «Золотая палата», «Огни», «Мечи», «Отмщения», «Страшный суд».
Смесь реальности и вымысла. Трагический круговорот. Смутное предчувствие барокко.
(Как-то не сразу себе отдаешь отчет в том, что д’Обинье современник Шекспира. Только один живет во Франции, другой в Англии.)
...Собственно, не сама тема инквизиции (ее там нет), но тема тюрьмы и суда возникает и в Фаусте Гете. Тема эта связана с Маргаритой. Она набожная, трогательная, сильно чувствующая девушка.
Что сталось со мной, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Чуть он отлучится, забьюсь, как в петле –
И я не жилица на этой земле
В догадках угрюмых хожу, чуть жива,
Сумятица в думах, в огне – голова,
Что сталось со мною, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Гляжу, цепенея, часами в окно,
Заботой моею все заслонено,
И вижу я живо походку его,
И стан горделивый и глаз колдовство
И, слух мой чаруя, течет его речь,
И жар поцелуев грозит меня сжечь,
Что сталось со мною, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду,
Где духу набраться, чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться, руками обвить,
Я все б позабыла с ним наедине,
Хотя б это было,
хотя б это было,
хотя б это было погибелью мне,
Хотя б это было погибелью мне.
(Песенка Маргариты, Гете, «Фауст», перевод Пастернака)
Мы помним, что с ней случилось. Любопытно, что эта тема преступления Маргариты, ее потом тюремного заключения, ее сумасшествия не содержится в народной версии Фауста, которую взял за основу Гете.
Это уже современно текущая жизнь вмешалась (так Достоевский сделал великий роман из криминальной хроники): Гете был в курсе печальной судьбы некой Сюзанны Маргреты Брандт, на самом деле существовавшей франкфуртской девушки, которая пошла на убийство своего ребенка, чтобы избежать приближающегося позора.
Прекрасная Маргарита тоже становится преступницей. Гретхен не только утопила собственного ребенка, но она виновна (правда, она не знала, что за склянку ей дал Мефистофель) еще и в смерти матери, а также причастна и к гибели собственного брата.
Проклята людьми, приговорена к казни, теряет рассудок, отказывается покинуть тюрьму, ее казнят, но голос свыше утверждает «Спасена».
И тут, возвращаясь к теме инквизиции, мы не можем не вспомнить Великого Инквизитора Достоевского. Как мы помним это поэма Ивана Карамазова. То есть тут идею текста и сам текст автор отдает своему герою.
Достоевский читал один-единственный раз эту главу вслух. Это было на литературном утре в пользу студентов петербургского университета 30 декабря 1879 г.
В своем вступительном слове Достоевский сказал, объясняя «текст» Карамазова: «Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему...»
И тут опять вмешается бурлящая своими параллелями жизнь. Как Гретхен придет в легенду о Фаусте в текст Гете чуть ли не из газет, так и образ Великого Инквизитора, вообще-то навеянный Достоевскому образом Томаса Торквемады, будет считан современниками как Константин Петрович Победоносцев, который был автором манифеста «О незыблемости самодержавия» и критиком реформ 60-70-х годов. С которым Достоевский тесно общался в последние годы жизни.
Помните, как у Блока?
[...]
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только – тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, –
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...
Но и под игом темных чар
Ланиты красил ей загар:
И у волшебника во власти
Она казалась полной сил,
Которые рукой железной
Зажаты в узел бесполезный...
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан... Но -
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно.
[...]
А познакомились они зимой 1871 года. И через какое-то время стали встречаться постоянно. На «средах» князя Мещерского и на «пятницах» Якова Полонского.
Но лучшие их встречи были по субботам в квартире Победоносцева на Литейном проспекте. Они долго говорили, иногда засиживались за полночь. Философия, религиозные проблемы, пути России – и, конечно, сами сюжеты Достоевского.
В дружеских беседах, продолжавшихся далеко за полночь, обсуждали философские и религиозные проблемы, возможные пути развития России, а вместе с тем – сюжеты произведений Достоевского.
Потом мы даже прочтем, что Победоносцев повлиял на появление Зосимы в тексте Достоевского.
А еще мы помним, что именно там появились эти хрестоматийные уже клейкие листочки.
(Интересно, их тоже «посоветовал» Победоносцев?)
«– Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник всё время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник уходит. – А старик? – Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее. – И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся. – Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол! – А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестно восклицал Алеша. – С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть... а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь! – Есть такая сила, что всё выдержит! – с холодною уже усмешкою проговорил Иван. – Какая сила? – Карамазовская».
Удивительно все-таки переплетается жизнь и текст. Мнится, мнется, двоится, прячется, в зеркале ворожит. Скрипит тяжелой дверью, прорастает клейкими листочками.