Наткнулся тут на цитату из мемуаров Мясникова, убийцы великого князя Михаила: «Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показав величие Смердяковых, выступающих на историческую сцену битвы свободы с гнётом».
Думал ли Пушкин, когда писал свою оду «Вольность», какие силы они пробуждают (хотя эти силы всегда не спали, всегда бродили рядом и под землей), что произойдет через много-много лет? Какие герои выйдут на сцену, какие герои придут в литературу?
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица? –
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
(Александр Сергеевич Пушкин, «Вольность»)
Вот они и восстали.
12 июня 1918 года был расстрелян Михаил Александрович Романов, «Его Императорское Величество Михаил Второй», как нарек его в телеграмме отрекшийся от престола брат, Николай II.
Тут интересная зеркальность: получается, что династия Романовых началась Михаилом, им и закончилась.
Читаем дальше, уже в других источниках. Большевик Гавриил Мясников, как раз организатор этого расстрела, позднее напишет рассказ-исповедь, который он назовет «Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова».
Мясников вообще был интересный персонаж. Например, известна бурная полемика с Лениным, когда он призывал Ленина дать свободу слова рабочим «от анархистов до монархистов».
Но Ильич не согласился.
Вот из письма Ленина Мясникову, 5/VIII. 1921.:
«т. Мясников!
Прочитал только сегодня обе ваши статьи. Каковы были ваши выступления в пермской (кажись, пермской?) организации и в чем конфликт с ней, я не знаю. Об этом не могу говорить. Это дело разберет Оргбюро, которое, как я слышал, выбрало специальную комиссию.
Моя задача иная: оценить ваши письма как литературные и политические документы.
Интересные документы!
Статья "Больные вопросы" особенно наглядно показывает, по-моему, вашу основную ошибку. И я считаю долгом все сделать, чтобы постараться вас убедить.
В начале статьи вы правильно применяете диалектику. Да, кто не понимает смены лозунга "гражданская война" лозунгом "гражданский мир", тот смешон, если не хуже. Да, в этом вы правы.
Но именно потому, что вы в этом правы, меня удивляет, как вы забыли вами самим правильно примененную диалектику при своих выводах.
"…Свободу печати от монархистов до анархистов включительно…" Очень хорошо! Но, извините, все марксисты и все думавшие над четырехлетним опытом нашей революции рабочие скажут: разберемся в том, какую свободу печати? для чего? для какого класса?
Мы в "абсолюты" не верим. Мы над "чистой демократией" смеемся».
Почему-то вспомнил сейчас текст Саши Черного про анархиста. Он про другого анархиста писал, там год под текстом – 1910 год, но, как и Ленин, Саша Черный анархистов не любит:
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щеки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист.
Вдоль затылка жались складки
На багровой полосе.
Ел за двух, носил перчатки –
Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,
Молодой идеалист,
Обратился: «Петр Петрович,
Отчего вы анархист?»
Петр Петрович поднял брови
И, багровый, как бурак,
Оборвал на полуслове:
«Вы невежа и дурак».
А Ленин в другом времени всё продолжает:
«Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. [Тут у Ленина возникает случайная рифма.] Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем. [...] ...мы всемирной буржуазии помогать не будем».
И потом упрекает, спрашивая, как мог Мясников с общеклассовой оценки отношений между всеми классами скатиться до оценки сентиментально обывательской?
«Это для меня загадка».
Увы! куда ни брошу взор –
Везде бичи, везде желе́зы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные сле́зы;
Везде неправедная Власть
В сгущённой мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твёрдый щит,
Где сжатый верными руками
Гражда́н над равными главами
Их меч без выбора скользит
И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Это опять Пушкин, та же ода «Вольность».
А Ленин продолжает: «А тут вдруг скатились в пропасть сентиментализма [...] Вы увидали кучу бедствий и болезней, впали в отчаяние и бросились в чужие объятия, в объятия буржуазии ("свобода печати" для буржуазии). А мой совет в отчаяние и в панику не впадать. У нас и у сочувствующих нам, у рабочих и крестьян, сил еще бездна. Здоровья еще много. Мы плохо лечим болезни. Мы плохо проводим лозунг: выдвигайте беспартийных, проверяйте беспартийными работу партийных. Но мы можем сделать и сделаем в этой области во сто раз больше теперешнего. И я надеюсь, что, подумав трезво, вы не станете из ложного самолюбия настаивать на явной политической ошибке ("свобода печати"), а, выправив нервы, поборов в себе панику, вы возьметесь за деловую работу: помочь связи с беспартийными, помочь проверке беспартийными работы партийных.
На этой работе дела тьма. И на этой работе болезнь можно (и должно) лечить, медленно, но действительно лечить, а не туманить себе голову "свободой печати", этим "блестящим" болотным огоньком».
И подписывается: с коммунистическим приветом, Ленин.
А я всё думаю: как много в нас безжалостности.
Впрочем, ещё при жизни Ленина Мясников был исключён из партии. А в 1928 году бежал за границу. Там он предпринимает попытки сотрудничества с Троцким, но тот настроен достаточно холодно.
Кстати, интересно посмотреть, как менялось отношение к Троцкому в зависимости от колебаний партийной линии.
Вот Демьян Бедный, это 1918 год:
Товарищи. Вчера.
Вас Троцкий чаровал бодрящими словами.
Наш красный вождь прощался с вами
На ваше мощное ответное "УРА".
А вот уже ближе к его падению и высылке. Он же, Демьян Бедный:
Троцкий, закусив удила,
Какие отмачивает дела!
Какого нам всаживает клина!
А я думал – у нас в партии... дисциплина!
Ну-й-ну!
Пошли на войну со всеми оппозиционными потрохами,
Старыми и новыми грехами!
Троцкий – скорей помещайте портрет в «Огоньке»,
Усладите всех его лицезрением! –
Троцкий гарцует на старом коньке,
Блистая измятым оперением,
Скачет этаким красноперым Мюратом
Со всем своим «аппаратом»,
С оппозиционными генералами
И тезисо-маралами, –
Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
А войска-то и нету!
Ни одной пролетарской роты!
Нет у рабочих охоты –
Идти за таким штабом на убой,
Жертвуя партией и собой.
Оскандалился штаб с первого налета,
Не ждавши такого переплета:
Окатили его большевистские ряды
Ушатом холодной воды,
Не оказали налетчикам доверья.
Повисли у Троцкого мокрые перья,
Смылась наводная краса.
А со всех сторон несутся голоса:
– «То-то!
Отчаливайте в меньшевистское болото!»
– «Скатертью дорога
От большевистского порога!»
Надо твердо сказать «крикунам»
И все, кто с ними хороводится:
– «Это удовольствие нам
Чересчур дорого обходится!
Довольно партии нашей служить
Мишенью политиканству отпетому!
Пора, наконец, предел положить
Безобразию этому!»
Такое ощущение, что это и пишет позабытый нами пока Смердяков, ну если бы умел писать стихи. Кстати, а он писал? Помню, что его двойник из другого романа, капитан Лебядкин – точно раз писал.
Но еще один его предтеча, «секретарь» Фомы Опискина Видоплясов, занимается литературой:
«Это был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хуже иного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет, лакированные полусапожки и розовый галстучек подобраны были, очевидно, не без цели. Всё это тотчас же должно было обратить внимание на деликатный вкус молодого щеголя. Цепочка к часам была выставлена напоказ непременно с тою же целью. Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой, с горбинкой, тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах его выражала какую-то грусть и, однако ж, деликатную грусть. Глаза, большие, выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и, однако ж, все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены, из деликатности, ватой. Длинные, белобрысые и жидкие волосы его были завиты в кудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не в розовой воде; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннейшими розовыми ногтями. Всё это показывало баловня, франта и белоручку. Он шепелявил и премодно не выговаривал букву p, подымал и опускал глаза, вздыхал и нежничал до невероятности. От него пахло духами. Роста он был небольшого, дряблый и хилый, и на ходу как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшую деликатность, — словом, он весь был пропитан деликатностью, субтильностью и необыкновенным чувством собственного достоинства...»
Так вот, Видоплясов стихи как раз писал.
« – Так он стихи напечатать хочет, дядюшка? – Печатать, братец. Это уж решено, на мой счет, и будет выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии Фоме от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предисловие пишет. Ну, так представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: "Сочинения Видоплясова"...
– "Вопли Видоплясова-с", – поправил Видоплясов».
Про его дар поэта нам рассказывает (кажется, самих стихов мы не видим в тексте, но тут я могу забыть) восторженный полковник Ростанев.
Если верить его словам, то у Видоплясова «настоящие стихи», что он «тотчас же всякий предмет стихами опишет», что это «настоящий талант», что у него в стихах «музы летают» и что, наконец, «он до того перед всей дворней после стихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет».
Видоплясов всё ищет и ищет звучный псевдоним. Но ему не везет: псевдоним переливается в тумане ума, но ускользает. За короткий срок он становится то Олеандровым, то Тюльпановым, то Верным. Еще есть варианты: Уланов, Танцев и даже Эссбукетов.
Только глупая дворня, которую Видоплясов искренне презирает, всегда успевает подобрать к очередной «красивой» фамилии какую-нибудь стыдную рифму.
В эпилоге повести читатель узнает, что лакей-поэт «давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер».
Зато стихи другого такого персонажа – капитана Лебядкина – сохранились:
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.
Но вернемся к Мясникову (ни разу не Смердякову, но тоже человеку с бездной внутри).
В 1945 году Мясников добровольно вернулся из эмиграции в СССР, чтобы создать, как он говорил, вторую партию, во всём оппозиционную ВКП(б). Нетрудно догадаться, чем это всё закончилось.
Но до этого....
Вот отрывок из книг Гавриила Мясникова «Философия убийства»:
«Это было весной 1918 года. Челябинск находился во власти колчаковских войск. Во власти войск Учредительного Собрания. Войска эти очень сильно нажимали на наши красногвардейские отряды, которые хорошо умели умирать, но плохо сражаться... Этот период борьбы был периодом борьбы добровольцев с той и другой стороны. И в плен не брали, да и не сдавались: драка была жестокой, беспощадной. Межнациональные войны не знают такого ожесточения.
Особенно жестоко поступали с теми комиссарами, которые почему-то не смогли покончить с собой, и их схватывали живыми. Самая разнузданная жестокая фантазия заплечных дел мастеров не может придумать ничего более жестокого, чем те пытки, которым подвергали комиссаров. Здесь все было: вырезывание ремней на спине, загоняли под ногти деревянные шпильки, выпускали кишки и приколачивали их к дереву и в то же время, подгоняя раскаленным железом, заставляли бегать вокруг дерева, выматывая их из себя. И не только комиссаров, но и жен их. В тех местах, где побывала нога белых банд, и если им попадалась семья комиссара, то они ее не расстреливали, нет, а замучивали в пытках. И не только коммунистов, а достаточно, если им попал мужичок, крестьянин, председатель комитета деревенской бедноты, чтобы ему придумать мучительнейшую из смертей, вроде того, что его зарывали измученного, истерзанного всеми видами пыток и побоев, но еще вполне живого... Такое отношение помогало населению скоро понять и раскусить эту разнузданную, кровью пропитанную, золотопогонную чернь. И оно формировало партизанские отряды и делало нужное революции дело. Ковало победу революции. Но слишком дорогая была плата за нравоучение, за курс политической азбуки».
И опять звучит Пушкин – «Вольность» его все не кончается и не кончается:
И го́ре, го́ре племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу иль царям
Законом властвовать возможно!
Тебя в свидетели зову,
О, мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
Восходит к смерти Людови́к
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон – народ молчит,
Падёт преступная секира…
И се – злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец –
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упое́нны
Идут убийцы потае́нны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!…
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надёжную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Как вам, Александр Сергеевич, ужасы той грядущей братоубийственной гражданской войны, которая случится в 20 веке? Как хорошо, что в том раю, где вы сейчас, вы о ней никогда не узнаете.
И вот пишет в своей книге Гавриил Мясников:
«Я имею случай снять голову контрреволюции. Лишить контрреволюцию знамени, программы и тем самым уберечь тысячи рабоче-крестьянских жизней.
Ведь что такое Михаил? Очень глупый субъект. Одеть его в блузу рабочего, запретить называться Михаилом Романовым, заставить работать, ну, хотя молотобойцем, и он будет выглядеть не очень развитым, недалёким рабочим. А вот поди же ты! Получилась такая расстановка борющихся сил, что этого недалёкого человека выдвигают на роль вершителя судеб величайшей страны, и из него может получиться впоследствии некое божеское воплощение на земле. [...] Стало быть, дело не в физической личности Михаила, а в фокусе социальных классовых сил, которым является Михаил».
И потом еще размышляет, проводит параллель, выстраивает синонимический именной ряд:
«А странно всё-таки: Иван Сусанин. Крестьянин. Спасает Михаила Романова, Михаила I. А я, рабочий, изгой, смерд, закуп, тоже сын крестьянина, уничтожаю Михаила II и последнего. Начало и конец, альфа и омега: Михаил».
Есть фотография Великого князя Михаила Александровича и его секретаря Джонсона в Перми 1918 года.
Великий князь стоит в густой щетине на подбородке и щеках. Говорят, он дал обет не бриться до своего освобождения. Но освобождения не случилось – так и упал в темноту смерти небритый.
Тут интересно (опять вернемся к Достоевскому), как готовил себя Мясников к этому убийству: «Я, может быть, физически не убью ни одного, но надо быть лично готовым к тому, чтобы убить их всех. И только в том случае я имею право пойти на это дело. Готов ли я? Без всяких колебаний. [...] Кто я? Сын смерда, пролетарий, сижу в одиночке. За что? За мою правду; за то, что, вкусив от древа познания добра и зла, понес эти плоды к таким же пролетариям. Вот я – атеист, а там – православные, Достоевские, Мити и Алеши Карамазовы. Это они поют "Христос воскресе" избив меня за то, что я не хочу им подпевать. Может, поэтому я понимаю образ Смердякова, как еще никто не понимал: Если Моисей убивает 15 000 человек, то это нормально и законно, а если трудовик убил Моисея, то это богопротивно, ибо "не убий"… Если б Толстому предстояло убить Михаила и спасти тысячи жизней трудовиков, то убил бы он? Если б ему нужно было убить тифозную вошь и тем спасти множество жизней от заразы? Убил бы он и не задумался? А Достоевский? Этот откровенный защитник самодержавия, православия и народности стал бы думать еще меньше, чем Толстой».
Ну и дальше слова, которые были в самом начале этого текста: про то, что надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показать величие Смердяковых-борцов на сцене битвы свободы с гнетом богов.
Впрочем, сам Мясников никого не убивал. Он был только руководителем всей операции. Другие люди сделали эту работу.
Велел только ничего с убитых не забирать, все ценности бросить в могилу. И попросил сделать всё для жертв незаметно, врасплох. Сзади, в затылок.
Сам остался у телефона.
И уж не знаю: по телефону или потом в письменном виде, но вот отчет.
Что зашли они в лесочек, тот совсем недалеко был от дороги. Один из исполнителей останавливается немного, чтоб поравняться с Джонсоном и говорит: «Мы приехали, я должен вас расстрелять». (Значит, нарушил распоряжение, не сделал всё незаметно.) Поднял браунинг и стреляет. Браунинг дает осечку. Великий князь Михаил бросается к Джонсону и, плача, обнимает его за шею.
«Я стреляю, и браунинг разряжается. Михаил падает. Вслед за этим выстрелом, почти одновременно раздаётся выстрел Иванченко, и Михаил, падая, увлекает за собой застреленного Иванченко Джонсона».
Они подходят потом к жертвам, а они ещё шевелятся. Ну они их и добивают – выстрелом в висок.
А над всем этим – июньское безбуквенное, молчащее небо.
Думал ли Пушкин, когда писал свою оду «Вольность», какие силы они пробуждают (хотя эти силы всегда не спали, всегда бродили рядом и под землей), что произойдет через много-много лет? Какие герои выйдут на сцену, какие герои придут в литературу?
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица? –
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
(Александр Сергеевич Пушкин, «Вольность»)
Вот они и восстали.
12 июня 1918 года был расстрелян Михаил Александрович Романов, «Его Императорское Величество Михаил Второй», как нарек его в телеграмме отрекшийся от престола брат, Николай II.
Тут интересная зеркальность: получается, что династия Романовых началась Михаилом, им и закончилась.
Читаем дальше, уже в других источниках. Большевик Гавриил Мясников, как раз организатор этого расстрела, позднее напишет рассказ-исповедь, который он назовет «Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова».
Мясников вообще был интересный персонаж. Например, известна бурная полемика с Лениным, когда он призывал Ленина дать свободу слова рабочим «от анархистов до монархистов».
Но Ильич не согласился.
Вот из письма Ленина Мясникову, 5/VIII. 1921.:
«т. Мясников!
Прочитал только сегодня обе ваши статьи. Каковы были ваши выступления в пермской (кажись, пермской?) организации и в чем конфликт с ней, я не знаю. Об этом не могу говорить. Это дело разберет Оргбюро, которое, как я слышал, выбрало специальную комиссию.
Моя задача иная: оценить ваши письма как литературные и политические документы.
Интересные документы!
Статья "Больные вопросы" особенно наглядно показывает, по-моему, вашу основную ошибку. И я считаю долгом все сделать, чтобы постараться вас убедить.
В начале статьи вы правильно применяете диалектику. Да, кто не понимает смены лозунга "гражданская война" лозунгом "гражданский мир", тот смешон, если не хуже. Да, в этом вы правы.
Но именно потому, что вы в этом правы, меня удивляет, как вы забыли вами самим правильно примененную диалектику при своих выводах.
"…Свободу печати от монархистов до анархистов включительно…" Очень хорошо! Но, извините, все марксисты и все думавшие над четырехлетним опытом нашей революции рабочие скажут: разберемся в том, какую свободу печати? для чего? для какого класса?
Мы в "абсолюты" не верим. Мы над "чистой демократией" смеемся».
Почему-то вспомнил сейчас текст Саши Черного про анархиста. Он про другого анархиста писал, там год под текстом – 1910 год, но, как и Ленин, Саша Черный анархистов не любит:
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щеки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист.
Вдоль затылка жались складки
На багровой полосе.
Ел за двух, носил перчатки –
Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,
Молодой идеалист,
Обратился: «Петр Петрович,
Отчего вы анархист?»
Петр Петрович поднял брови
И, багровый, как бурак,
Оборвал на полуслове:
«Вы невежа и дурак».
А Ленин в другом времени всё продолжает:
«Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. [Тут у Ленина возникает случайная рифма.] Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем. [...] ...мы всемирной буржуазии помогать не будем».
И потом упрекает, спрашивая, как мог Мясников с общеклассовой оценки отношений между всеми классами скатиться до оценки сентиментально обывательской?
«Это для меня загадка».
Увы! куда ни брошу взор –
Везде бичи, везде желе́зы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные сле́зы;
Везде неправедная Власть
В сгущённой мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твёрдый щит,
Где сжатый верными руками
Гражда́н над равными главами
Их меч без выбора скользит
И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Это опять Пушкин, та же ода «Вольность».
А Ленин продолжает: «А тут вдруг скатились в пропасть сентиментализма [...] Вы увидали кучу бедствий и болезней, впали в отчаяние и бросились в чужие объятия, в объятия буржуазии ("свобода печати" для буржуазии). А мой совет в отчаяние и в панику не впадать. У нас и у сочувствующих нам, у рабочих и крестьян, сил еще бездна. Здоровья еще много. Мы плохо лечим болезни. Мы плохо проводим лозунг: выдвигайте беспартийных, проверяйте беспартийными работу партийных. Но мы можем сделать и сделаем в этой области во сто раз больше теперешнего. И я надеюсь, что, подумав трезво, вы не станете из ложного самолюбия настаивать на явной политической ошибке ("свобода печати"), а, выправив нервы, поборов в себе панику, вы возьметесь за деловую работу: помочь связи с беспартийными, помочь проверке беспартийными работы партийных.
На этой работе дела тьма. И на этой работе болезнь можно (и должно) лечить, медленно, но действительно лечить, а не туманить себе голову "свободой печати", этим "блестящим" болотным огоньком».
И подписывается: с коммунистическим приветом, Ленин.
А я всё думаю: как много в нас безжалостности.
Впрочем, ещё при жизни Ленина Мясников был исключён из партии. А в 1928 году бежал за границу. Там он предпринимает попытки сотрудничества с Троцким, но тот настроен достаточно холодно.
Кстати, интересно посмотреть, как менялось отношение к Троцкому в зависимости от колебаний партийной линии.
Вот Демьян Бедный, это 1918 год:
Товарищи. Вчера.
Вас Троцкий чаровал бодрящими словами.
Наш красный вождь прощался с вами
На ваше мощное ответное "УРА".
А вот уже ближе к его падению и высылке. Он же, Демьян Бедный:
Троцкий, закусив удила,
Какие отмачивает дела!
Какого нам всаживает клина!
А я думал – у нас в партии... дисциплина!
Ну-й-ну!
Пошли на войну со всеми оппозиционными потрохами,
Старыми и новыми грехами!
Троцкий – скорей помещайте портрет в «Огоньке»,
Усладите всех его лицезрением! –
Троцкий гарцует на старом коньке,
Блистая измятым оперением,
Скачет этаким красноперым Мюратом
Со всем своим «аппаратом»,
С оппозиционными генералами
И тезисо-маралами, –
Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
А войска-то и нету!
Ни одной пролетарской роты!
Нет у рабочих охоты –
Идти за таким штабом на убой,
Жертвуя партией и собой.
Оскандалился штаб с первого налета,
Не ждавши такого переплета:
Окатили его большевистские ряды
Ушатом холодной воды,
Не оказали налетчикам доверья.
Повисли у Троцкого мокрые перья,
Смылась наводная краса.
А со всех сторон несутся голоса:
– «То-то!
Отчаливайте в меньшевистское болото!»
– «Скатертью дорога
От большевистского порога!»
Надо твердо сказать «крикунам»
И все, кто с ними хороводится:
– «Это удовольствие нам
Чересчур дорого обходится!
Довольно партии нашей служить
Мишенью политиканству отпетому!
Пора, наконец, предел положить
Безобразию этому!»
Такое ощущение, что это и пишет позабытый нами пока Смердяков, ну если бы умел писать стихи. Кстати, а он писал? Помню, что его двойник из другого романа, капитан Лебядкин – точно раз писал.
Но еще один его предтеча, «секретарь» Фомы Опискина Видоплясов, занимается литературой:
«Это был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хуже иного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет, лакированные полусапожки и розовый галстучек подобраны были, очевидно, не без цели. Всё это тотчас же должно было обратить внимание на деликатный вкус молодого щеголя. Цепочка к часам была выставлена напоказ непременно с тою же целью. Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой, с горбинкой, тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах его выражала какую-то грусть и, однако ж, деликатную грусть. Глаза, большие, выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и, однако ж, все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены, из деликатности, ватой. Длинные, белобрысые и жидкие волосы его были завиты в кудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не в розовой воде; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннейшими розовыми ногтями. Всё это показывало баловня, франта и белоручку. Он шепелявил и премодно не выговаривал букву p, подымал и опускал глаза, вздыхал и нежничал до невероятности. От него пахло духами. Роста он был небольшого, дряблый и хилый, и на ходу как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшую деликатность, — словом, он весь был пропитан деликатностью, субтильностью и необыкновенным чувством собственного достоинства...»
Так вот, Видоплясов стихи как раз писал.
« – Так он стихи напечатать хочет, дядюшка? – Печатать, братец. Это уж решено, на мой счет, и будет выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии Фоме от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предисловие пишет. Ну, так представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: "Сочинения Видоплясова"...
– "Вопли Видоплясова-с", – поправил Видоплясов».
Про его дар поэта нам рассказывает (кажется, самих стихов мы не видим в тексте, но тут я могу забыть) восторженный полковник Ростанев.
Если верить его словам, то у Видоплясова «настоящие стихи», что он «тотчас же всякий предмет стихами опишет», что это «настоящий талант», что у него в стихах «музы летают» и что, наконец, «он до того перед всей дворней после стихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет».
Видоплясов всё ищет и ищет звучный псевдоним. Но ему не везет: псевдоним переливается в тумане ума, но ускользает. За короткий срок он становится то Олеандровым, то Тюльпановым, то Верным. Еще есть варианты: Уланов, Танцев и даже Эссбукетов.
Только глупая дворня, которую Видоплясов искренне презирает, всегда успевает подобрать к очередной «красивой» фамилии какую-нибудь стыдную рифму.
В эпилоге повести читатель узнает, что лакей-поэт «давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер».
Зато стихи другого такого персонажа – капитана Лебядкина – сохранились:
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.
Но вернемся к Мясникову (ни разу не Смердякову, но тоже человеку с бездной внутри).
В 1945 году Мясников добровольно вернулся из эмиграции в СССР, чтобы создать, как он говорил, вторую партию, во всём оппозиционную ВКП(б). Нетрудно догадаться, чем это всё закончилось.
Но до этого....
Вот отрывок из книг Гавриила Мясникова «Философия убийства»:
«Это было весной 1918 года. Челябинск находился во власти колчаковских войск. Во власти войск Учредительного Собрания. Войска эти очень сильно нажимали на наши красногвардейские отряды, которые хорошо умели умирать, но плохо сражаться... Этот период борьбы был периодом борьбы добровольцев с той и другой стороны. И в плен не брали, да и не сдавались: драка была жестокой, беспощадной. Межнациональные войны не знают такого ожесточения.
Особенно жестоко поступали с теми комиссарами, которые почему-то не смогли покончить с собой, и их схватывали живыми. Самая разнузданная жестокая фантазия заплечных дел мастеров не может придумать ничего более жестокого, чем те пытки, которым подвергали комиссаров. Здесь все было: вырезывание ремней на спине, загоняли под ногти деревянные шпильки, выпускали кишки и приколачивали их к дереву и в то же время, подгоняя раскаленным железом, заставляли бегать вокруг дерева, выматывая их из себя. И не только комиссаров, но и жен их. В тех местах, где побывала нога белых банд, и если им попадалась семья комиссара, то они ее не расстреливали, нет, а замучивали в пытках. И не только коммунистов, а достаточно, если им попал мужичок, крестьянин, председатель комитета деревенской бедноты, чтобы ему придумать мучительнейшую из смертей, вроде того, что его зарывали измученного, истерзанного всеми видами пыток и побоев, но еще вполне живого... Такое отношение помогало населению скоро понять и раскусить эту разнузданную, кровью пропитанную, золотопогонную чернь. И оно формировало партизанские отряды и делало нужное революции дело. Ковало победу революции. Но слишком дорогая была плата за нравоучение, за курс политической азбуки».
И опять звучит Пушкин – «Вольность» его все не кончается и не кончается:
И го́ре, го́ре племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу иль царям
Законом властвовать возможно!
Тебя в свидетели зову,
О, мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
Восходит к смерти Людови́к
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон – народ молчит,
Падёт преступная секира…
И се – злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец –
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упое́нны
Идут убийцы потае́нны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!…
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надёжную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Как вам, Александр Сергеевич, ужасы той грядущей братоубийственной гражданской войны, которая случится в 20 веке? Как хорошо, что в том раю, где вы сейчас, вы о ней никогда не узнаете.
И вот пишет в своей книге Гавриил Мясников:
«Я имею случай снять голову контрреволюции. Лишить контрреволюцию знамени, программы и тем самым уберечь тысячи рабоче-крестьянских жизней.
Ведь что такое Михаил? Очень глупый субъект. Одеть его в блузу рабочего, запретить называться Михаилом Романовым, заставить работать, ну, хотя молотобойцем, и он будет выглядеть не очень развитым, недалёким рабочим. А вот поди же ты! Получилась такая расстановка борющихся сил, что этого недалёкого человека выдвигают на роль вершителя судеб величайшей страны, и из него может получиться впоследствии некое божеское воплощение на земле. [...] Стало быть, дело не в физической личности Михаила, а в фокусе социальных классовых сил, которым является Михаил».
И потом еще размышляет, проводит параллель, выстраивает синонимический именной ряд:
«А странно всё-таки: Иван Сусанин. Крестьянин. Спасает Михаила Романова, Михаила I. А я, рабочий, изгой, смерд, закуп, тоже сын крестьянина, уничтожаю Михаила II и последнего. Начало и конец, альфа и омега: Михаил».
Есть фотография Великого князя Михаила Александровича и его секретаря Джонсона в Перми 1918 года.
Великий князь стоит в густой щетине на подбородке и щеках. Говорят, он дал обет не бриться до своего освобождения. Но освобождения не случилось – так и упал в темноту смерти небритый.
Тут интересно (опять вернемся к Достоевскому), как готовил себя Мясников к этому убийству: «Я, может быть, физически не убью ни одного, но надо быть лично готовым к тому, чтобы убить их всех. И только в том случае я имею право пойти на это дело. Готов ли я? Без всяких колебаний. [...] Кто я? Сын смерда, пролетарий, сижу в одиночке. За что? За мою правду; за то, что, вкусив от древа познания добра и зла, понес эти плоды к таким же пролетариям. Вот я – атеист, а там – православные, Достоевские, Мити и Алеши Карамазовы. Это они поют "Христос воскресе" избив меня за то, что я не хочу им подпевать. Может, поэтому я понимаю образ Смердякова, как еще никто не понимал: Если Моисей убивает 15 000 человек, то это нормально и законно, а если трудовик убил Моисея, то это богопротивно, ибо "не убий"… Если б Толстому предстояло убить Михаила и спасти тысячи жизней трудовиков, то убил бы он? Если б ему нужно было убить тифозную вошь и тем спасти множество жизней от заразы? Убил бы он и не задумался? А Достоевский? Этот откровенный защитник самодержавия, православия и народности стал бы думать еще меньше, чем Толстой».
Ну и дальше слова, которые были в самом начале этого текста: про то, что надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показать величие Смердяковых-борцов на сцене битвы свободы с гнетом богов.
Впрочем, сам Мясников никого не убивал. Он был только руководителем всей операции. Другие люди сделали эту работу.
Велел только ничего с убитых не забирать, все ценности бросить в могилу. И попросил сделать всё для жертв незаметно, врасплох. Сзади, в затылок.
Сам остался у телефона.
И уж не знаю: по телефону или потом в письменном виде, но вот отчет.
Что зашли они в лесочек, тот совсем недалеко был от дороги. Один из исполнителей останавливается немного, чтоб поравняться с Джонсоном и говорит: «Мы приехали, я должен вас расстрелять». (Значит, нарушил распоряжение, не сделал всё незаметно.) Поднял браунинг и стреляет. Браунинг дает осечку. Великий князь Михаил бросается к Джонсону и, плача, обнимает его за шею.
«Я стреляю, и браунинг разряжается. Михаил падает. Вслед за этим выстрелом, почти одновременно раздаётся выстрел Иванченко, и Михаил, падая, увлекает за собой застреленного Иванченко Джонсона».
Они подходят потом к жертвам, а они ещё шевелятся. Ну они их и добивают – выстрелом в висок.
А над всем этим – июньское безбуквенное, молчащее небо.