Дмитрий Воденников
15 января 1919 года Бостон был затоплен патокой. Взорвался гигантский резервуар с мелассой (это так называемая кормовая патока, побочный продукт сахарного производства: похожа на сироп, тёмно-бурая, пахнет специфически).
Волна сахаросодержащей жидкости неслась по улицам города, сметая всё со своего пути. Она двигалась, как автомобиль, со скоростью 60 километров в час. Это был сладко-горьковатый поток. Он утопил в себе двадцать одного человека, а сто пятьдесят ещё угодили в больницы.
Эта хлынувшая масса патоки не была предназначена для кондитерских изделий, нет: катастрофа произошла на алкогольном заводе компании Purity Distilling Company, ферментированная меласса в то время широко использовалась для получения этанола. Ну вот как раз накануне «сухого закона», введения полного запрета, владельцы поспешили изготовить и реализовать как можно большее количество продукции.
За что и поплатились.
Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты – лето с местом в третьем классе,
Ты – пригород, а не припев.
(Борис Пастернак)
Нет, Борис Леонидович, вы ошиблись. Поэзия – это не пригород и уж точно не лето. Поэзия – что-то горьковато-сладкое, которое всегда хотят запретить, но всё не запретят, и которое нужно не для пирожных и конфет, а для выпивки.
...Иногда думаешь: что же будет, если все стихи, написанные людьми в той же России за один месяц, хлынут на улицы? Нам всем тогда несдобровать. А если хлынут стихи, написанные за два века, то все будем под ними погребены.
ПОДСОЛНЕЧНИК
Не знаю, что тому виною,
Но был засушлив этот год,
И пахло гарью торфяною
От высыхающих болот.
У обмелевшей переправы,
Где обнажился дна кусок,
Торчали высохшие травы,
Как гвозди, вбитые в песок.
Ничто не радовало взгляда.
И он передо мной возник,
Как солнца дальнего двойник,
За пыльной изгородью сада.
Он цвёл, не ведая печали,
Средь зноя, среди дымной мглы,
И лепестки его торчали,
Как зубья дисковой пилы.
Он врос в земли тугую бездну
Корней сцеплением тугим, –
И стало то ему полезно,
Что было гибельно другим.
А я стоял у той ограды,
Молчали пыльные листы,
И, не дающие прохлады,
Склонялись чахлые кусты.
И пот ручьями тёк по коже,
И было небо всё в дыму,
И душно было мне, – и всё же
Я не завидовал ему.
И никогда мне не мечталось
Стоять, как жёлтые цветы,
На трав смертельную усталость
Бесцельно глядя с высоты.
1939
(Вадим Шефнер)
Вы просто представьте себе. Вдруг из-за усталости металла ли (как в случае с патокой), камня ли библиотек, то ли просто порвётся какой-то вселенский мешок – но разойдутся соединённые заклёпками стальные листы, побелка, кирпичи, треснут вселенские швы.
Мы услышим сперва громкие хлопки, напоминающие пулемётные очереди, дрогнет земля, как будто прошёл гигантский поезд – и на улицы наших городов хлынут волны стихов. Высота – от 2,5 до 4,5 м.
Стихи сдвинут с путей грузовые составы, затопят ближайшие от библиотек или того места, где треснул небесный мешок, здания, всё в большом радиусе от точек катастрофы будет затоплено листами со стихами или просто отдельными словами на метровую высоту. Жизнь города будет парализована: машины и люди не сразу смогут выбраться из вязкого вещества стиха.
ВЕК МАНДЕЛЬШТАМА
Кто не вкушал салатов недоетых,
Не игрывал в жестокие снежки,
Не лазывал на ваши табуреты
Читать свои бессмертные стишки,
Тому синички-норны спели
И коготками норку выщербили в льду,
И сизых звёздочек наколотых чреду
Под килевидной маечкой продели.
(Сергей Круглов)
Но бог с ними, с видениями поэтического Апокалипсиса, вернемся к реальным событиям.
«Спасательная операция после того, как патока хлынула на бостонские улицы, продолжалась четыре дня. В зоне катастрофы был развёрнут передвижной госпиталь Красного креста. Для ликвидации последствий в город вошло подразделение ВМС США. Извлечённые из патоки тела опознать было практически невозможно. На очищение улиц от патоки ушло 87 тысяч человеко-часов».
Местные жители, которые долго страдали от кашля и удушья, конечно, подали иск на владельцев завода и даже добились выплат: 600 тысяч долларов на общую сумму (по нынешним деньгам – 8,5 миллиона). Восстанавливать резервуар не стали: сейчас, говорят, на его месте находится бейсбольная площадка.
Но – по словам местных жителей – до сих пор в жаркие дни от сохранившихся с того времени домов исходит сладкий запах не отменимой карамели. И земля, наверное, помнит тот сладкий потоп. По ней ходят новые ботинки новых людей, но она помнит – когда-то тут было горьковато-сладкое Мёртвое море, локальный всемирный потоп.
БОТИНКИ
(основано на реальных событиях)
Ботинки не жмут.
Сидят как влитые.
И это беда.
Красивые, модные, основательные –
подарок.
Не жмут совсем, но тверда как камень подошва.
Голенище ещё ничего – прекрасное.
Подошва как камень.
Как камень нога.
И одна, и вторая.
Не сносить, желают друзья.
Не сносить, смеются враги.
Не сносить, вторит брусчатка.
Не сносить, твержу и твержу я,
глотая слезу.
Губы застыли, гортань затекла,
язык, словно каменный жёрнов, едва проворачивается во рту.
Остановившись на перекрёстке, ощущаю себя полубогом – полупостаментом, медным памятником, каменной глыбой.
Хороши, голосят проезжающие автомобили.
Хороши, чирикают птички.
Да, надёжные, прочные.
Вечные.
Наверняка переживут не одно поколение, не одного меня.
И когда-то победно пройдут по чужим тротуарам,
ступеней коснутся чужих,
встретятся с бездной новых путей и дорог.
Ну и пусть.
Зато без меня.
Ботинки не жмут.
Сидят как влитые.
Но страшно.
Словно ноги уже в гробу,
а Аннушка (в мягких пушистых тапках) уже на пути в супермаркет –
за маслом.
(Игорь Ильин)
Аннушка всегда спешит за маслом, Игорь. Патока всегда ждёт своего часа. Поэзия от века сладковато-горькая. Не стоит нам заниматься поэзией: ее слишком много. Да и опасная.
Мне тут рассказали на днях:
«Как-то слушала по радио серию рассказов одного мужчины, забыла фамилию, он то ли языковед, то ли ещё из какой научной области – не суть. Он несколько лет жил в Японии, о ней и был рассказ. Мужчина учился медитации и практиковал её. И вот однажды достиг он такого уровня – ему удалось выйти из тела и увидеть себя со стороны. И говорит: для меня, как для человека, выросшего всё-таки на христианских ценностях, принципах, было это крайне некомфортно. Ощущение растворения в окружающем мире, полного размывания личности, своего «я» — это тяжело, неприятно, страшно, и больше я никогда не медитировал».
Я понимаю, что случай на бостонском заводе и случай с медитирующим дяденькой – понятия далековатые.
Но все же... Если отойти немного подальше, посмотреть на пишущих – сразу поймешь: какое-то странное занятие, чреватое. А вдруг рванет?
Поэзия – это когда тяжело, сладко, неприятно и страшно.
Ну и горьковато, конечно.