У Мандельштама есть стихотворение, которого я до недавнего времени не знал. Пролистнул, когда читал, слиплись страницы в книге, не увидел в интернете, прошляпил, проглядел. И как так угораздило?
***
На доске малиновой, червонной, На кону горы крутопоклонной, – Втридорога снегом напоённый, Высоко занёсся санный, сонный, – Полу-город, полу-берег конный, В сбрую красных углей запряжённый, Жёлтою мастикой утеплённый И перегоревший в сахар жжёный. Не ищи в нем зимних масел рая, Конькобежного голландского уклона, – Не раскаркается здесь весёлая, кривая, Карличья, в ушастых шапках стая, – И, меня сравненьем не смущая, Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюблённый, Как сухую, но живую лапу клёна Дым уносит, на ходулях убегая...
Это стихотворение, написанное 6 марта 1937 года в Воронеже, чем-то напоминает раннее его же «На бледно-голубой эмали...», там тоже стихотворение режется как бы пополам. Я один раз в институте на занятии по структурному анализу текста так и сказал преподавательнице.
***
На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветви поднимали И незаметно вечерели. Узор отточенный и мелкий, Застыла тоненькая сетка, [вот тут и проходит этот водораздел]
Как на фарфоровой тарелке Рисунок, вычерченный метко, – Когда его художник милый Выводит на стеклянной тверди, В сознании минутной силы, В забвении печальной смерти.
Одно изображение отражается в другом: нерукотворное в рукотворном. Но у преподавательницы были свои виды и планы на это стихотворение, меня она забраковала: плохая из меня получилась тарелка. Ну и бог с ней.
Напоминает стихотворение про доску стихотворение про эмаль, конечно, зачином. «На бледно-голубой эмали», «на доске малиновой, червонной». Но потом всё идет по-другому. Другой взгляд, другой художнический опыт, да и до смерти четыре шага.
«Как-то ранней весной, в самых первых числах марта, когда везде ещё лежал снег (в том году его было очень много), Осип Эмильевич зашёл к нам, и мы пошли гулять. Были уже сумерки. Мы дошли до конца улицы Каляева, на которой я жила, и остановились на крутой горе; улица спускалась вниз, на Степана Разина, а напротив поднималась тоже крутая и высокая гора, так начиналась Логовая. В синих сумерках на горе и внизу загорались огоньки окон. “На доске малиновой, червонной < ... >” Так запечатлел Осип Эмильевич кусочек моего города в стихотворении, которое он прочитал на другой день», – так пишет Наталья Евгеньевна Штемпель.
И замечает потом: «По склонам вниз, к реке, нагромождаясь и набегая друг на друга, спускались одноэтажные домики. Они-то и придавали городу особый колорит и живописность».
Я не случайно сказал про «и до смерти четыре шага». Нельзя читать стихи Мандельштама, не думая о его конце. Особенно когда видишь дату. Часики тикают, страницы листаются.
...Моя подруга, совсем по другому поводу, написала (уж не знаю, правда ли, нет, но меня это поразило: потому что про меня, да какой про меня, про нас всех):
«Давно хотела вам это рассказать, мне показалось, что может быть вам когда-нибудь может понадобиться, иначе зачем бы я запомнила. В одном разговоре я услышала такую штуку – оказывается, в символике корриды есть такое понятие “concencia” (осознание). Это точка на арене, которую стремится выбрать бык, чтобы оценить ситуацию, найти оптимальное положение в бое. И основная задача тореадора не дать быку её найти. Потому что, выбрав её, бык становится непобедимым. Мне показалось это очень интересным в общих знаках корриды. Само слово происходит от correr – бег, внутри церемонии означает еще – correr una suerte – убежать, или претерпеть судьбу. В определенном смысле для быка это то же испытание рока: ему важно достойно продержаться на арене и быть не заколотым в течении 15 минут последней части корриды, “терции смерти”. Если это происходит – быка отправляют обратно на ферму и относятся к нему с огромным почтением. И вот эта «консенсия», «момент истины» мне очень запомнился. Я всегда была за быка».
Я тоже всегда за быка.
Давид Самойлов
***
В этот час гений садится писать стихи. В этот час сто талантов садятся писать стихи. В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи. В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи. В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи. В этот час десять миллионов влюблённых юнцов садятся писать стихи. В результате этого грандиозного мероприятия Рождается одно стихотворение. Или гений, зачеркнув написанное, Отправляется в гости.
Гений, зачеркнув написанное, отправляется в гости, а освобождённый бык на ферму. Может, так и Мона Лиза хотела отдохнуть от наших постоянно восхищенных глаз?
Вы помните, что однажды она была украдена из Лувра? Или это она сама – каким-то телепатическим образом – уговорила одного человека себя украсть?
Елена Шварц
ДЖОКОНДА (на знаменитую кражу)
О маленький маляр, укравший Мону Лизу! (А может быть она его украла?) Днём в сундучке спала, а в полночь Развёртывалась, целовала Она ли грубого любила маляра, Звала издалека – Приди, украдь! И ночью выползала из угла, А утром забиралась под кровать. О человек, ужель ты согрешишь? Ведь с ней нельзя ни есть, ни пить, ни спать, Она шуршит в потёмках будто мышь, С ней можно тенью холстяною стать, Рисунком или краскою налиться Взамен крови – кто это в дверь стучится? Кудрявый, крепкозубый как вампир, Он – Леонардо – вами насладится.
...Молодой итальянец Винченцо Перуджа устроился в музей сезонным рабочим незадолго до этой кражи. Он работал там стекольщиком, изготовлял стеклянный экран для защиты именно Моны Лизы. В этом есть известная ирония. Потому что экран не помог: однажды в свободный от посещений туристов день, Винченцо Перуджа проник в зал, снял картину со стены, вышел на боковую лестницу, вынул из рамы, завернул в куртку и спокойно вышел из музея.
Он же не для себя старался. Он хотел славы для родины. В декабре 1913 года флорентийскому антиквару пришло письмо из Франции с предложением купить легендарную картину. «Отлично!» – сказал антиквар. И вот во Флоренцию прибыл молодой человек, заявивший о том, что решил вернуть на родину произведение итальянского искусства, похищенное французами. Антиквар провёл экспертизу и, убедившись в подлинности картины, обратился в полицию.
Флорентийский суд оценил патриотизм вора. Ему дали только один год. И через полгода (сперва её выставляли в музеях Италии) Мона Лиза вернулась во Францию. И навеки заснула там под стеклом.
Максим Каминский
* * *
Родина бесхозных душ пропащих – в этой жизни вряд ли свижусь с ней – бескрайний край камней кровоточащих, живородящих каменных камней. Кисель болот – моторы, топки, дизели, краюха хлеба, самый край земли. Где ж мы тут меру высшую превысили и сразу в исполненье привели? И вдруг наш мир – воздушная тревога? Набат, сирены, гул со всех сторон, а человек в нём – судорога Бога, Его запечатлённый в камне стон? Обескураженного вздох предсмертный Бога, прощальной переклички перезвон.
Всё может быть. Может, и воздушная тревога, может, и обескураженный вздох. Это мы поймём попозже. А пока... Пусть падает снег, пусть заносит балкон, пусть на балкон прилетит голубь и посмотрит на тебя своим глупым круглым глазом. Мы нашли свой угол, мы несём свой крест. Мы пролежим полдня в кровати, даже не умываясь. Мы же не чумазые какие-то трубочисты, чтоб умываться.
* * *
Я весь день пролежал на ладони у снегопада. Мириады предметов были рады и передавали приветы. Я не чувствовал разницы между собою и ими. А когда и если развяжется узелок с душою, Я пойму, что один не в городе и не в мире, А в том, для чего нету слов, настолько оно большое. Есть слова о времени и о месте, О закономерности и о законе. Но из всех отверстий земли и неба Прибывает то, что есть, и то, чего нету, Прибывают гости на свадьбу безымянного света Безымянного света и безымянного снега
(Михаил Гронас)
За этот безымянный свет и безымянный снег – спасибо.