Дмитрий Воденников
Есть писатели, которые тебя колют; есть, которые тебя режут; гладят, щекочут перышком; поят водой. А Татьяна Толстая тебе открывает, как устрицу (ты лежишь в раковине, нежный, похожий на слизь, но живой, и даже, возможно, без жемчужины), берет узкий нож и просто вскрывает створки.
И вот ты тут – перехваленный деликатес. Хотя иногда ты действительно пахнешь морем или орехом. А иногда на вкус ты сладковатый, нежный, якобы с фруктовыми нотками. (Удивительно, как гастрономические журналы любят такие вещи расписывать.)
Устрицу нельзя взбрызгивать лимоном или поливать бальзамическим уксусом – весь смысл уйдет. Вот Татьяна Толстая и не поливает, не взбрызгивает. Подает а-ля натюрель.
...19 сентября 2020 были вручены премии «Писатель и Поэт года». Гран-при за прозу получила Татьяна Толстая. Когда я представлял ее и вручал ей приз, я сказал те же слова про створки, нож и устрицу. «И возможно, даже без жемчужины».
Татьяна Толстая поднялась к микрофону и сказала: «Вы ошибаетесь. В каждом есть жемчужина».
В этом она вся. Большая, непредсказуемая, злая, добродушная, язвительная, спокойная, смешная.
Я люблю, когда человек меня смешит. Смешит не анекдотом (нет-нет, только не это), не рассказом, не острым словцом, а просто фактом своего появления. Татьяна Толстая проходит к праздничному столу, садится с краю, организаторы начинают суетиться:
«Сядьте, пожалуйста, в середину! Чтоб все... Чтобы всё...»
«Нет», отвечает Татьяна Никитична. «Не люблю».
И всё, хоть убейтесь.
Сидит, как скала. Заказывает пельмени. «Так себе», – говорит, когда съела.
Один из моих любимых ее рассказов, «Соня», тоже начинается за столом.
«Жил человек – и нет его. Только имя осталось – Соня. "Помните, Соня говорила..." "Платье похожее, как у Сони..." "Сморкаешься, сморкаешься без конца, как Соня..." Потом умерли и те, кто так говорил, в голове остался только след голоса, бестелесного, как бы исходящего из черной пасти телефонной трубки. Или вдруг раскроется, словно в воздухе, светлой фотографией солнечная комната – смех вокруг накрытого стола, и будто гиацинты в стеклянной вазочке на скатерти, тоже изогнувшиеся в кудрявых розовых улыбках. Смотри скорей, пока не погасло! Кто это тут? Есть ли среди них тот, кто тебе нужен? (...) А ведь притворялась живой и любимой!»
Соня, как известно, была дурой. Приглашенная в первый раз на обед она будет сидеть в торце накрахмаленного праздничного стола перед неразобранной салфеткой со стынущим бульоном в тарелке. «Что же вы не кушаете?» – спросят ее участливо.
– Перцу дожидаюсь, – строго ответит она ледяной верхней губой.
Это с ней в тридцать третьем, цветущем году друзья во главе с Адой разыграют злую шутку. Придумают ей поклонника, который не может с ней встретиться (совесть, дети, обязательства, несчастный брак), но зато он будет писать ей письма. А она ему отвечать.
Это его, несуществующего, она спасет ложкой довоенного томатного сока, когда в блокадном Ленинграде придет по известному ей адресу и спасет его, уже доходягу, лежащего под ворохом одеял, невозможно исхудавшего, но почему-то гладко выбритого. Это Ада лежит сейчас под ворохом одеял в квартире своего умершего от голода отца. Это она писала и писала Соне ответные письма, даже тогда, когда уже всем наскучила эта затея. Это ее спасет Соня, которая, отправившись домой, домой уже не вернется. Бомбили в тот день сильно.
И потом почти сразу рассказ, как щелкнув створками, закончится. И последней будет фразу про брошку, которой были скреплены сонины письма, про белого эмалиевого голубка, единственное свое украшение, которое дура Соня послала однажды своему несуществующему возлюбленному.
«...– Ада Адольфовна, отдайте мне Сонины письма.
Ада Адольфовна выезжает из спальни в столовую, поворачивая руками большие колеса инвалидного кресла. Сморщенное личико ее мелко трясется. Черное платье прикрывает до пят безжизненные ноги. Большая камея приколота у горла. На камее кто-то кого-то убивает: щиты, копья, враг изящно упал.
– Письма?
Письма, письма, отдайте мне Сонины письма
– Не слышу!
Слово «отдайте» она всегда плохо слышит раздраженно шипит жена внука,
косясь на камею.
– Не пора ли обедать? – шамкает Ада Адольфовна»
«Какие большие темные буфеты, какое тяжелое столовое серебро в них, и вазы, и всякие запасы: чай, варенья, крупы, макароны. Из других комнат тоже виднеются буфеты, буфеты, гардеробы, шкафы – с бельем, с книгами, со всякими вещами. Где она хранит пачку Сониных писем, ветхий пакетик, перехваченный бечевкой, потрескивающий от сухих цветов, желтоватых и прозрачных, как стрекозиные крылья? Не помнит или не хочет говорить? Да и что толку – приставать к трясущейся парализованной старухе! Мало ли у нее самой было в жизни трудных дней? Скорее всего она бросила эту пачку в огонь, встав на распухшие колени в ту ледяную зиму, во вспыхивающем кругу минутного света, и, может быть, робко занявшись вначале, затем быстро чернея с углов, и, наконец, взвившись столбом гудящего пламени, письма согрели, хоть на краткий миг, ее скрюченные, окоченевшие пальцы. Пусть так. Вот только белого голубка, я думаю, она должна была оттуда вынуть. Ведь голубков огонь не берет».
В каждом человеке есть жемчужина. Это удивительно, что Татьяна Толстая так сказала тогда, на вручении, исправляя мое «даже если никакой жемчужины в нем нет».
Она что-то знает про жемчуг, створки и устриц.
Она что-то знает про голубков и людей.
Она что-то знает, но лишний раз не говорит.
«Татьяна Никитична, сядьте сюда! Татьяна Никитична, ближе к народу! Татьяна Никитична, ну пожалуйста!»
– Нет.