Факап – это значит неудача, провал.
У меня тоже была своя неудача. Только не совсем моя. Был я в Париже, жил рядом с Люксембургским садом, в съёмной квартире. А в Париже – это тоже надо знать – есть такие улицы с субботними рынками. Прямо у магазинов. По субботам хозяева ставят столы, выносят лотки со своими товарами, и там всё, что только душа ни попросит.
У меня душа попросила вина, хлеба и одного цыплёнка.
Жареного.
И надо было так судьбе устроить, что этот цыплёнок был одноногий. Я это не сразу заметил – так получилось.
Увидел я, что этот цыпленок жареный неудачник, только когда вернулся в свою квартиру, где жил на третьем этаже. Я посмотрел на кричащих внизу на улице французских школьников (там сразу под окнами на противоположной стороне была то ли школа, то ли лицей), вынул всё купленное, налил себе вина в мартовской парижской солнечной теплыни с открытыми окнами, разломил хлеб и съел одноногого цыплёнка.
И этот цыплёнок был самое вкусное, что я только ел за всю свою жизнь.
***
там зацветали сливы
осы тянули нить
там бы и быть счастливым
и не повременить
и не свернуть в овраги
и не сорвать с куста
чёрные передряги
красные до креста
крохотной сердцевины
там васильковый мёд
кто тебя наспех вынул
кто теперь разберёт
(Александра Герасимова)
Да-да, тот цыплёнок и был как васильковый мёд. И не надо морщиться. Еда это и есть стихи. Стихи это и есть еда. Не одна Вера Павловна любила жирные сливки, а Чернышевский воспел их в «Что делать?», как будто в поэме.
«Вот она и выходит к чаю, обнимает мужа: “Каково почивал, миленький?”, толкует ему за чаем о разных пустяках и непустяках; впрочем, Вера Павловна – нет, Верочка: она и за утренним чаем ещё Верочка – пьёт не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, их больше половины чашки; сливки – это тоже её страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные, без всякой подмеси. У ней есть мечта иметь свою корову; что ж, если дела пойдут, как шли, это можно будет сделать через год».
Корову в прозе, кажется, так и не купят, но, если только присмотреться, господи боже ты мой, сколько же в поэзии еды. Её несут чанами, коробками, а поэты как будто кричат: ещё, ещё.
Вот отрывок из стихотворения Веры Инбер (оно помечено датой май 1941, и у нас ёкает сердце, скоро вся эта виноградная столичная мякоть кончится):
***
У апельсина кожура
Красней гусиных лап.
На родине была жара,
А нынче он озяб.
Такой тут ветер ледяной,
Что стынут даже сосны.
А он, подумайте, в одной
Обёртке папиросной.
Впервые снежных звёздочек
Он увидал полёт,
Застыл до самых косточек
И превратился в лёд.
Покрыт пупырышками весь
Бедняга-апельсин.
Он люто замерзает здесь,
Да и не он один.
Вот персик. Он тепло одет,
На нём пушистый ворс,
На нём фланелевый жилет,
И всё же он замерз...
(Вера Инбер)
Но даже если в стихах нет еды, поэт тогда просто зайдёт в кафе – а что такое кафе как не святилище сложной еды, которую ты никогда не приготовишь дома (не по силам, не по уму – ну или лень будет).
***
Потому что мы столько не виделись, но только ты
мог зайти в совершенно пустое кафе
то есть это мы вместе зашли в пустое кафе,
где не было ни одного охранника,
где не было ни одного гардеробщика,
где не было ни одного официанта,
где не было ни одного посетителя
И вот только ты мог сказать
в абсолютную пустоту:
«Простите, а где нам здесь можно сейчас посидеть,
так чтобы было хоть сколько-нибудь тихо?»
(Анна Логвинова)
Там нас спросят, в кафе: «Вам кофе с молоком?» Нам со сливками, ответим мы, помня о Вере Павловне. И нам принесут сливки – жирные, белые, похожие на молоко. «О, – скажем мы, – это сливки поэзии».
Тут, как будто издеваясь, пока мы сидим за столиком, лента подсунет нам фейсбучный пост одного хорошего человека, живущего в Грузии: «А если в кофе, когда опять нет молока, положить настоящее сливочное масло, от коровы, которую знаешь в лицо, а не вон то непонятно что, которое нам продают в современных культмассовых предприятиях, то вкус даже лучше, чем со сливками».
Иногда стихи и похожи на кофе, в который налили не молоко, а бухнули ложку сливочного масла. Поэты – они такие: никогда не знаешь, что от них ожидать.
И даже про музыку можно написать, как про плод. Спелая груша дюшес, персик, брызнувший апельсин?
***
…И опять приникаю я к ней ненасытно.
Этой музыки тёплая, спелая мякоть.
Когда слушаю Шуберта – плакать не стыдно.
Когда слушаю Моцарта – стыдно не плакать.
В этой сказке, в её тридевятом моцарстве,
позабыв о своём непробудном мытарстве,
моя бедная мама идёт молодою,
и сидят мотыльки у неё на ладони.
Ты куда их несёшь, моя бедная мама?
Ты сейчас пропадёшь за наплывом тумана.
Эта музыка, словно пыльца мотылька,
упорхнувшего в недостижимые страны.
Твоя ноша для Моцарта слишком легка,
а для прочих она непосильна и странна.
И опять ненасытно я к ней приникаю.
И она приникает ко мне ненасытно.
Остаётся стакан полутеплого чаю
в полутёмном вагоне, где плакать – не стыдно…
(Игорь Меламед)
Господи, мы поэты цыплят. Мы сливки звука. Мы молоко быстротекущего смысла.