Удивительно, но факт: Александр Блок был почитателем романа «Вампир, граф Дракула» Брэма Стокера.
Когда Блок дочитал книгу, то написал эссе «Солнце над Россией». Эссе посвящено, удивитесь, Льву Толстому, но вампирами Блок там, разумеется, называет тех, кто Толстому мешал.
Например, упырем Блок называет Победоносцева.
Мы все помним этот яркий образ из его поэмы «Возмездие»:
В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простер совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи, А только – тень огромных крыл; Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна; Под умный говор сказки чудной Уснуть красавице не трудно, – И затуманилась она, Заспав надежды, думы, страсти... Но и под игом темных чар Ланиты красил ей загар: И у волшебника во власти Она казалась полной сил, Которые рукой железной Зажаты в узел бесполезный... Колдун одной рукой кадил, И струйкой синей и кудрявой Курился росный ладан... Но – Он клал другой рукой костлявой Живые души под сукно.
Но вот и публицистическим уже словом:
«Старый упырь теперь в могиле. Но мы знаем одно: в великую годовщину 28 августа, в сиянии тихого осеннего солнца, среди спящей, усталой, "горестной", но все той же великой России, под знакомый аккомпанемент административных распоряжений и губернаторско-уряднических запрещений шевелиться, говорить и радоваться по поводу юбилея Льва Толстого, – прошла все та же чудовищная тень».
Некоторые исследователи полагают, что роман Брэма Стокера также нашел свое воплощение и в блоковском цикле стихов «Чёрная кровь».
Даже имя твоё мне презренно, Но, когда ты сощуришь глаза, Слышу, воет поток многопенный, Из пустыни подходит гроза.
Глаз молчит, золотистый и карий, Горла тонкие ищут персты… Подойди. Подползи. Я ударю – И, как кошка, ощеришься ты…
(30 января 1914)
А вот что пишет в письме Блок одному своему корреспонденту еще тогда, в 1908 году:
«…прочёл я "Вампира – графа Дракула". Читал две ночи и боялся отчаянно. Потом понял ещё и глубину этого, независимо от литературности и т. д. Написал в "Руно" юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это – вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил меня, наконец, прочесть её».
Русские писатели любили «ужастики». Тот же Достоевский, например, читал Эдгара По. А тема вампира (вурдалака), вспомним Пушкина и Гоголя, никогда не была чуждой для русской литературы.
И вот в 1908 году книга Брема Стокера попадает в руки Блока. Блок, который читал именно ночами, проглатывает книгу за два полночных «дня».
Вполоборота ты встала ко мне, Грудь и рука твоя видится мне.
Мать запрещает тебе подходить, Мне – искушенье тебя оскорбить!
Нет, опустил я напрасно глаза, Дышит, преследует, близко – гроза…
Взор мой горит у тебя на щеке, Трепет бежит по дрожащей руке…
Ширится круг твоего мне огня, Ты, и не глядя, глядишь на меня!
Нет! Не смирит эту чёрную кровь Даже – свидание, даже – любовь!
(Александр Блок, из цикла «Черная кровь»)
Но бог с ним, с Дракулой. Нас больше будет интересовать тема «большой писатель и массовое искусство». Это вообще хорошая тема. Михаил Кузмин, например, любил кино. Это нам только кажется, что оно было тогда исключительно примитивное, дерганное, как из фильма Никиты Михалкова «Раба любви», – нет, конечно, таких фильмов было много, основное количество, но были уже и работы, которые разрабатывали совсем другую стилистику, что-то нащупывали.
Так, например, у Кузмина в тексте знаменитой поэмы упоминается немой фильм «Кабинет Калигари».
«Ну, где же ваш близнец?» – Сейчас, терпенье – Он отворил в стене, с ужимкой, шкап И отскочил за дверцу. Там, на стуле, На коленкоровом зеленом фоне Оборванное спало существо (Как молния мелькнуло – «Калигари!»): Сквозь кожу зелень явственно сквозила, Кривились губы горько и преступно, Ко лбу прилипли русые колечки, И билась вена на сухом виске. Я с ожиданием и отвращеньем Смотрел, смотрел, не отрывая глаз...
(Михаил Кузмин «Форель разбивает лед»)
Я однажды посмотрел этот фильм. (Кстати, очень вам рекомендую.)
Думал, что увижу опять забавную дергающуюся киноленту, но выяснилось, что «Кабинет доктора Калигари» – это первая картина, которая была выполнена в стиле набирающего тогда силу немецкого экспрессионизма. Кинолента как будто отражает собой то сложное отношение немецкого общества к событиям после Первой мировой войны, ощущение кризиса (мы знаем, во что это все потом выльется). Поэтому фильм просто сочится страхом и пессимизмом. И именно этот фильм, как считают историки кино, вывел кинематограф из развлекательного жанра в область киноискусства.
Режиссёром этой немой ленты был Роберт Вин, а начинается фильм сценой, где главный герой Франц рассказывает своему собеседнику историю из своей жизни.
Ночь – как века, и томный трепет, И страстный бред, Уст о блаженно-странном лепет, В окне – старинный, слабый свет.
Несбыточные уверенья, Нет, не слова – То, что теряет всё значенье, Забрезжит бледный день едва…
Тогда – во взгляде глаз усталом Твоя в нём ложь! Тогда мой рот извивом алым На твой таинственно похож!
(Александр Блок, цикл «Черная кровь»)
Действие фильма протекает в вымышленном городе, куда приехала ярмарка. На этой ярмарке волшебник Доктор Калигари показывает публике сомнамбулу по имени Чезаре. Сомнамбула может проснуться только по приказу доктора. И, проснувшись, может предсказать будущее.
И вот проговоренное пророчество ненадолго проснувшегося Чезаре начинает сбываться. В городе случаются два жестоких убийства.
Франц принимается следить за Калигари, подозревая в преступлениях именно его.
А когда его возлюбленную пытаются похитить, Франц понимает, что наконец может доказать виновность Калигари.
Выясняется, что врач не маг вовсе, он на самом деле директор психиатрической больницы. И хотел поставить бесчеловечный эксперимент – узнать, может ли человек в бессознательном состоянии решиться на убийство.
Но финал фильма вдруг снова возвращает нас к началу повествования, где мы опять обнаруживаем Франца в психиатрической клинике. Он окружен персонажами своего рассказа, которые тоже, увы, как выясняется, пациенты больницы. А главный врач выглядит точь-в-точь, как сам Доктор Калигари.
В общем, финал фильма остается открытым: Франц – сумасшедший, а вся его история выдумка, или же Калигари, стараясь избежать заключения, нарочно отправил Франца в свою клинику?
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне Притаился, глядит. Каждый демон в тебе сторожит, Притаясь в грозовой тишине…
И вздымается жадная грудь… Этих демонов страшных вспугнуть? Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь В эту страшную пропасть глядеть!
(Александр Блок, из цикла «Черная кровь»)
...В этом фильме интересно наблюдать, как кинематограф становится уже не балаганной игрушкой, а настоящим искусством.
Если посмотреть историю создания киноленты, можно узнать, что для оформления картины были приглашены художники-экспрессионисты: именно они погружают нас в мир, ничего общего с реальным миром не имеющий.
Например, декорации там лишены перспективы, свет не имеет объяснимого источника, а тени просто нарисованы на стене.
Комнаты персонажей и улицы вымышленного города все принизаны диагональными линиями и состоят из острых углов – это должно вызывать тревогу у зрителя.
Перед нами ожившие картины. Или, может, это попытка пересказать наши сны?
«Можешь сколько угодно подбадривать человека с завязанными глазами – пусть смотрит сквозь платок, все равно он ничего не увидит, и только когда снимут платок, он увидит все. Сил человеческих хватает до известного предела; кто виноват, что именно этот предел играет решающую роль?»
(Франц Кафка, роман «Замок»)
Я не случайно тут вспомнил Кафку. В фильме «Кабинет Калигари» все помещения государственных чиновников подняты на возвышении. Либо чиновник сидит на очень высоком стуле, либо к нему ведет бесконечная лестница, такая бесконечная, что никому не добраться.
«...он все же поднялся по лестнице, мысленно повторяя выражение Виллема, одного из стражей, что вина сама притягивает к себе правосудие, из чего, собственно говоря, вытекало, что кабинет следователя должен находиться именно на той лестнице, куда случайно поднялся К.
Подымаясь по лестнице, он все время мешал детям, игравшим там, и они провожали его злыми взглядами. В другой раз, если придется сюда идти, надо будет взять либо конфет, чтобы подкупить их, либо палку, чтобы их отколотить, сказал он себе. У второго этажа ему даже пришлось переждать, пока мячик докатится донизу: двое мальчишек с хитроватыми лицами взрослых бандитов вцепились в его брюки; стряхнуть их можно было только силой, но К. боялся, что они завопят, если им сделать больно».
(Франц Кафка, «Процесс»)
И только когда герой фильма попадает в комнату своей возлюбленной, кафкакианство рассеивается ненадолго: плавные линии, покой, женская гармония, успокаивающая атмосфера.
...Но что-то мы отвлеклись, забыли про кино. Есть в русской поэзии еще одно стихотворение о немом кинематографе. Но оно как раз не о тех кинолентах, где ищутся новый язык и смыслы. Нет, оно про то, «веро-холодное».
Я говорю о Мандельштаме.
Кинематограф. Три скамейки. Сентиментальная горячка. Аристократка и богачка В сетях соперницы-злодейки.
Не удержать любви полета: Она ни в чем не виновата! Самоотверженно, как брата, Любила лейтенанта флота.
А он скитается в пустыне – Седого графа сын побочный. Так начинается лубочный Роман красавицы-графини.
И в исступленьи, как гитана, Она заламывает руки. Разлука. Бешеные звуки Затравленного фортепьяно.
В груди доверчивой и слабой Еще достаточно отваги Похитить важные бумаги Для неприятельского штаба.
И по каштановой аллее Чудовищный мотор несется, Стрекочет лента, сердце бьется Тревожнее и веселее.
В дорожном платье, с саквояжем, В автомобиле и в вагоне, Она боится лишь погони, Сухим измучена миражем.
Какая горькая нелепость: Цель не оправдывает средства! Ему – отцовское наследство, А ей – пожизненная крепость!
Прям слышится тут расстроенное таперское пианино, которым сопровождали показы немых лент.
И мы заодно видим в этом стихотворении, как играли в этих немудрящих фильмах. Всегда одинаково: выпучивали глаза, изгибались спиной, заламывали руки.
И тем не менее зрители плачут, зрители смеются, крутится ручка, вертится барабан, свет и тени мелькают на белом экране – продолжается жизнь.