Дмитрий Воденников
Не обманывайся: не эта последняя лампа вдруг стала давать больше света — просто темнота вокруг нее углубилась в себя. Так сказал Пауль Целан.
Он знал, о чем говорил.
Родители сгинули в нацистском концлагере (там отец Пауля, вероятнее всего, погиб от тифа, а мать была расстреляна как «непригодная к труду»), сам попал в другой, был на принудительных дорожных работах, потом депортирован в другой, где и узнал о гибели родителей, потом освобождение, но пережитый кошмар никогда не уйдет. Потом СССР, потом Европа, слава, еще при жизни стихотворение «Фуга смерти», премия, премия, обвинение в плагиате, лечение в клинике, потом мост через Сену.
«Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью
пьем и пьем
мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно
не будет».
(Перевод Ольги Седаковой.)
Господи, упаси, господи, упаси, – говорю я, как бабушка.
Может быть, нам поможет лютня?
Виктор Ширали
* * *
Как лютневая музыка в конверте
На полчаса страна иль сторона
Или роман с сестрою в лазарете
Где милосердно помнится вина
Иль это просто осень бесконечна
Под мягкою октябрьскою иглой.
Потянешь за руку:
– Да ну Вас! – так беспечно.
И ты подумаешь:
– И Бог с тобой!
Благословенна поздняя свобода
Когда вот-вот наступят холода
И нет времен
Есть только время года
И мятное под сердцем
«Никогда».
И тут не слава богу. Бабушка внутри меня совсем закручинилась.
Ширали – это усеченная фамилия, от Ширализаде, в сущности, псевдоним. Ударение, думаю, на «и». Виктор Ширали родился в 1946, умер в 2018. Посередине много чего – и андеграундная слава, и дружба с Вознесенским, изданная искалеченная редакторами книжка в «Советском писателе», и даже доведение до попытки самоубийства местной милицией в 1984 году. Господи, пронеси, господи, пронеси.
Мы как-нибудь обойдемся малой кровью. Заплатим только бессонницей.
Надя Делаланд
***
Ляжешь, бывало, днем, до того устанешь,
под двумя одеялами и под тремя котами,
на большом сквозняке закрывая правое ухо,
так и спишь – то девочка, то старуха.
За окном дожди умножают собою жалость
вон того листа и медленно окружают
бомжеватый дом, в котором ты засыпаешь
под тремя одеялами и четырьмя котами.
И когда последний лист упадет на землю,
разойдутся все прохожие ротозеи,
под пятью одеялами и десятью котами
ты заснешь так сильно, что спать уже перестанешь.
Это про меня. Всё время хочу спать. Унесите черное молоко, принесите белое. Говорят теплое молоко убаюкивает. Неслучайно Оле Лукойе брызгал им в глаза непослушным и послушным детям. Я послушный. Что говорите? Белого нет, осталось только черное? Ну давайте черное.
А вот теперь из Глеба Горбовского. Это тоже про меня: я – эта лошадь.
***
Бездомная лошадь
сдыхать не хотела:
копалась в помойках,
шаталась без дела...
Придет и молчит
у крыльца магазина.
На морде отвиснет губа,
как резина...
накроет туманом глаза ей
дремота...
Бывает, и пряник
протянет ей кто-то...
бывает и хуже:
к несчастному носу -
приставят горящую вдруг
папиросу...
В рабочем поселке
работали люди.
Они пребывали в заботах,
в простуде,
они пребывали
в любви и печали,
и лошадь, как правило -
не замечали...
...Обычно,
в отхожем помойном овраге -
ее окружали худые собаки.
Вели себя мирно:
не выли, не грызлись.
Совместно делили мгновения жизни...
...И было смешно,
и печально,
и странно -
увидеть,
когда еще сыро и рано,
увидеть,
как в сером тумане рассвета -
куда-то тащилась
компания эта...
Вот мы все и собрались. Сейчас пойдем, двинемся в путешествие. Веселым и скорбным путем. И только ещё котиков (побольше, побольше!) нам не хватает для полного несчастья.
(Бродский, как известно, любил котов.)
***
Он был тощим, облезлым, рыжим,
Грязь помоек его покрывала.
Он скитался по ржавым крышам,
А ночами сидел в подвалах.
Он был старым и очень слабым,
А морозы порой жестоки.
У него замерзали лапы,
Точно так же, как стынут ноги.
Но его никогда не грели,
Не ласкали и не кормили.
Потому что его не жалели.
Потому что его не любили.
Потому что выпали зубы.
Потому что в ушах нарывы.
Почему некрасивых не любят.
Кто-то должен любить некрасивых.
Вот и тащимся мы в этой компании. Хотя нас никто и не любит. Хотя и должен.
Кто-то с лютней, кто-то с со скляночкой черного молока («черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью/ мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем вечерами/ пьем и пьем»), кто-то налегке.
Потом увидим Дмитрия Ларионова. И его тоже позовём.
* * *
Пройти по улице ночной
без памяти, без взгляда.
Вернуться вновь к себе домой.
Оно так надо.
Помыть посуду. Закурить
и выпить чашку кофе.
Из двух колонок у двери
бормочет Нопфлер.
Пусть за окном почти х/ф,
я не пойду. Останусь.
Вот-вот закроется кафе...
сегодня — август.
Уснуть, не видя дел иных.
Не ведая о деле —
под чернь глубокой тишины
и скрип качелей…
Иная ткань небытия
возникнет как троллейбус,
всмотрись в него: там нет меня,
а облако — нелепость.
Не грусти. Рано или поздно все станет понятным, все встанет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.
Это не я сказал. Это Льюис Кэрролл в «Алисе в стране чудес».
Так и есть.
Вышел из дома. Иду. Навстречу мать с ребенком.
Он топает, сшибая палкой листья на асфальте.
Говорит: – Дай мне последний шанс.
Она: – Нет.
Он (нараспев): – По-след-ний.
Хороший мальчик. Он-то уже знает, что ничего последнего нет.