Дмитрий Воденников
Кто выдумал, что мирные пейзажи не могут быть ареной катастроф. Не знаю, кто выдумал про пейзажи, но сама строчка принадлежит Михаилу Кузмину.
Юрий Юркун (который никакой не Юрий, а Иосиф, и не Юркун, а Юркунас, – псевдоним ему придумал Кузмин) в новогоднюю ночь под 1921 год отбил на карнавале у Николая Гумилева его избранницу – актрису Александринского театра Ольгу Гильдебрандт-Арбенину.
Когда уже в 1938 году его расстреляли, по выдуманному делу право-троцкистской организации, известное «ленинградское писательское дело», Арбенина, оставшись одна, всю жизнь прожила в страхе, что за ней тоже придут, и однажды изрезала большинство фотографий Юркуна, отрезав на фотографиях голову своего возлюбленного и оставив себе только его тело.
Какая страшная деталь.
Ахматова говорила про катастрофы часто. Хотя, кажется, в стихах напрямую это слово не встречается – я, по крайней мере, не помню. А вот в бытовой речи – сколько угодно.
Из воспоминаний Раневской: «Она (Ахматова) называла это “моя катастрофа”. Рассказала, что к ней пришел циркач – канатоходец. Силач, полуграмотный, вскоре после своей “катастрофы”, и стал просить её или усыновить его, или выйти за него замуж».
(В первой части этого воспоминания речь идет о её романе с патологоанатом Гаршиным, во второй – сразу в стык – очередные ахматовские «штучки».)
Но в стихах про катастрофы писала много.
***
Один идёт прямым путём,
Другой идёт по кругу
И ждёт возврата в отчий дом,
Ждёт прежнюю подругу.
А я иду – за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
Но мои современники ничем не хуже Кузмина и Ахматовой. Вот стихотворение Аллы Горбуновой:
***
И овраги разверзнуты между домами,
как между людьми.
И тянутся к лесу, как нижние тропы
к последнему многоэтажному дому
на отшибе у леса
в провинциальном закате.
Напрямую вроде ничего не случилось, но овраги между домами, отшиб леса и провинциальный закат ничего хорошего не сулят.
...Кстати, о Ташкенте, где Раневская и Ахматова особенно подружились, хотя речь пойдёт уже не о них.
Моя приятельница на днях в ФБ рассказала – про страшную катастрофу, которая произошла у неё на глазах именно там.
«55 лет назад на рассвете 26 апреля мы стояли на проезжей части напротив дома в самом центре Ташкента. В ночных рубашках, всклокоченные, ещё ничего не понимающие, кроме того, что странным образом все живы. Даже не помню реакцию взрослых, но мы, подростки, были невероятно взбудоражены. Землетрясение было особенно сильным в нашем районе, не пострадавших домов в округе не было.
Когда совсем рассвело, с опаской вошли в дом и увидели картину жуткого разрушения. Словно кто-то дикий и злобный ворвался в дом, вывернул всё из шкафов, швырнул горы книг на пол, перебил вазы и лучшую посуду, полюбовался содеянным и довольный посыпал всё таким слоем пыли, словно она набралась за века.
В то утро нам казалось, что всё закончилось, надо только выбросить разбитое и разломанное, вымести штукатурку, сделать уборку, замазать огромные трещины в стенах. Кто же мог знать, что толчки продолжатся почти год и будут ещё такими сильными, что разрушат окончательно то, что повреждено. Не знали мы тогда, сколько знакомых и друзей покинет город, как изменится вся наша жизнь. Не знали, что в этот день решилась судьба нашего города – прежним он не будет никогда.
Я порой думаю, как бы всё сложилось, если бы навсегда не осталось разделение времён на “до землетрясения” и “после землетрясения”. В этих солдатских палатках мы жили до самых холодов той невероятно морозной зимы».
Но вернёмся к Алле Горбуновой.
В её стихах как будто всегда что-то догорает: книга, отношения, речь. Поэтому ей важно из этого бывшего огня (пепла? обуглившегося листа?) вытянуть какой-то новый смысл. Пусть всё сгорело, но для чего-то эти хлопья сгоревшего ведь нужны?
***
что он может сказать на прощание
огородным пугалам, каменным кувшинкам, разбитым сосудам?
вы были ошибками и свободны,
никому не нужны и прекрасны,
бесцельны и безусловны.
и сосуды себя не склеят, каменные кувшинки
не всплывут со дна, и огородные пугала, до пят укрытые волосами,
будут вечно бродить в полях.
Когда-то Софья Андреевна сказала про Толстого, совсем не на прощание: «Лёвочку, как я, никто не знает. Лёвочка – больной ненормальный человек».
Любой пишущий не вполне нормален, и никто не знает это так, как тот, кто вынужден, находясь рядом, слушать твоё гудение и проборматывание только-только начавших проклёвываться слов.
Всем пишущим нужна своя Софья Андреевна или Анжела Владимировна, которая всегда остаётся в сети. Кому уж как повезёт.
***
когда мы все уходим спать
Анжела Владимировна остаётся в сети
она что-то в ней делает
и в два часа ночи
и в пять часов утра
(я это знаю, потому что я иногда
за ней подглядываю)
если написать Анжеле Владимировне сообщение
она не ответит
ответить когда-нибудь потом
когда мы все проснёмся почистим зубы умоемся заварим кофе или чай
и пока он будет остывать
соберёмся в этой сети
будем что-то обсуждать
ставить друг другу лайки
хвалить друг друга стишки
(что ещё мы там делаем?)
потом наш чай (или кофе) совсем уже остынет
и мы уйдём
иногда в три часа ночи я думаю о своей гениальности
и мне хочется об этом с ней поговорить
вернее хочется чтобы именно она
сказала мне что у меня есть дар
и пожалела меня
(так бывает с мёртвыми людьми
мне всегда хочется их признания)
но Анжела Владимировна молчит.
когда всё загорелось
я успела схватить телефон и посмотреть
где же моя Анжела Владимировна
неужели мы все
абсолютно все
Анжелы Владимировны не было в сети.
сначала мы кричали
потом мы не верили
что с нами может такое случиться
потом мы снова звонили родителям
чьи-то не брали трубку
но мы не переставали,
мы не хотели переставать.
я хотела, чтобы Анжела Владимировна
мне наконец
ответила.
но я не знаю, ответила ли она.
(Ирина Крупина)
Как правильно сказал другой мой интернет-знакомый Петр Фаворов – у себя в блоге: «Наша картина мира – сплошная ошибка выжившего. Мы все считаем себя вправе прославиться, запомниться или хотя бы выжить, потому что, оглядываясь назад, видим только прославленных, запомнившихся или хотя бы выживших, но не различаем заурядных, забытых и мёртвых».
Да, мы не различаем обыкновенных, хотя сами обыкновенны. Мы ищем необычных слов, необычных сюжетов, неожиданных финалов для наших стихов и писем. Мы бредим катастрофой, хотя и боимся её.
Но кончится всё хорошо.
***
первое, что я сделаю, когда останусь жив
после конца света,
найду чистое место,
укроюсь тряпьем
и высплюсь.
и только потом я отправлюсь
искать тебя,
любимая,
ты будешь где-то там,
на третьем этаже,
старого разрушенного дома,
вся напуганная, грязная, чужая,
никому не нужная,
ты будешь держать в руках
горшок с цветком,
не потому, что любишь цветы,
а потому, что в цветке осталась жизнь,
и, значит, ты не одна,
значит, кто-то ещё остался жив,
рядом с тобой.
ты ведь не будешь знать,
что я уже иду.
а я и впрямь иду.
оказалось, что очень легко
преодолевать километры,
которые нас разделяли,
и не хотели с нами знаться,
когда нет этих всех обязательств,
ежечасных звонков, передвижек,
ни одно, ни одно расстоянье
не способно на что-то влиять.
когда я приближусь к дому,
ты будешь уже готова,
ты будешь уже согласна
на всё.
и вот мы пойдём по дороге,
на южный сместившийся полюс,
навстречу первому солнцу,
тогда и узнаем мы,
какие глаза у Бога,
какой же у Бога голос,
и как прекрасно, что больше
не нужно больше идти.
и только тогда ты вспомнишь,
что в старом разрушенном доме,
на третьем твоём этаже,
остался горшок цветочный,
один-одинёшенек, бедный
с влажной – живой – землёй.
и всё-таки, как же прекрасно,
что ты не любишь цветы.
(Сергей Кубрин)
Потому что любые катастрофы заканчиваются возрождением. Мы это знаем, мы это усвоили.
И это тем слаще понимать, когда на дворе Пасха.
Однажды я понял, чем Пасха не похожа на другие праздники: тут смешиваются разные вкусы.
Сладкий творог с изюмом, мясо, кулич с помадкой, тут же колбаса, варёное яйцо, заливное, орехи, сыр.
И всё в одной тарелке. Тут же и скорлупа.
Новый год отдыхает – там всё по ранжиру. Жирное рождество – тоже: ну гусь, ну индейка.
А тут - карусель. Как в детстве.
Смешались в кучу кони, люди. Эта строчка из Лермонтова страшной в детстве не казалась. Бог всё потом разберёт.
Какая-то рачительная хозяюшка пропитала кулич ещё до кучи и коньяком. А что? Карусель. Смерть и жизнь. Жизнь и смерть. Жизнь.
Куча-мала.