Пушкин говорил, что в романе «Евгений Онегин» время рассчитано по календарю, но не таков Николай Васильевич Гоголь.
Нет, там не исчислено все по календарю, точнее, там календарь какой-то «поехавший», мерцающий.
С одной стороны, как будто понятно, что всё дело происходило летом. А летом ли? Говорю неуверенно: точно летом.
«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки».
Когда читаешь – сразу представляешь себе июнь-июль. Когда еще может ездить бричка? Ну, может быть, поздний май.
Но, с другой стороны, нет-нет, да и вылезет подкладка сезонного инобытия.
Это временной парадокс давно заметили исследователи Гоголя.
«Действие поэмы происходит в неизвестное время года, по всему видно, что летом, но этому противоречат шубы на больших медведях у Чичикова и Манилова и овчинные тулупы у мужиков».
Чичиков – вообще очень странный персонаж.
Как будто он не может даже вызвать у читателя симпатию. Но вообще-то нам обещали, что потом будут какие-то «еще доселе небранные струны», «несметное богатство русского духа».
Да где же эти ростки в духоте (опять лето?) первого тома разглядеть.
Однако, «и, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме».
Нас как бы предупреждают о возможном преображении.
Владимир Маяковский в своем стихотворении «Фабрика мертвых душ» никакого преображения не обещает. Ну так он и не Гоголь:
Тов. Бухов – Работал по погрузке угля. Дали распространять военную литературу, не понравилось. – Бросил.
Тов. Дрофман – Был сборщиком членских взносов. Перешел работать на паровоз – работу не мог выполнять. Работал бы сейчас по радио.
Тов. Юхович – Удовлетворяюсь тем, что купил гитару и играю дома.
Из речей комсомольцев на проведенных собраниях «мертвых душ» транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск.
Дело важное творя, блещет ум секретаря. «Ко мне, товарищи-друзья! Пошлю, работой нагрузя. Ванька здесь, а Манька – там! Вся ячейка по местам». Чисто, тихо, скоро, мило… Аж нагрузок не хватило!!! От удовольствия горя, блестят глаза секретаря. В бюро провел докладов ряд. Райком надул при случае. «Моя ячейка – лучшая». Райком с бюро и горд и рад – одно благополучие!
Это у них, у сатирических героев Маяковского, одно благополучие.
У Гоголя всё не слава богу даже со временем, бог с ним, с сезонным, с обычным – часовым.
Так, проснувшийся у Коробочки в десять часов, Чичиков в дороге еще до полудня. Ну ладно: быстро вскочил, уехал.
Но почему в тексте иногда встречаются эти «некоторое время года»? Или на дорогу затрачено было «некоторое время». Всё как будто неясно, дрожит и мнится.
И тут и начинаешь понимать, почему это – поэма.
И была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между «помнить» и «вспомнить», други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут.
Анна Ахматова. «Поэма без героя». Но у нас-то герой есть. Только со временами года и временем суток небольшая путаница.
Бес попутал в укладке рыться... Ну а как же могло случиться, Что во всем виновата я? Я – тишайшая, я – простая, «Подорожник», «Белая стая»,.. Оправдаться... но как, друзья?
Сезонная путаница у Гоголя, конечно, не просто так. Кому-то они даже дают повод говорить как бы об отсутствии времени в поэме. Всё мнится и двоится. Время не всегда согласовано.
Крестьяне умерли, но они же числятся живыми. Покупка их не отменяет сам факт смерти. Или отменяет?
Время течет в обратную сторону.
Как у той же Ахматовой:
Но сознаюсь, что применила Симпатические чернила... Я зеркальным письмом пишу, И другой мне дороги нету – Чудом я набрела на эту И расстаться с ней не спешу.
Вот и Чичиков не спешит (хотя еще как спешит – опять дуализм): он распоряжается не только мертвыми душами, но и прошедшим, а значит, навсегда исчезнувшим временем. Естественно, делает он это фигурально.
Помните? Он говорит председателю палаты, что, накупив столько крестьян, он «стал наконец твердою стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности». Это же поразительно. Его стопа как раз стоит на самой настоящей химере, на призраке, на облаке отсутствующего смысла. И он знает это. И даже боится посмотреть на Собакевича и Манилова, что-то увидеть в их лицах. Напрасно. Сам Собакевич рассказывает тому же председателю, «какой народ» он недавно продал Чичикову, и вдруг мертвые не только оживают, но меняются местами с живыми: «Кто, Михеев умер? – сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. – Это его брат умер, а он преживехонький и стал здоровее прежнего. На днях такую бричку наладил, что и в Москве не сделать».
Владимир Маяковский:
Иван Петров ушами хвор, мычанье путал с музыкой, а на него фабричный хор навьючили нагрузкой. По сердцу Маше «друг детей», ей – детям петь о гусельках, а по нагрузке вышло ей – бороться против сусликов.
Попов – силач. Испустит чих – держусь на месте еле я. (Ведет нагрузку у ткачих по части рукоделия.) Ося Фиш – глиста наружно, тощи мускулов начатки. Что на тощего нагружено? Он – инструктор спортплощадки. Груза много на верблюде по пустыням возят люди. И животное блюдя, зря не мучат верблюдья. Не заставите верблюда подавать в нарпите блюда. Что во вред горбам верблюдьим, то и мы таскать не будем. И народ, как верблюды́, разбежался кто куды. Заплативши членский взнос, не показывают нос. Где же «мертвые души» околачивают груши? Колбаси́на чайная, водка и арии. Парень отчаянно играет на гитаре. От водки льет четыре пота, а пенье катится само: «Про-о-ща-а-й, активная работа, про-оща-ай, любимый комсомо-о-л!»
(1928 г.)
(Господи, как жалко, что об этом детям не рассказывают, не показывают это в школе – а только говорят о язвах тогдашнего общества. Гоголь – самый сновидческий писатель. Он весь из материи сна: панталоны, рубашка, фрак.)
Нарушаются границы между мертвыми и живыми, происходит остановка и уничтожение времени. И теперь у всех свой опыт времени. И он вымышлен, как и все они сами (их же тоже кто-то, и мы знаем кто, сочинил).
Самый страшный сон – это, конечно, Плюшкин. Он самый главный уничтожитель времени, хотя поношенное время громоздится у него в его запущенном грязном доме.
Даже часы у него в комнате остановились, и к маятнику паук приладил свою паутину. Прореха времени – и именно так, прорехой, называет автор и самого Плюшкина.
Даже в самом начале – этот разговор двух мужиков о колесе, это же разговор об изменившем времени. «”Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?” – “Доедет”, – отвечал другой. “А в Казань-то, я думаю, не доедет?” – “В Казань не доедет”, – отвечал другой. – Этим разговор и кончился».
Колесо не может измерить расстояние. Время, кажется, тоже.
Но именно им всё и измеряется.
«Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд».
Но вот всё изменилось.
«Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста».
Колесо времени съело всё.
Все спят. Даже когда не спят.
И именно Чичиков всех разбудил.
А его разбудила муха.
Чичиков однажды просыпается от залетевшей в нос мухи. И так же проснутся и чиновники. И тут Чичиков не сторож брату своему, Хлестакову, но как же они похожи.
«Положение их в первую минуту было похоже на положение школьника, которому сонному товарищи, вставшие поранее, засунули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит как дурак, выпучив глаза во все стороны, и не может понять, где он, что он, что с ним было…»
Вот так и город всполошился, когда поползли слухи.
Но бог с ними, со слухами, и с финалом поэмы.
Я вот совсем забыл, что Чичиков читал Собакевичу стихи.
Зачем стихи? Зачем Собакевичу?
«Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ, и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, на которое тот хлопал только в глазами, сидят в креслах, ибо после осетра чувствовал большой позыв ко сну».
И какие такие стихи Вертера к Шарлотте мог читать Чичиков, когда «Страдания юного Вертера» Гете – это проза?
Неужели это шутка Гоголя?
Нет.
Речь идет о стихах Алексея Мерзлякова. Они написаны в 1801 году. Мерзляков был поэтом и переводчиком из поколения Жуковского и Карамзина. Над ним подсмеивался Пушкин.
В 1799 году еще молодой Мерзляков вместе с Андреем Тургеневым предпринял перевод «Вертера» на русский, а параллельно написал стихи, так сказать, по мотивам.
Звучат они так:
Средь младости моей судьбою угнетенный, Твоею красотой, Шарлота, пораженный, Слезами я к тебе пишу, мой милый друг!
Неудивительно, что Собакевичу захотелось спать.
Будь счастлива, мой друг, и жизнью утешайся, Среди семьи своей покоем наслаждайся, А я – а я теперь в ночь вечную иду, Так хладен, как земля, на землю упаду. Забудет мир меня, и я его забуду О всем, что мило мне, и помнить уж не буду.
Вам ничего это не напоминает? Вертер, кстати, это пишет перед своим самоубийством.
Юрий Михайлович Лотман первый обратил на это внимание. Этот текст потом спародировал Пушкин в романтической элегии Ленского перед дуэлью (тоже почти самоубийство):
Блеснет заутра луч денницы И заиграет яркий день; А я, быть может, я гробницы Сойду в таинственную сень, И память юного поэта Поглотит медленная Лета, Забудет мир меня; но ты Придешь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной…
Вот именно подобные стихи читает Чичиков Собакевичу.
И это удивительно.
Даже тут ткань морщит и рвется – и через нее проступает инобытие: возможно, тоже комическое, а может, трагически-пародийное.