Дмитрий Воденников
Есть в близости людей заветная черта, написала в одном стихотворении Ахматова.
Не перейдёт её влюбленность или страсть. И если вы до этой черты добрались, то всё: сердце не бьётся, хоть обцелуйся, лежит автор этих строк, такая холодная, как мёртвая царевна: ничего ей не надо, руку убери.
Но мы не Ахматова. Нам что-нибудь попроще.
Степень близости с человеком и пускай даже до той черты, за которую не перейти, – это когда пишешь в смс: «где моя белая кофта?», тебе отвечают: «в шкафу на вешалке»; ты идёшь к шкафу, открываешь: точно там, только она никакая не белая, серая с чёрным; никогда белой и не была.
Вот что с этим делать? Откуда догадались, что ты имеешь в виду?
Близость.
* * *
Есть в близости людей заветная черта,
Её не перейти влюбленности и страсти,
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвётся от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а её
Достигшие – поражены тоскою…
Теперь ты понял, отчего моё
Не бьется сердце под твоей рукою.
(Анна Ахматова)
... Однажды меня спросили для какой-то анкеты: «Почему Чехов так и не написал ни одного романа?».
Я ответил: потому что роман – это ложь. Если ты пишешь роман, то берёшь на себя право проследить целую жизнь героев до конца. А ты не можешь, ты не бог. Я всё думаю: вот уехала Надя из рассказа «Невеста», и «эта жизнь, ещё неясная, полная тайн, увлекала и манила её». Так пишет Чехов, и сердце сжимается от радости за Надю.
Но если посмотреть под рассказом на дату написания, то сердце сжимается уже от дурного предчувствия (точнее пост-знания): рассказ «Невеста» написан в 1905 году. Наде, героине, стало быть, 23 года. В семнадцатом году ей будем 35. Мы можем предсказать, какая «неясная, полная тайн» жизнь ждёт её.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Так написала та же Ахматова в 1922 году. Наде должно было бы быть уже сорок. Представлять, чего бы она уже нахлебалась до своих сорока, какая полная тайн, манящая жизнь у неё была к этому моменту, не очень хочется.
Мне кажется, Чехов это своим инстинктом гения чувствовал.
(«Теперь ты понял, отчего моё не бьётся сердце под твоей рукою?» «Теперь понял».)
Именно поэтому, думаю, роман был для него как жанр закрыт. В каждом романе должна быть последняя часть, послесловие, эпилог. А тут уже шёл и нарастал глухой подземный рокот, сгущались новые силы, и жизнь сама писала свои эпилоги.
НАСЛЕДСТВО
моё наследство
мой клад из раннего детства
бабкина любимая брошь
в форме серпа и молота
оказалась почти из чи
стого золота
– из такого в союзе
делали зубы,
оценщик сказал
сквозь зубы
– а что за камни?
не рубины?
– похоже, гранаты.
– мы богаты?
– ну, так, по цене лома.
забрали бабло мы
положили на карту
заказали
подождали
пошли
откопали
поставились
попустились
покурили
похавали
lovely lovely
повторили
вот и всё
вот и кончилось то, чего
на тот свет с собой
не возьмёшь
торчево
курево
точиво
детство
бабкина
любимая брошь
(Анна Русс)
«Есть такая книга “Бывшие люди”, я всё хочу её купить, – сказал я в том интервью, – она о жизни людей после революции, правда, аристократической прослойки, но суть тут не в чине. Когда целый класс, в сущности, был уничтожен в результате советского террора. Надя всего лишь интеллигенция, но что с ней стало после 17-го?»
И такая возможность (посмотреть), что бы стало с Надей после 17-го, у нас есть.
* * *
Мне никогда не бывает грустно.
Так мог бы называться голливудский фильм,
Но не советский.
Так можно назвать кафе-мороженое,
Журнал сканвордов или роман Генассии.
Но не мою жизнь, потому что
Грустно мне бывает.
(Александр Аносов)
«...Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают её розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и при том выбираем из них самые неинтересные».
Это из рассказа Чехова «О любви».
Он посвящён писательнице Лидии Авиловой. Не посвящён строчкой перед текстом, а внутренне посвящён. Анна Алексеевна, та, к которой вбегает в купе поезда (поезд скоро тронется и увезёт её навсегда) герой рассказа, это и есть Лидия Алексеевна. Это она будет бояться, что умрёт, не успев сказать Чехову что-то важное, но ошибётся: умрёт не она, а он. В тот день, когда Чехова не станет, у Авиловой с мужем будут гости. Муж подойдёт и сообщит, что в Банденвейнере скончался Антон Павлович. И потребует не устраивать никаких истерик при людях. Значит, всё знал.
А в 1918 и мы узнаем, что ждало Надю из рассказа «Невеста». Какие там роковые вопросы, самые неинтересные.
«Нас хотят выселить или уплотнить, – так пишет Лидия Авилова в своём дневнике. – У меня нет права иметь даже маленький собственный уголок. Ох, как я боюсь этого выселения! Как мне жалко, жалко лишаться своего угла! Как хочется устроить хоть как-нибудь, чтобы остаться».
И ещё: «Ходила в кооперацию и надеялась что-нибудь купить. Дали 4 куска мыла и 6 фунтов соли. Есть тертый шпинат. Зачем он мне? Это не сытно. Больше ходила для того, чтобы согреться, отогреть ноги».
«И вот передо мной целый вечер, длинный вечер одиночества, тишины и свободы... Я ещё даже не знаю наверное, что меня выселят или уплотнят. Я ещё ничего не знаю и могу чувствовать себя как хочу. Эти последние минуты “незнания” становятся мне дороги, а прежде они были или неприятностью, или тревогой, или даже горем. Экономия неприятных чувств».
А 27 марта 1919 напишет:
«В прошлом году 31/1 1917 г. я записала, чтобы не забыть: курица – 12 р. Что она стоит теперь? 50 р. Да можно ли купить? Судак – 4 р. Теперь ржавая селёдка 8-10 р. Масло сливочное 11-12 р. Теперь – 120. Телятина – 4-5 р. фунт. Теперь конина 15 р. фунт. Ветчина – 8 р. фунт. А теперь – свёкла 8 р. фунт. Пшено 27 р. фунт. Мука ржаная – 1000 р.
Вот когда внукам удивляться, что мы остались живы. Но я, впрочем, совсем не права: цены на продукты очень растут, но параллельно растёт и цена за труд. Жалованье в 800-900 р. – ничтожно, любая барышня так получает, а то и 1000 р. Просто деньги дёшевы... Я не служу и не зарабатываю, а живу на труд сыновей, как жила раньше на труд мужа, а ещё раньше на счёт родителей. Эксплуатирую третье поколение. В полном смысле паразитическое существование. Надо бы положить ему конец».
МОЁ БЕССМЕРТИЕ
Если умирать, то точно не так.
Пока в студии пишется песня,
Пока в пирожковой пекут пироги,
Я ещё тут побуду, попою, поем, попишу.
А что я ещё могу?
Не знаю таблиц умножения и Менделеева,
станций метро.
Вот спроси меня приезжий:
«Как пройти на Красную площадь?»
В ответ я спою ему песню,
Которую сейчас готовят в студии,
Пока где-то выпекаются пироги.
(Александр Аносов)
Но существованию положить конец не получится. Поэтому в 1937 Лидия Авилова запишет: «... И вот сколько лет прошло! Ах, сколько лет. Я вся седая, старая. Смерть близких и горячо любимых и другие тяжелые несчастья раздавили меня, обессилили, обезличили. Тяжело жить. Надоело жить. Противно жить. И я уже не живу. Внешний мир вызывает в моей душе только болевые ощущения. Я не живу, я существую, и в этом существовании у меня есть всё: и любовь, и радости, и огорчения. Я люблю и очень люблю своих кровных родных, своих друзей, но я иногда замечаю, и меня удивляет: почему это моя любовь какая-то не та, что прежде? <...> Мне от них ничего не надо. Какая-то часть меня перестала существовать. Но до чего я страдаю, если кто-нибудь из них страдает! Значит, люблю. Но всё больше и больше люблю одиночество, тишину, спокойствие. И мечту. А мечта – это Антон Павлович. И в ней мы оба молоды и мы вместе. И это чувство молодости во мне так сильно и ярко, что кажется действительностью».
Это «а мечта – Антон Павлович» очень дёргает. Уже столько лет прошло. А она всё равно пишет: «оба молоды и мы вместе».
Неужели он тоже бы понял, о какой кофте она говорит, пусть даже называет свою серо-черную кофту белой? Может быть, и понял бы. Но для этого нужно что-то большее, чем то купе. Где ваши взгляды на прощание встретились, душевные силы оставили, и вы плачете. И где, целуя её лицо, плечи и руки, мокрые от слез («о как мы были с ней несчастны!»), вы вдруг признаетесь ей в своей люби и со жгучей болью в сердце поймёте, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё, что вам мешало любить.
.... На днях стоял холод в Москве, я зашел в «Шоколадницу», заказал себе сладкие блинчики и 50 граммов водки.
– Надеюсь, вам есть 18 лет? – спросила девочка-официантка.
Я чуть не упал.
– Мне 53, – говорю.
Потом спохватился, догадался:
– Вы всех так спрашиваете?
– Да, – ответила честная девочка-жизнь
И рассмеялась.