Иногда можно прочертить путь поэта через несколько стихотворений, если взять ранние, перемахнуть, как на льдине, на один среднего периода, а потом остановиться на одном из последних.
Марину Цветаеву в четвертом классе исключают из гимназии, как сказано было в сопроводительном письме, «за дерзость и свободу мыслей». Смешно. Наше сознание пропускает слово «гимназия», и нам представляется маленький ребенок с вероятным бантиком на макушке, которого выпроваживают из четвертого класса средней общеобразовательной школы.
Но нет: Цветаевой уже было четырнадцать. Однако из гимназии имени В. П. фон Дервиз она была на самом деле исключена, и да – за свободомыслие и дерзость. В другой гимназии тоже не удержалась. С третьей было благополучней: видно, Цветаевой уже надоело там бунтовать. Теперь бунтовать она будет в стихах.
Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной И маков набрав букет, Что звали меня Мариной, И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила, Что я появлюсь, грозя… Я слишком сама любила Cмеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже, И кудри мои вились… Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед, – Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь, Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли… – И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли.
Это стихотворение 1913 года. Но мы вернемся к более ранним годам Цветаевой, когда она еще была гимназисткой.
«Однажды Цветаева, появившись утром в классе, вызвала всеобщее удивление: волосы у нее за один день стали необычного соломенного цвета, и к ним была прикреплена голубая бархатная лента. По-видимому, в ее воображении все это должно было выглядеть иначе. Быть может, тут сыграло какую-то роль название сборника стихов Андрея Белого "Золото в лазури". Ее волосы привлекли внимание, ей задавали вопросы. Вероятно, Цветаевой это надоело, а возможно, причуда разонравилась ей самой, но только вскоре она остриглась наголо и некоторое время носила черный чепец».
Какой контраст, и не только соломы с голубой лентой. Но и золота волос с чепцом, как у старухи. Это потом аукнется.
«...И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли». Я хочу, чтоб мы запомнили это стихотворение, его вывод.
...Марина Ивановна в юности считала, что мужские имена с окончанием на «й» отнимают у мужчин мужественность. Но выберет в мужья мужчину по имени Сергей, а сына назовет Георгий. «...ей», «...ий». Какое странное несовпадение убеждения и выбора.
А потом выросший мальчик на «й» (Мур, но это домашнее имя, на самом деле он Георгий) скажет ей, еще 48‑летней, когда они вернутся на родину: «Марина, вы похожи на страшную деревенскую старуху».
Впрочем, кажется, он не врал.
Было чье-то острое воспоминание последних свидетелей цветаевской жизни (Марина и Мур как раз перебираются на теплоходе в Чистополь, а там уже и до Елабуги недалеко): как на палубе везущей семьи писателей в эвакуации суетится старуха с застывшим в глазах страхом: пытается продать яркие мотки шерсти. Все прочие вещи распроданы еще в Москве. Все, что осталось у нее, – это яркие шарики шерсти, купленные в Париже. Я когда-то писал об этом: «Какое-то неосторожное движение (то ли женщина оступилась, то ли теплоход покачнулся) – и вот клубки рассыпаются по палубе. Старуха подбирает их, подбирает, потом покупает лепешку с сыром и отдает ее высокому красивому юноше».
Ни к городу и ни к селу – Езжай, мой сын, в свою страну, – В край – всем краям наоборот! – Куда назад идти — вперед Идти, – особенно – тебе, Руси не видывавшее
Дитя мое… Мое? Ее – Дитя! То самое былье, Которым порастает быль. Землицу, стершуюся в пыль, Ужель ребенку в колыбель Нести в трясущихся горстях: «Русь – этот прах, чти – этот прах!»
От неиспытанных утрат – Иди – куда глаза глядят! Всех стран – глаза, со всей земли – Глаза, и синие твои Глаза, в которые гляжусь: В глаза, глядящие на Русь.
Да не поклонимся словам! Русь – прадедам, Россия – нам, Вам – просветители пещер – Призывное: СССР, – Не менее во тьме небес Призывное, чем: SOS.
Нас родина не позовет! Езжай, мой сын, домой – вперед – В свой край, в свой век, в свой час, – от нас – В Россию – вас, в Россию – масс, В наш-час – страну! в сей-час – страну! В на-Марс – страну! в без-нас – страну!
«Шоколадом лечить печаль – покупать лепешку с сыром, смеяться в лицо прохожим – продавать пассажирам яркую парижскую шерсть. И главные мужчины твоей жизни, чьи имена заканчиваются на "й"». Я так однажды тоже уже писал и лучше мне вряд ли сформулировать всю горечь – моей жалости, которая ей ничем не поможет, ее, цветаевской, безвыходности.
Но вот еще в 1919 году написано – и это второе стихотворение, через которое я обещал протянуть нить цветаевской судьбы (стихотворение к сыну не в счет):
К тебе, имеющему быть рожденным Столетие спустя, как отдышу, – Из самых недр, – как на смерть осужденный, Своей рукой – пишу:
– Друг! Не ищи меня! Другая мода! Меня не помнят даже старики. – Ртом не достать! – Через летейски воды Протягиваю две руки.
Как два костра, глаза твои я вижу, Пылающие мне в могилу – в ад, – Ту видящие, что рукой не движет, Умершую сто лет назад.
Со мной в руке – почти что горстка пыли – Мои стихи! – я вижу: на ветру Ты ищешь дом, где родилась я – или В котором я умру.
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, – Горжусь, как смотришь, и ловлю слова: – Сборище самозванок! Все мертвы вы! Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца! Все тайны знал, весь склад ее перстней! Грабительницы мертвых! Эти кольца Украдены у ней!
О, сто моих колец! Мне тянет жилы, Раскаиваюсь в первый раз, Что столько я их вкривь и вкось дарила, — Тебя не дождалась!
И грустно мне еще, что в этот вечер, Сегодняшний – так долго шла я вслед Садящемуся солнцу, – и навстречу Тебе – через сто лет.
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье Моим друзьям во мглу могил: – Все восхваляли! Розового платья Никто не подарил!
Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна! Раз не убьешь, – корысти нет скрывать, Что я у всех выпрашивала письма, Чтоб ночью целовать.
Сказать? – Скажу! Небытие – условность. Ты мне сейчас – страстнейший из гостей, И ты окажешь перлу всех любовниц Во имя той – костей.
Это уже, как сказано, стихотворение 1919 года. Где же этот голос из-под земли, который не должен смущать? Нет. Теперь он хочет смущать. Он ропщет, он уговаривает, он просит разрушить собственную жизнь того, к кому обращен. Он не хочет дать покоя и освобождения.
А ведь когда-то тот же самый голос говорил:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь! Не надо людям с людьми на земле бороться. Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь. О чём – поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе, Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга, И под землёю скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Это 1915 год. Так куда делать та знаемая правда? Но и это стихотворение тоже не та льдина, на которую мы перепрыгнем. А перепрыгнем мы сразу в 1941. Когда Цветаева «переписывает» стихотворение Арсения Тарковского.
Стол накрыт на шестерых – Розы да хрусталь… А среди гостей моих – Горе да печаль. И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат. Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка. И вино поет из тьмы, И звенит стекло: «Как тебя любили мы, Сколько лет прошло». Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она: «Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И звучат из-под земли Наши голоса». (Арсений Тарковский, 1940 г.)
Это Тарковский. А вот Цветаева.
Всё повторяю первый стих И всё переправляю слово: – «Я стол накрыл на шестерых»... Ты одного забыл – седьмого.
Невесело вам вшестером. На лицах – дождевые струи... Как мог ты за таким столом Седьмого позабыть – седьмую...
Невесело и несветло. Ах! не едите и не пьете. – Как мог ты позабыть число? Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять, Что шестеро (два брата, третий – Ты сам – с женой, отец и мать) Есть семеро – раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых, Но шестерыми мир не вымер. Чем пугалом среди живых – Быть призраком хочу – с твоими,
(Своими)... Робкая как вор, О – ни души не задевая! – За непоставленный прибор Сажусь незваная, седьмая.
Раз! – опрокинула стакан! И всё, что жаждало пролиться, – Вся соль из глаз, вся кровь из ран – Со скатерти – на половицы.
И – гроба нет! Разлуки – нет! Стол расколдован, дом разбужен. Как смерть – на свадебный обед, Я – жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат. не сын, не муж, Не друг – и всё же укоряю: – Ты, стол накрывший на шесть – душ, Меня не посадивший – с краю.
(Марина Цветаева, 6 марта 1941)
Удивительно. Это как прийти в чужой дом, сесть за чужой стол, взять в руки альбом с семейными фотографиями (мертвых людей, их нет уже, это так очевидно из текста) – и вдруг вклеить свое фото. С упреком.
Есть только одно объяснение – Цветаева тоже видит себя уже мертвой. И тогда всё становится на свои места. Но все равно поеживаешься от неловкости: в конце концов никто в чужой альбом ее не приглашал.
...Удивительно, но у Ахматовой тоже был стол, накрытый на шестерых. Ахматова тоже этот стол накрыла и усадила вокруг него гостей. И там тоже творится черти знает что, какая-то трудная и неприятная мистика.
...И месяц, скучая в облачной мгле, Бросил в горницу тусклый взор. Там шесть приборов стоят на столе, И один только пуст прибор. Это муж мой, и я, и друзья мои, Мы Новый встречаем год, Отчего мои пальцы словно в крови И вино, как отрава, жжет? Хозяин, поднявши первый стакан, Был важен и недвижим: «Я пью за землю родных полян, В которой мы все лежим», А друг, поглядевши в лицо мое И вспомнив Бог весть о чем, Воскликнул: «А я за песни ее, В которых мы все живем». Но третий, не знавший ничего, Когда он покинул свет, Мыслям моим в ответ Промолвил: «Мы выпить должны за того, Кого еще с нами нет».
(Анна Ахматова, 1923 г.)
Поэты существа трудные, дикие, с ними всегда всё не как у людей. Но как хорошо, что у нас есть теперь эти три стола, за которыми сидят то ли шесть человек, то ли семь – уже через эти дождевые струи и не разобрать.