Иногда можно прочертить путь поэта через несколько стихотворений, если взять ранние, перемахнуть, как на льдине, на один среднего периода, а потом остановиться на одном из последних.
Марину Цветаеву в четвертом классе исключают из гимназии, как сказано было в сопроводительном письме, «за дерзость и свободу мыслей». Смешно. Наше сознание пропускает слово «гимназия», и нам представляется маленький ребенок с вероятным бантиком на макушке, которого выпроваживают из четвертого класса средней общеобразовательной школы.
Но нет: Цветаевой уже было четырнадцать. Однако из гимназии имени В. П. фон Дервиз она была на самом деле исключена, и да – за свободомыслие и дерзость. В другой гимназии тоже не удержалась. С третьей было благополучней: видно, Цветаевой уже надоело там бунтовать. Теперь бунтовать она будет в стихах.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной,
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Cмеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Это стихотворение 1913 года. Но мы вернемся к более ранним годам Цветаевой, когда она еще была гимназисткой.
«Однажды Цветаева, появившись утром в классе, вызвала всеобщее удивление: волосы у нее за один день стали необычного соломенного цвета, и к ним была прикреплена голубая бархатная лента. По-видимому, в ее воображении все это должно было выглядеть иначе. Быть может, тут сыграло какую-то роль название сборника стихов Андрея Белого "Золото в лазури". Ее волосы привлекли внимание, ей задавали вопросы. Вероятно, Цветаевой это надоело, а возможно, причуда разонравилась ей самой, но только вскоре она остриглась наголо и некоторое время носила черный чепец».
Какой контраст, и не только соломы с голубой лентой. Но и золота волос с чепцом, как у старухи. Это потом аукнется.
«...И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли». Я хочу, чтоб мы запомнили это стихотворение, его вывод.
...Марина Ивановна в юности считала, что мужские имена с окончанием на «й» отнимают у мужчин мужественность. Но выберет в мужья мужчину по имени Сергей, а сына назовет Георгий. «...ей», «...ий». Какое странное несовпадение убеждения и выбора.
А потом выросший мальчик на «й» (Мур, но это домашнее имя, на самом деле он Георгий) скажет ей, еще 48‑летней, когда они вернутся на родину: «Марина, вы похожи на страшную деревенскую старуху».
Впрочем, кажется, он не врал.
Было чье-то острое воспоминание последних свидетелей цветаевской жизни (Марина и Мур как раз перебираются на теплоходе в Чистополь, а там уже и до Елабуги недалеко): как на палубе везущей семьи писателей в эвакуации суетится старуха с застывшим в глазах страхом: пытается продать яркие мотки шерсти. Все прочие вещи распроданы еще в Москве. Все, что осталось у нее, – это яркие шарики шерсти, купленные в Париже. Я когда-то писал об этом: «Какое-то неосторожное движение (то ли женщина оступилась, то ли теплоход покачнулся) – и вот клубки рассыпаются по палубе. Старуха подбирает их, подбирает, потом покупает лепешку с сыром и отдает ее высокому красивому юноше».
Ни к городу и ни к селу –
Езжай, мой сын, в свою страну, –
В край – всем краям наоборот! –
Куда назад идти — вперед
Идти, – особенно – тебе,
Руси не видывавшее
Дитя мое… Мое? Ее –
Дитя! То самое былье,
Которым порастает быль.
Землицу, стершуюся в пыль,
Ужель ребенку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь – этот прах, чти – этот прах!»
От неиспытанных утрат –
Иди – куда глаза глядят!
Всех стран – глаза, со всей земли –
Глаза, и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.
Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам,
Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.
Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой – вперед –
В свой край, в свой век, в свой час, – от нас –
В Россию – вас, в Россию – масс,
В наш-час – страну! в сей-час – страну!
В на-Марс – страну! в без-нас – страну!
«Шоколадом лечить печаль – покупать лепешку с сыром, смеяться в лицо прохожим – продавать пассажирам яркую парижскую шерсть. И главные мужчины твоей жизни, чьи имена заканчиваются на "й"». Я так однажды тоже уже писал и лучше мне вряд ли сформулировать всю горечь – моей жалости, которая ей ничем не поможет, ее, цветаевской, безвыходности.
Но вот еще в 1919 году написано – и это второе стихотворение, через которое я обещал протянуть нить цветаевской судьбы (стихотворение к сыну не в счет):
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, –
Из самых недр, – как на смерть осужденный,
Своей рукой – пишу:
– Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
– Ртом не достать! – Через летейски воды
Протягиваю две руки.
Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу – в ад, –
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.
Со мной в руке – почти что горстка пыли –
Мои стихи! – я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я – или
В котором я умру.
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, –
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, —
Тебя не дождалась!
И грустно мне еще, что в этот вечер,
Сегодняшний – так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, – и навстречу
Тебе – через сто лет.
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
– Все восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!
Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
Раз не убьешь, – корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.
Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты окажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.
Это уже, как сказано, стихотворение 1919 года. Где же этот голос из-под земли, который не должен смущать? Нет. Теперь он хочет смущать. Он ропщет, он уговаривает, он просит разрушить собственную жизнь того, к кому обращен. Он не хочет дать покоя и освобождения.
А ведь когда-то тот же самый голос говорил:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чём – поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землёю скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Это 1915 год. Так куда делать та знаемая правда? Но и это стихотворение тоже не та льдина, на которую мы перепрыгнем. А перепрыгнем мы сразу в 1941. Когда Цветаева «переписывает» стихотворение Арсения Тарковского.
Стол накрыт на шестерых –
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих –
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло».
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
«Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса».
(Арсений Тарковский, 1940 г.)
Это Тарковский. А вот Цветаева.
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»...
Ты одного забыл – седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий –
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых –
Быть призраком хочу – с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О – ни души не задевая! –
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! – опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться, –
Вся соль из глаз, вся кровь из ран –
Со скатерти – на половицы.
И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат. не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.
(Марина Цветаева, 6 марта 1941)
Удивительно. Это как прийти в чужой дом, сесть за чужой стол, взять в руки альбом с семейными фотографиями (мертвых людей, их нет уже, это так очевидно из текста) – и вдруг вклеить свое фото. С упреком.
Есть только одно объяснение – Цветаева тоже видит себя уже мертвой. И тогда всё становится на свои места. Но все равно поеживаешься от неловкости: в конце концов никто в чужой альбом ее не приглашал.
...Удивительно, но у Ахматовой тоже был стол, накрытый на шестерых. Ахматова тоже этот стол накрыла и усадила вокруг него гостей. И там тоже творится черти знает что, какая-то трудная и неприятная мистика.
...И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои,
Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши первый стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим»,
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живем».
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет».
(Анна Ахматова, 1923 г.)
Поэты существа трудные, дикие, с ними всегда всё не как у людей. Но как хорошо, что у нас есть теперь эти три стола, за которыми сидят то ли шесть человек, то ли семь – уже через эти дождевые струи и не разобрать.
Марину Цветаеву в четвертом классе исключают из гимназии, как сказано было в сопроводительном письме, «за дерзость и свободу мыслей». Смешно. Наше сознание пропускает слово «гимназия», и нам представляется маленький ребенок с вероятным бантиком на макушке, которого выпроваживают из четвертого класса средней общеобразовательной школы.
Но нет: Цветаевой уже было четырнадцать. Однако из гимназии имени В. П. фон Дервиз она была на самом деле исключена, и да – за свободомыслие и дерзость. В другой гимназии тоже не удержалась. С третьей было благополучней: видно, Цветаевой уже надоело там бунтовать. Теперь бунтовать она будет в стихах.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной,
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Cмеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Это стихотворение 1913 года. Но мы вернемся к более ранним годам Цветаевой, когда она еще была гимназисткой.
«Однажды Цветаева, появившись утром в классе, вызвала всеобщее удивление: волосы у нее за один день стали необычного соломенного цвета, и к ним была прикреплена голубая бархатная лента. По-видимому, в ее воображении все это должно было выглядеть иначе. Быть может, тут сыграло какую-то роль название сборника стихов Андрея Белого "Золото в лазури". Ее волосы привлекли внимание, ей задавали вопросы. Вероятно, Цветаевой это надоело, а возможно, причуда разонравилась ей самой, но только вскоре она остриглась наголо и некоторое время носила черный чепец».
Какой контраст, и не только соломы с голубой лентой. Но и золота волос с чепцом, как у старухи. Это потом аукнется.
«...И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли». Я хочу, чтоб мы запомнили это стихотворение, его вывод.
...Марина Ивановна в юности считала, что мужские имена с окончанием на «й» отнимают у мужчин мужественность. Но выберет в мужья мужчину по имени Сергей, а сына назовет Георгий. «...ей», «...ий». Какое странное несовпадение убеждения и выбора.
А потом выросший мальчик на «й» (Мур, но это домашнее имя, на самом деле он Георгий) скажет ей, еще 48‑летней, когда они вернутся на родину: «Марина, вы похожи на страшную деревенскую старуху».
Впрочем, кажется, он не врал.
Было чье-то острое воспоминание последних свидетелей цветаевской жизни (Марина и Мур как раз перебираются на теплоходе в Чистополь, а там уже и до Елабуги недалеко): как на палубе везущей семьи писателей в эвакуации суетится старуха с застывшим в глазах страхом: пытается продать яркие мотки шерсти. Все прочие вещи распроданы еще в Москве. Все, что осталось у нее, – это яркие шарики шерсти, купленные в Париже. Я когда-то писал об этом: «Какое-то неосторожное движение (то ли женщина оступилась, то ли теплоход покачнулся) – и вот клубки рассыпаются по палубе. Старуха подбирает их, подбирает, потом покупает лепешку с сыром и отдает ее высокому красивому юноше».
Ни к городу и ни к селу –
Езжай, мой сын, в свою страну, –
В край – всем краям наоборот! –
Куда назад идти — вперед
Идти, – особенно – тебе,
Руси не видывавшее
Дитя мое… Мое? Ее –
Дитя! То самое былье,
Которым порастает быль.
Землицу, стершуюся в пыль,
Ужель ребенку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь – этот прах, чти – этот прах!»
От неиспытанных утрат –
Иди – куда глаза глядят!
Всех стран – глаза, со всей земли –
Глаза, и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.
Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам,
Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.
Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой – вперед –
В свой край, в свой век, в свой час, – от нас –
В Россию – вас, в Россию – масс,
В наш-час – страну! в сей-час – страну!
В на-Марс – страну! в без-нас – страну!
«Шоколадом лечить печаль – покупать лепешку с сыром, смеяться в лицо прохожим – продавать пассажирам яркую парижскую шерсть. И главные мужчины твоей жизни, чьи имена заканчиваются на "й"». Я так однажды тоже уже писал и лучше мне вряд ли сформулировать всю горечь – моей жалости, которая ей ничем не поможет, ее, цветаевской, безвыходности.
Но вот еще в 1919 году написано – и это второе стихотворение, через которое я обещал протянуть нить цветаевской судьбы (стихотворение к сыну не в счет):
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, –
Из самых недр, – как на смерть осужденный,
Своей рукой – пишу:
– Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
– Ртом не достать! – Через летейски воды
Протягиваю две руки.
Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу – в ад, –
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.
Со мной в руке – почти что горстка пыли –
Мои стихи! – я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я – или
В котором я умру.
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, –
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, —
Тебя не дождалась!
И грустно мне еще, что в этот вечер,
Сегодняшний – так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, – и навстречу
Тебе – через сто лет.
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
– Все восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!
Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
Раз не убьешь, – корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.
Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты окажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.
Это уже, как сказано, стихотворение 1919 года. Где же этот голос из-под земли, который не должен смущать? Нет. Теперь он хочет смущать. Он ропщет, он уговаривает, он просит разрушить собственную жизнь того, к кому обращен. Он не хочет дать покоя и освобождения.
А ведь когда-то тот же самый голос говорил:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чём – поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землёю скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Это 1915 год. Так куда делать та знаемая правда? Но и это стихотворение тоже не та льдина, на которую мы перепрыгнем. А перепрыгнем мы сразу в 1941. Когда Цветаева «переписывает» стихотворение Арсения Тарковского.
Стол накрыт на шестерых –
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих –
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло».
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
«Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса».
(Арсений Тарковский, 1940 г.)
Это Тарковский. А вот Цветаева.
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»...
Ты одного забыл – седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий –
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых –
Быть призраком хочу – с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О – ни души не задевая! –
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! – опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться, –
Вся соль из глаз, вся кровь из ран –
Со скатерти – на половицы.
И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат. не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.
(Марина Цветаева, 6 марта 1941)
Удивительно. Это как прийти в чужой дом, сесть за чужой стол, взять в руки альбом с семейными фотографиями (мертвых людей, их нет уже, это так очевидно из текста) – и вдруг вклеить свое фото. С упреком.
Есть только одно объяснение – Цветаева тоже видит себя уже мертвой. И тогда всё становится на свои места. Но все равно поеживаешься от неловкости: в конце концов никто в чужой альбом ее не приглашал.
...Удивительно, но у Ахматовой тоже был стол, накрытый на шестерых. Ахматова тоже этот стол накрыла и усадила вокруг него гостей. И там тоже творится черти знает что, какая-то трудная и неприятная мистика.
...И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои,
Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши первый стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим»,
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живем».
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет».
(Анна Ахматова, 1923 г.)
Поэты существа трудные, дикие, с ними всегда всё не как у людей. Но как хорошо, что у нас есть теперь эти три стола, за которыми сидят то ли шесть человек, то ли семь – уже через эти дождевые струи и не разобрать.