Я люблю Заболоцкого, и первого периода, и второго, но этого стихотворения я не знал.
СКАЗКА О КРИВОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ
На маленьком стуле сидит старичок,
На нем деревянный надет колпачок.
Сидит он, качаясь и ночью, и днем,
И туфли трясутся на нем.
Сидит он на стуле и машет рукой,
Бежит к старичку человечек кривой.
– Что с вами, мой милый?
Откройте ваш глаз!
Зачем он завязан у вас?
Кривой человечек в ответ старичку:
– Глазок мой закрылся, и больно зрачку.
Я с черной грачихой подрался сейчас,
Она меня клюнула в глаз.
Тогда старичок призывает жука.
– Слетай-ка, жучок, на большие луга.
Поймай мне грачиху в пятнадцать минут –
Над нею устроим мы суд.
Не ветер бушует, не буря гудит, –
Жучок над болотом к грачихе летит.
– Извольте, грачиха, явиться на суд –
Осталось двенадцать минут.
Двенадцать минут пролетают, спеша,
Влетает грачиха, крылами шурша,
Грачиху сажают за письменный стол,
И пишет жучок протокол.
– Скажите, грачиха, фамилью свою.
Давно ли живете вы в нашем краю?
Зачем человечка вы клюнули в глаз?
За это накажем мы вас.
Сказала грачиха: – Но я не виновна,
Сама я, грачиха, обижена кровно:
Кривой человечек меня погубил,
Гнездо он мое разорил.
– Ах, так! –
Рассердившись, вскричал старичок.
– Ах, так! –
Закачался на нем колпачок.
– Ах, так! –
Загремели железные туфли.
– Ах, так! –
Зашумели над туфлями букли.
И пал на колени лгунишка негодный,
И стукнулся лобиком об пол холодный,
И долго он плакал, и долго молил,
Пока его суд не простил.
И вот человечек к грачихе идет,
И жмет ее лапку, и слово дает,
Что он никогда, никогда, никогда
Не тронет чужого гнезда.
И вот начинается музыка тут,
Жуки в барабанчики палками бьют,
А наш человечек, как будто испанец,
Танцует с грачихою танец.
__________
И если случится, мой мальчик, тебе
Увидеть грачиху в высоком гнезде,
И если птенцы там сидят на краю, –
Припомни ты сказку мою.
Я сказочку эту не сам написал,
Ее мне вот тот старичок рассказал —
Вот тот старичок, что в часах под стеклом
Качается ночью и днем.
– Тик-так! –
Говорит под стеклом старичок.
– Тик-так! –
Отвечает ему колпачок.
– Тик-так! –
Ударяют по камешку туфли.
– Тик-так! –
Повторяют за туфлями букли.
Пусть маятник ходит, пусть стрелка кружит
Смешной старичок из часов не сбежит.
Но все же, мой мальчик, кто птицу обидит,
Тот много несчастий увидит.
Замрет наше поле, и сад обнажится,
И тысяча гусениц там расплодится,
И некому будет их бить и клевать
И птенчикам в гнезда таскать.
И если бы сказка вдруг стала не сказкой,
Пришел бы к тебе человечек с повязкой,
Взглянул бы на сад, покачал головой
И заплакал бы вместе с тобой.
Стихотворение написано в 1933 году. Оно страннее многих других стихотворений Заболоцкого. Что это за непонятный старичок? Почему именно жучок должен призывать грачиху на суд? Почему грачиха клюет только гусениц, а не клюет того же жучка? Одни вопросы.
Собственно, как и с отношениями Ахматовой и Заболоцкого. Известно, что они не сильно любили друг друга.
Хотя, справедливости ради, Ахматова взяла однажды к своему стихотворению эпиграф именно из Заболоцкого.
Чуковская вспоминает (Ахматова дала ей текст, попросила запомнить, потом сожгла его – ну такое было время):
И вот, наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза, –
Опять, по слову твоему,
Я голосую за:
То, чтоб дверью стала дверь,
Замок опять замком,
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди… А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
Что значит утром узнавать
О тех, кто в ночь погиб.
(1940 г.)
Чуковская вспомнит, что, читая это стихотворение, Анна Ахматова предпошлет ему эпиграф именно из Заболоцкого. «"В лесу голосуют деревья". Н. Заболоцкий».
Чуковская будет потом искать откуда это, из какого стихотворения, но не найдет.
«...Оказывается (на что обратил мое внимание Вяч.Вс. Иванов), А.А. вольно или невольно проредактировала для эпиграфа строки из стихотворения Заболоцкого "Ночной сад", из первоначального варианта:
И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений».
Вот он, этот текст Заболоцкого, из которого выбран, слегка измененный эпиграф:
НОЧНОЙ САД
О, сад ночной, таинственный орга́н,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О, сад ночной, печальный караван
Немых дубо́в и неподвижных е́лей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб и возмущеньем – тополь.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Летели вместе – низко ли, высо́ко ль.
Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали те́льца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки страшных те́ней,
И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.
О, сад ночной, о бедный сад ночной,
О существа, заснувшие надолго!
О, ты, возникшая над самой головой
Туманных звёзд таинственная Волга!
(Это написано летом 1936. Кстати, в других, видимо, поздних вариантах, этих строчек про преступления у Заболоцкого нет.)
Но в отношении Ахматовой к Заболоцкому все потом было по-прежнему не слава богу.
Чуковская спрашивает ее о стихах Заболоцкого в «Литературной Москве» и «Дне Поэзии». Ахматовой нравится «Чертополох», но очень не нравится «Прощание с друзьями».
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба – лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
Ахматова говорит: «Оскорблено таинство смерти. Разве можно в такой тональности говорить о погибших». (А почему, собственно, нет?)
Потом добавляет: «Я только теперь узнала, за что меня терпеть не может Заболоцкий. Ему, видите ли, не нравятся мои стихи! Ну и что же? Можно не любить стихи поэта и любить его самого. Вот Николай Иванович Харджиев, один из моих друзей ближайших, а он не любит моих стихов. Нет, это великая пошлость: не любить человека, если не нравятся его стихи».
Но больше всего досталось Заболоцкому от Ахматовой в 1957 году. Анна Андреевна прочитала «Старую актрису» и была в ярости.
В позолоченной комнате стиля ампир,
Где шнурками затянуты кресла,
Театральной Москвы позабытый кумир
И владычица наша воскресла.
В затрапезе похожа она на щегла,
В три погибели скорчилось тело.
А ведь, Боже, какая актриса была
И какими умами владела!
Что-то было нездешнее в каждой черте
Этой женщины, юной и стройной,
И лежал на тревожной ее красоте
Отпечаток Италии знойной.
Ныне домик ее превратился в музей,
Где жива ее прежняя слава,
Где старуха подчас удивляет друзей
Своевольем капризного нрава.
Орденов ей и званий немало дано,
И она пребывает в надежде,
Что красе ее вечно сиять суждено
В этом доме, как некогда прежде.
Здесь картины, портреты, альбомы, венки,
Здесь дыхание южных растений,
И они ее образ, годам вопреки,
Сохранят для иных поколений.
И не важно, не важно, что в дальнем углу,
В полутемном и низком подвале,
Бесприютная девочка спит на полу,
На тряпичном своем одеяле!
Здесь у тетки-актрисы из милости ей
Предоставлена нынче квартира.
Здесь она выбивает ковры у дверей,
Пыль и плесень стирает с ампира.
И когда ее старая тетка бранит,
И считает и прячет монеты, –
О, с каким удивленьем ребенок глядит
На прекрасные эти портреты!
Разве девочка может понять до конца,
Почему, поражая нам чувства,
Поднимает над миром такие сердца
Неразумная сила искусства!
Ахматова бешено (это не мои слова – Чуковской: «бешеная речь против») ругается на этот текст. По мнению Чуковской, Ахматова вычитала там что-то, чего там и в промине нет. (На самом деле, думаю, Ахматова там узнала себя.)
«Над кем он смеется? Над старухой, у которой известь в мозгу? Над болезнью? Он убежден, что женщин нельзя подпускать к искусству – вот в чем идея! Да, да, там написано черным по белому, что женщин нельзя подпускать к искусству! Не спорьте! И какие натяжки: у девяностолетней старухи – десятилетняя племянница. Когда поэт высказывает ложную мысль – он неизбежно провирается в изображении быта».
Чуковская пытается что-то отвечать, но ей не дают.
Она только успевает спросить, где там написано, что старухе девяносто лет, а девочке десять. И правда, где?
Потом Чуковская, уже придя домой, перечитывает «Старую актрису». И никак не может понять, из чего следует, что старухе девяносто? В конце концов, ей может быть семьдесят, а девочке тринадцать. Но ведь суть текста не в этом, а в пушкинском: «совместимы ли гений и злодейство, талант и скаредность?»
Но выяснилось, что не напрасно Анна Андреевна гневалась.
Летом 1969 г. Борис Слуцкий, сидя за столом у Корнея Ивановича в Переделкине, коснулся в разговоре мельком «Старой актрисы» и сказал: «Николай Алексеевич полагал, что искусство – не бабье дело».
Не повезло и «Последней любви» Заболоцкого. Чуковская в апреле 1958-го принесла с собой второй номер журнала «Москва». Ей хотелось показать Ахматовой это стихотворение. Прочла его сама вслух. Ахматовой не понравилось.
«Она прочитала сама, глазами – не понравилось опять. Нападки ее оказались, как всегда, совершенно неожиданными и на этот раз к тому же непостижимыми для меня.
– При чем тут шофер? – говорила она сердито. – Почему я должна смотреть на влюбленных глазами шофера? Ведь не смотрел же Блок на "две тени, слитых в поцелуе", глазами лихача!»
В комнату вернулись другие гости, и каждому из них Анна Андреевна давала прочесть «Последнюю любовь» и каждому толковала про шофера. Чуковская изо всех сил пыталась понять, о чем она, но так и не смогла: «почему поэт не имеет права взглянуть на своих героев со стороны, чужими глазами?»
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Задрожала машина и стала,
Двое вышли в вечерний простор,
И на руль опустился устало
Истомленный работой шофер.
Вдалеке через стекла кабины
Трепетали созвездья огней.
Пожилой пассажир у куртины
Задержался с подругой своей.
И водитель сквозь сонные веки
Вдруг заметил два странных лица,
Обращенных друг к другу навеки
И забывших себя до конца.
Два туманные легкие света
Исходили из них, и вокруг
Красота уходящего лета
Обнимала их сотнями рук.
Были тут огнеликие канны,
Как стаканы с кровавым вином,
И седых аквилегий султаны,
И ромашки в венце золотом.
В неизбежном предчувствии горя,
В ожиданье осенних минут
Кратковременной радости море
Окружало любовников тут.
И они, наклоняясь друг к другу,
Бесприютные дети ночей,
Молча шли по цветочному кругу
В электрическом блеске лучей.
А машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофер улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, –
То, что, к счастью, не знали они.
(1957 г.)
Но никакие доводы Чуковской Ахматову не убеждали. Ахматова постоянно только твердила раздраженно: причем тут шофер?
«Да ведь этот шофер – отчасти сам автор, – сказала я наконец. – Автор, который раздвоился и глядит на себя со стороны».
«Ладно, отложили Заболоцкого».
Отложим и мы.
СКАЗКА О КРИВОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ
На маленьком стуле сидит старичок,
На нем деревянный надет колпачок.
Сидит он, качаясь и ночью, и днем,
И туфли трясутся на нем.
Сидит он на стуле и машет рукой,
Бежит к старичку человечек кривой.
– Что с вами, мой милый?
Откройте ваш глаз!
Зачем он завязан у вас?
Кривой человечек в ответ старичку:
– Глазок мой закрылся, и больно зрачку.
Я с черной грачихой подрался сейчас,
Она меня клюнула в глаз.
Тогда старичок призывает жука.
– Слетай-ка, жучок, на большие луга.
Поймай мне грачиху в пятнадцать минут –
Над нею устроим мы суд.
Не ветер бушует, не буря гудит, –
Жучок над болотом к грачихе летит.
– Извольте, грачиха, явиться на суд –
Осталось двенадцать минут.
Двенадцать минут пролетают, спеша,
Влетает грачиха, крылами шурша,
Грачиху сажают за письменный стол,
И пишет жучок протокол.
– Скажите, грачиха, фамилью свою.
Давно ли живете вы в нашем краю?
Зачем человечка вы клюнули в глаз?
За это накажем мы вас.
Сказала грачиха: – Но я не виновна,
Сама я, грачиха, обижена кровно:
Кривой человечек меня погубил,
Гнездо он мое разорил.
– Ах, так! –
Рассердившись, вскричал старичок.
– Ах, так! –
Закачался на нем колпачок.
– Ах, так! –
Загремели железные туфли.
– Ах, так! –
Зашумели над туфлями букли.
И пал на колени лгунишка негодный,
И стукнулся лобиком об пол холодный,
И долго он плакал, и долго молил,
Пока его суд не простил.
И вот человечек к грачихе идет,
И жмет ее лапку, и слово дает,
Что он никогда, никогда, никогда
Не тронет чужого гнезда.
И вот начинается музыка тут,
Жуки в барабанчики палками бьют,
А наш человечек, как будто испанец,
Танцует с грачихою танец.
__________
И если случится, мой мальчик, тебе
Увидеть грачиху в высоком гнезде,
И если птенцы там сидят на краю, –
Припомни ты сказку мою.
Я сказочку эту не сам написал,
Ее мне вот тот старичок рассказал —
Вот тот старичок, что в часах под стеклом
Качается ночью и днем.
– Тик-так! –
Говорит под стеклом старичок.
– Тик-так! –
Отвечает ему колпачок.
– Тик-так! –
Ударяют по камешку туфли.
– Тик-так! –
Повторяют за туфлями букли.
Пусть маятник ходит, пусть стрелка кружит
Смешной старичок из часов не сбежит.
Но все же, мой мальчик, кто птицу обидит,
Тот много несчастий увидит.
Замрет наше поле, и сад обнажится,
И тысяча гусениц там расплодится,
И некому будет их бить и клевать
И птенчикам в гнезда таскать.
И если бы сказка вдруг стала не сказкой,
Пришел бы к тебе человечек с повязкой,
Взглянул бы на сад, покачал головой
И заплакал бы вместе с тобой.
Стихотворение написано в 1933 году. Оно страннее многих других стихотворений Заболоцкого. Что это за непонятный старичок? Почему именно жучок должен призывать грачиху на суд? Почему грачиха клюет только гусениц, а не клюет того же жучка? Одни вопросы.
Собственно, как и с отношениями Ахматовой и Заболоцкого. Известно, что они не сильно любили друг друга.
Хотя, справедливости ради, Ахматова взяла однажды к своему стихотворению эпиграф именно из Заболоцкого.
Чуковская вспоминает (Ахматова дала ей текст, попросила запомнить, потом сожгла его – ну такое было время):
И вот, наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза, –
Опять, по слову твоему,
Я голосую за:
То, чтоб дверью стала дверь,
Замок опять замком,
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди… А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
Что значит утром узнавать
О тех, кто в ночь погиб.
(1940 г.)
Чуковская вспомнит, что, читая это стихотворение, Анна Ахматова предпошлет ему эпиграф именно из Заболоцкого. «"В лесу голосуют деревья". Н. Заболоцкий».
Чуковская будет потом искать откуда это, из какого стихотворения, но не найдет.
«...Оказывается (на что обратил мое внимание Вяч.Вс. Иванов), А.А. вольно или невольно проредактировала для эпиграфа строки из стихотворения Заболоцкого "Ночной сад", из первоначального варианта:
И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений».
Вот он, этот текст Заболоцкого, из которого выбран, слегка измененный эпиграф:
НОЧНОЙ САД
О, сад ночной, таинственный орга́н,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О, сад ночной, печальный караван
Немых дубо́в и неподвижных е́лей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб и возмущеньем – тополь.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Летели вместе – низко ли, высо́ко ль.
Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали те́льца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки страшных те́ней,
И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.
О, сад ночной, о бедный сад ночной,
О существа, заснувшие надолго!
О, ты, возникшая над самой головой
Туманных звёзд таинственная Волга!
(Это написано летом 1936. Кстати, в других, видимо, поздних вариантах, этих строчек про преступления у Заболоцкого нет.)
Но в отношении Ахматовой к Заболоцкому все потом было по-прежнему не слава богу.
Чуковская спрашивает ее о стихах Заболоцкого в «Литературной Москве» и «Дне Поэзии». Ахматовой нравится «Чертополох», но очень не нравится «Прощание с друзьями».
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба – лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
Ахматова говорит: «Оскорблено таинство смерти. Разве можно в такой тональности говорить о погибших». (А почему, собственно, нет?)
Потом добавляет: «Я только теперь узнала, за что меня терпеть не может Заболоцкий. Ему, видите ли, не нравятся мои стихи! Ну и что же? Можно не любить стихи поэта и любить его самого. Вот Николай Иванович Харджиев, один из моих друзей ближайших, а он не любит моих стихов. Нет, это великая пошлость: не любить человека, если не нравятся его стихи».
Но больше всего досталось Заболоцкому от Ахматовой в 1957 году. Анна Андреевна прочитала «Старую актрису» и была в ярости.
В позолоченной комнате стиля ампир,
Где шнурками затянуты кресла,
Театральной Москвы позабытый кумир
И владычица наша воскресла.
В затрапезе похожа она на щегла,
В три погибели скорчилось тело.
А ведь, Боже, какая актриса была
И какими умами владела!
Что-то было нездешнее в каждой черте
Этой женщины, юной и стройной,
И лежал на тревожной ее красоте
Отпечаток Италии знойной.
Ныне домик ее превратился в музей,
Где жива ее прежняя слава,
Где старуха подчас удивляет друзей
Своевольем капризного нрава.
Орденов ей и званий немало дано,
И она пребывает в надежде,
Что красе ее вечно сиять суждено
В этом доме, как некогда прежде.
Здесь картины, портреты, альбомы, венки,
Здесь дыхание южных растений,
И они ее образ, годам вопреки,
Сохранят для иных поколений.
И не важно, не важно, что в дальнем углу,
В полутемном и низком подвале,
Бесприютная девочка спит на полу,
На тряпичном своем одеяле!
Здесь у тетки-актрисы из милости ей
Предоставлена нынче квартира.
Здесь она выбивает ковры у дверей,
Пыль и плесень стирает с ампира.
И когда ее старая тетка бранит,
И считает и прячет монеты, –
О, с каким удивленьем ребенок глядит
На прекрасные эти портреты!
Разве девочка может понять до конца,
Почему, поражая нам чувства,
Поднимает над миром такие сердца
Неразумная сила искусства!
Ахматова бешено (это не мои слова – Чуковской: «бешеная речь против») ругается на этот текст. По мнению Чуковской, Ахматова вычитала там что-то, чего там и в промине нет. (На самом деле, думаю, Ахматова там узнала себя.)
«Над кем он смеется? Над старухой, у которой известь в мозгу? Над болезнью? Он убежден, что женщин нельзя подпускать к искусству – вот в чем идея! Да, да, там написано черным по белому, что женщин нельзя подпускать к искусству! Не спорьте! И какие натяжки: у девяностолетней старухи – десятилетняя племянница. Когда поэт высказывает ложную мысль – он неизбежно провирается в изображении быта».
Чуковская пытается что-то отвечать, но ей не дают.
Она только успевает спросить, где там написано, что старухе девяносто лет, а девочке десять. И правда, где?
Потом Чуковская, уже придя домой, перечитывает «Старую актрису». И никак не может понять, из чего следует, что старухе девяносто? В конце концов, ей может быть семьдесят, а девочке тринадцать. Но ведь суть текста не в этом, а в пушкинском: «совместимы ли гений и злодейство, талант и скаредность?»
Но выяснилось, что не напрасно Анна Андреевна гневалась.
Летом 1969 г. Борис Слуцкий, сидя за столом у Корнея Ивановича в Переделкине, коснулся в разговоре мельком «Старой актрисы» и сказал: «Николай Алексеевич полагал, что искусство – не бабье дело».
Не повезло и «Последней любви» Заболоцкого. Чуковская в апреле 1958-го принесла с собой второй номер журнала «Москва». Ей хотелось показать Ахматовой это стихотворение. Прочла его сама вслух. Ахматовой не понравилось.
«Она прочитала сама, глазами – не понравилось опять. Нападки ее оказались, как всегда, совершенно неожиданными и на этот раз к тому же непостижимыми для меня.
– При чем тут шофер? – говорила она сердито. – Почему я должна смотреть на влюбленных глазами шофера? Ведь не смотрел же Блок на "две тени, слитых в поцелуе", глазами лихача!»
В комнату вернулись другие гости, и каждому из них Анна Андреевна давала прочесть «Последнюю любовь» и каждому толковала про шофера. Чуковская изо всех сил пыталась понять, о чем она, но так и не смогла: «почему поэт не имеет права взглянуть на своих героев со стороны, чужими глазами?»
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Задрожала машина и стала,
Двое вышли в вечерний простор,
И на руль опустился устало
Истомленный работой шофер.
Вдалеке через стекла кабины
Трепетали созвездья огней.
Пожилой пассажир у куртины
Задержался с подругой своей.
И водитель сквозь сонные веки
Вдруг заметил два странных лица,
Обращенных друг к другу навеки
И забывших себя до конца.
Два туманные легкие света
Исходили из них, и вокруг
Красота уходящего лета
Обнимала их сотнями рук.
Были тут огнеликие канны,
Как стаканы с кровавым вином,
И седых аквилегий султаны,
И ромашки в венце золотом.
В неизбежном предчувствии горя,
В ожиданье осенних минут
Кратковременной радости море
Окружало любовников тут.
И они, наклоняясь друг к другу,
Бесприютные дети ночей,
Молча шли по цветочному кругу
В электрическом блеске лучей.
А машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофер улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, –
То, что, к счастью, не знали они.
(1957 г.)
Но никакие доводы Чуковской Ахматову не убеждали. Ахматова постоянно только твердила раздраженно: причем тут шофер?
«Да ведь этот шофер – отчасти сам автор, – сказала я наконец. – Автор, который раздвоился и глядит на себя со стороны».
«Ладно, отложили Заболоцкого».
Отложим и мы.