Современная литература
Современная литература
Поэзия

Виталий Пуханов: «Твои личные демоны не станут выть и корчиться»

Роман Шишков

В этом году вышла новая книга стихотворений современного русского поэта Виталия Пуханова. Называется она «Адалиада», что моментально отсылает читателя к «Илиаде» Гомера. По своей эпичности книга действительно схожа с древнегреческим памятником литературы, разве что место действия перенесено в иное пространство: в пружинистый девятиуровневый ад. В аннотации говорится, что «центральный цикл книги, давший ей название, посвящён бытописаниям абсурдной повседневности ада, который, конечно, оказывается очень узнаваемым». Этот узнаваемый ад и есть наша реальность, только в контексте этой книги ей подошло бы какое-нибудь определение типа «альтернативной повседневности», потому что граница между мирами стёрта, и то ли ад стал неряшливым симулякром нашего мира, то ли наш мир, превратившись в элиотовскую бесплодную землю, стал подобен будничному аду.

Твои личные демоны не станут выть и корчиться.
Вы дома, депрессия – тяжелая, но излечимая болезнь.
Демоны, израненные в боях за твое сердце,
Станут со временем добрыми соседями.

Этот ад не похож на «традиционный» ад, слишком уж он деградировал до бытовой девятиэтажной коммуналки («Я видел ада чертежи: там не круги, там этажи»). Ближе всего этот ад оказывается к Лимбу, в котором безболезненная скорбь настигает всех живых и мёртвых, вяло бредущих из дома на работу, с работы в магазин, из магазина «с тяжелыми пакетами дешёвой вредной еды» обратно домой. И каждый не живет, но существует в собственной капсуле отчаяния. Собственно, вся книга этому и посвящена: оттенкам отчаяния.

Деревья попадают в ад
И там стоят в бетонных кадках
В жару, в мороз и в снегопад.
Они теряются в догадках:
В чём виноваты? Год назад
В лесу мужик гулял с ведёрком.
Поставил на деревьях крест.
И осуждённый замер лес
В непониманье горьком.

В книге часто встречается эта бинарная оппозиция «лес-город», в которой лес – нерукотворное – выступает в роли очищающего пространства, противопоставляя себя тем самым рукотворному «адищу города». И конечно, это отсылает нас к легендарным строкам Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Но в «Адалиаде» лес это не преддверие ада, а путь спасения:

Уж сколько умерло садов,
Недовозделанных, дремучих,
В водовороте городов
От рук строительных рабочих.
Где люди, там и смертемес
Вращает созиданья бесов.
Мой бедный сад, бессмертен только лес.
Не уходи со мной, стань лесом.

Впрочем, у пухановского героя свой путь спасения. В этом смысле он обладает завидным осознанием собственного пути: «в бессмертие через отчаяние». Это – позиция воина. Но не все способны осознать и уж тем более перейти это поле. И тем важнее становится присутствие в современной русской поэзии подобного героя: он по-достоевски сострадает людям. И раз уж я упомянул Фёдора Михайловича, не грех вспомнить его расхожую, но так удачно иллюстрирующую мир «Адалиады» цитату: «Что есть ад? Страдание о том, что нельзя уже более любить».

В углу кроила, шила,
В иглу вдевала нить.
И денег накопила,
Чтоб мать похоронить.

С утра шитьё и глажка.
Дочь накорми, одень.
Безрадостно и тяжко,
Зато как у людей.

Слышите это эхо «Бедных людей»? Это же о них Пуханов и пишет. Если взять конкретный пример из Достоевского – о студенте Петре Покровском: «Он просил поднять занавес у окна и открыть ставни. Ему, верно, хотелось взглянуть в последний раз на день, на свет божий, на солнце. Я отдёрнула занавес; но начинающийся день был печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не было. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкий дождь дробил в стёкла и омывал их струями холодной, грязной воды; было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едва оспаривали дрожащий свет лампадки, затепленной перед образом. Умирающий взглянул на меня грустно-грустно и покачал головою. Через минуту он умер».

Этот Покровский – каждый из нас, не дождавшийся солнца, не успевший поверить в него, никогда его толком не видевший. И единственное, что нам остаётся – это мир, где всё заточено не для людей, но для иллюзии нормальности, ведь в аду тоже есть свои порядки.

Мы хоронили в ноябре
Соседку тётю Валю.
И говорили о добре,
И врали, врали, врали.
На общей кухне, матерясь,
Посуду собирая,
Она за всеми мыла грязь,
Она была незлая.
Она варила борщ в ведре,
Она в ведре стирала.
Ну что мы знали о добре,
Об этом минерале?

В этих горьких строках о современной жизни маленького человека нам открывается честность поэта. Даже слои иронии (той самой, с помощью которой со временем сотрут «границу между миром живых и адом») неспособны перекрыть этого бьющего луча честности. Ведь всем уже словно бы сызмальства известно, что за иронией человек обычно прячет огромную дыру отчаяния, которая – по законам вселенной – с каждой секундой расширяется. Для пухановского героя ирония – это наросший с годами панцирь. Но этот панцирь всё ещё хранит (а, может, и защищает) милосердие, жалость к окружающим людям, таким же, как и он сам – одиноким.

Для всеобщего счастья и процветания
Нужны миллионы и миллионы несчастных людей.
Открывающих глаза в пять утра, обжигающих губы манной кашей с комками,
Молча ожидающих автобус под дождём,
Дарящих любимым расчёску и шампунь на праздник.
Чтобы, когда ты проснёшься, на улице было прибрано,
А в булочной ждал тёплый хлеб.

Лейтмотивы книги – утрата, постоянство горя, невозможность изменить ход событий. Лично мне вспоминаются строки музыкальной группы «Серебряная свадьба»: «Я всё помню, мне хотелось бы забыть, но я всё помню». Пуханов тоже так мог бы написать, но он работает с памятью по-другому, выстраивая подходящий ландшафт, подчёркивающий абсурдность нашего мира, на фоне которого человеческое горе становится до сжимания сердца правдоподобным.

Я изучаю розовых свиней,
И горькое предпочитаю к чаю,
И забываю с каждым днём сильней,
А может, помню – я не различаю.

В начале статьи я упомянул «Илиаду» Гомера, но правильней было бы сказать, что «Адалиада» отсылает читателя как к «Илиаде», так и к «Одиссее»: именно этот воин-путешественник становится одним из проводников по аду, нашим Вергилием. Помните, как Одиссей (став на время Орфеем – имена, обросшие мхом легенд, корнями переплетаются друг с другом) спустился в подземное царство Аида, чтобы поговорить с умершими товарищами? В «Адалиаде» разлучённые смертью люди тоже пытаются постоянно связаться друг с другом, но посредством не жертвы, а телефона:

Умерший звонит, слышит непрерывный гудок.
Он думает, что ты оставил голову и на минуту отлучился по делам.
Перезвонить уже не получится.
Теперь он будет дожидаться встречи.

Вообще, в «Адалиаде» столько голосов, что подобная полифоничность наталкивает на ассоциацию с другим эпосом, правда совершенно из другой сферы: с мультфильмом «Футурама». Марсиане и венерианцы, ксеноцефалы и вампиры являют читателю, скажем так, национальное многообразие этого ада. То же самое есть и в «Футураме» – утопии нашего мира, где люди, роботы и инопланетяне постулируют равенство всех живущих во Вселенной. Но то утопия, а в «Адалиаде» все живут вместе, потому что деться друг от друга некуда. И условной семье, состоящей из отца, матери, двух детей, а иногда и бабушки с дедушкой, приходится ютиться в однокомнатной квартире на окраине ада, тихо ненавидя друг друга.

Работу пытаются подбирать такую, чтобы потом в домашнем аду отдыхать.
Ухаживают за парализованными, моют общественные туалеты,
Стоят на разделке рыбы, воспитывают чужих, вечно орущих детей.
Возвращаются поздним вечером с тяжёлыми пакетами дешевой вредной еды,
Выдыхают на пороге: «Здравствуй, дом!»
Свои парализованные старики, орущие дети, неприбранный санузел.

И как я начал бинарной оппозицией, так и хочу ею закончить. Все помнят известную фразу французского философа Жан-Поль Сартра «другие – это ад». Но не так хорошо помнят замечательную русскую поэтессу Наталью Горбаневскую, известную своим участием в демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. У неё есть такое стихотворение:

«Другие – это ад,
рвотный порошок», –
сказал известный гад,
вгоняя грешных в шок.
Другие – это рай,
лекарство от тоски.
О Господи, подай
касание руки,
мерцание ресниц
в ответ на взгляд – и взгляд
простершегося ниц:
я сам свой худший ад.

Мне кажется, что Виталию Пуханову это стихотворение намного ближе, чем высказывание Сартра. И этой близостью, этим отношением к людям и себе и характеризуется сама его новая книга, которая не только и не столько про ад, как может показаться изначально.