«Женщины правят миром, – когда-то сказал Маркес. – Единственное, чего женщины не прощают, – это предательство. Если сразу установить правила игры, какими бы они ни были, женщины обычно их принимают, но не терпят, когда правила меняются по ходу игры. В таких случаях они становятся безжалостными...»
Мы не знаем, придумал это Габриэль Гарсиа Маркес (а он часто так делал) или так было на самом деле, но когда-то он написал, что увидел однажды во сне женщину, которую будет потом любить всю свою жизнь, именно в виде бабочки.
Почему-то мне кажется, что эта бабочка была желтой. Он любил это цвет.
В розах, например. И вообще желтые соцветия. Говорят, писатель настаивал, чтоб рядом с рабочим местом стояли вазы с желтыми цветами. И где-то даже вроде сказал, что может чувствовать себя в безопасности только в двух случаях – в окружении желтых роз или женщин.
«Пока есть желтые цветы, со мной не может случиться ничего плохого».
А у нас-то желтый цвет ассоциируется с любовной изменой.
У Маркеса же иногда тоже – пусть с гибелью для кого-то, но все же гибелью прекрасной.
«Они увидели в окно, что падает ливень из крошечных желтых цветов. Всю ночь они обрушивались на город тихим штормом, накрыли крыши, заклинили двери и задушили животных, которые спали под открытым небом. С неба упало столько цветов, что ими заросли все улицы, теперь как будто обитые компактным лоскутным одеялом, и они должны были очистить их лопатками и граблями, чтобы пройти к могилам».
Вы обратили внимание, что тут непонятно, кто «они»? То ли цветы, то ли люди.
...Нигде не могу найти, уточнить – писал ли Маркес стихи? Казалось бы, ну не мог не писать, хотя бы в юности. Но найти не могу. Но мне почему-то кажется, что все-таки писал. Потому что его проза так часто напоминает поэтическую речь.
«Надо прислушаться к голосу ребенка, которым ты был когда-то и который существует еще где-то внутри тебя. Если мы прислушаемся к ребенку внутри нас, глаза наши вновь обретут блеск. Если мы не утеряем связи с этим ребенком, не порвется и наша связь с жизнью».
Это из его легендарного романа «Сто лет одиночества».
Там вообще много этих бабочек.
Одна из героинь романа заметила, что желтые бабочки возвещают появление героя, который влюблен в нее. Нет, конечно, раньше она тоже часто их видела. Например, в гараже. Но она считала, что бабочки слетаются на запах краски.
Потом стала замечать, что они порхают над ее головой – причем в сумраке зрительного кинозала.
И только потом, когда мужчина точно стал ее преследовать, как пылкий влюбленный, как призрак, который ей был одной виден в толпе, она осознала, что желтые бабочки почему-то всегда при нем.
«Маурисио Вавилонья мог быть среди публики в концертах, в кино, в церкви, и ей не надо было искать его взглядом, потому что над ним всегда кружились бабочки».
Владимир Набоков «Бабочка» (впрочем, она у него черная):
Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,
вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой
сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен
вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.
Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,
то припадая к коре, то обращаясь к лучам...
О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:
голубокая ночь в раме двух палевых зорь.
Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!
Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.
Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,
крылья узнаю твои, этот священный узор.
Этот текст «Бабочка» Набоков стал писать ещё до эмиграции, в 1917 году, но дописал уже в эмиграции, в 1922-м. Это Набокову, кажется, принадлежит фраза: «Это не я выбрал бабочек, это они меня выбрали».
А выбрали они его в 1906 году, летним солнечным днем, на Выре. Семилетний Набоков на ветке жимолости, склоненной над скамьей напротив входа в усадьбу, с восторгом вдруг увидел яркого узорчатого махаона, которого Устин, петербургский швейцар Набоковых, тут же поймал для него в фуражку (не знаю уж, правда это нет, но в некоторых источниках пишут, что Устин этот состоял на службе в тайной полиции, поэтому уговорил хозяев взять его на лето в Выру, думая, что там станут проводить нелегальные собрания).
Было это, не было, придумано, случилось ли на самом деле, но если было, то в тот раз, пойманную бабочку заперли на ночь в платяном шкафу. А утром открыли – и она и улетела.
Бедная красавица зачем-то проведшая и так за недолгий свой век целую ночь в шкафу.
А вот следующая попытка была более удачной (для кого? для поймавших или для самой бабочки? что-то насчет последнего сомневаюсь). «Замшевого, с цепкими лапками сфинкса мать усыпила при помощи эфира, а потом научила Володю расправлять бабочек».
Я помню вечера в начале листопада,
ночную глубину тоскующего сада,
где дуба одного листва еще густа,
и млеет мглистая густая темнота
под ветками его, и нежные ночницы
еще к нему летят в лиловый сонный час:
трепещут в темноте незримые ресницы,
порхают призраки пушистые...
Для вас,
ночные бабочки, приманку я готовлю:
предчувствуя с утра удачливую ловлю,
я пиво пьяное мешаю пополам
с согретой патокой, потом прибавлю рому. (...)
(Владимир Набоков «Ночные бабочки»)
Это у них было семейное. Все, что кажется страстью и волшебством, всегда ищи в корнях рода.
«В нашем деревенском доме была волшебная комната, где хранилась отцовская коллекция – старые, поблекшие бабочки его детства, невыразимо дорогие мне».
(Владимир Набоков)
Это страсть отцу писателя и трем его братьям, эту тягу к ловле бабочек привил их немец-гувернер, и хотя сам отец давно уже на бабочек не охотился, выросший Набоков вспоминал, как обычно «невозмутимый отец вдруг с искаженным лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с продолжительным стоном на «Аааа» – упустил дивного эль-альбума!»
А потом был сон. Или бред.
В декабре 1906 года маленький Набоков заболел. Лежал в гриппе, с высокой температурой. А после Нового года грипп перешел в тяжелую форму пневмонии. И вот мальчик уже близок к смерти.
«Кажется, жизнь в доме замерла, сосредоточившись у постели больного ребенка», – как писали его дяде в Брюссель.
До болезни мальчик был очень способным к математике. Но вот пришел грипп и бред, и ему пришлось в бреду бороться с огромными числами, которые «беспощадно пухли у него в мозгу». Тогда он потом вдруг потерял свой математический дар.
Но сперва еще бушует болезнь. Мать Набокова всегда понимавшая, что именно нужно ее сыну, обкладывает его постель коллекциями бабочек и книгами о них. И «желание описать новые виды напрочь вытеснило желание открыть новое простое число».
Усните, крылышки, глазастые головки,
тончайшие сяжки!..
Вот пухлый шелкопряд,
рябой, как палый лист, вот крылья черной совки
с жемчужной ижицей на жилке узловой,
вот веер крохотный с бахромкой световой,
вот кроткий старичок, монашек в темной рясе,
и вот царевна их, невеста ветерка:
две ленты бархата на розовом атласе,
фламинговый пушок на кончике брюшка...
Спасибо, нежные!.. Шли годы за годами,
вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.
Неизъяснимую я чувствовал любовь,
мечтательно склонясь над вашими рядами
в стеклянных ящиках, душистых и сухих,
как легкие листы больших поблекших библий
с цветами блеклыми, заложенными в них...
Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;
проникла плесень, моль, подъели червячки,
сломались крылышки, и лапки, и сяжки, –
иль руки грубые заветный шкал открыли
и хрустнуло стекло, – и вы превращены
в цветную горсточку благоуханной пыли...
Не знаю, нежные, но из чужой страны
гляжу я в глубину тоскующего сада;
я помню вечера в начале листопада,
и дуб мой на лугу, и запах медовой,
и желтую луну над черными ветвями, –
и плачу, и лечу, и в сумерки я с вами
витаю и дышу под ласковой листвой.
(Владимир Набоков, еще один фрагмент стихотворения «Ночные бабочки»)
А еще после одной похожей долгой болезни маленький Набоков переживет приступ ясновидения. Еще лежа в кровати, неокрепший, он вдруг увидит в каком-то видении, как мать садится в сани, едет на Невский, потом заходит в магазин и покупает там карандаш. Его заворачивают, она выносит его и укладывает в сани (слуга магазина, впрочем, не мать, мать идет рядом).
Маленький Володя не может понять: почему такую мелочь, как карандаш, мать не несет сама. Не понимает до тех пор, пока мать не выходит из видения и не переступает порог его комнаты. Он видит наяву, что она держит в объятиях аршинный фаберовский рекламный карандаш, о котором, как она знала, Володя давно мечтал.
Но вернемся к Маркесу и его жене.
Существует легенда, что Габриэль Гарсиа Маркес тоже видел подробные провидческие сны. Он даже написал рассказ о девочке, которая так хотела путешествовать, что превратилась в бабочку и улетела.
Когда Маркес и Барча поженились, он эту мечту своей жены воплотил: они много путешествовали. А прожили они вместе 55 лет.
Джеральд Мартин, биограф Маркеса, спросил однажды у Мерседес, что, по ее мнению, скрепило их союз. Та ответила: «Это вопрос биологической совместимости, вы не находите? Без этого ничего и быть не может».
«Людям, которых любят, следовало бы умирать вместе со всеми их вещами» (Маркес).
Эта мысль очень хорошо понятна. Ничто так не мучит после смерти любимого существа, как его бывшие вещи. Даже если эти вещи – это приколотые бабочки.
Чудесные часы! Восторг воспоминанья!
Волнуется душа... Латинские названья
кружатся в голове, а ночь тепла, мутна...
Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.
Вдали, между ветвей, за клумбами, за темной
площадкою,— горят в усадьбе три окна.
Оттуда в должный час меня окликнуть можно,
сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,
увидеть: черный сад, фонарик осторожный,
мелькнувшего сачка белесое пятно...
И возвращаюсь я с добычею воздушной:
еще стучится жизнь о стенки коробка,
на вату лью эфир, холодный, сладко-душный,
под грудку я беру малютку мотылька,—
слабеет, гаснет он,— крылатый человечек,
и в пробковую щель меж липовых дощечек
поимки бережно я вкалываю в ряд.
(Владимир Набоков)
…Когда в Мехико Маркеса хоронили, то его поклонники запустили тогда в небо тысячи бумажных бабочек желтого цвета. Бабочки полетели, а книги и история любви писателя остались. И та бабочка в книгах и письмах, приснившаяся писателю и сновидцу много-много десятилетий назад, тоже от него до самой смерти никуда не улетала.
«Он был идеальным мужем: никогда в жизни ничего не поднял с полу, никогда не гасил свет, никогда не закрывал двери. И утром, в предрассветной темноте, когда на рубашке у него не хватало пуговицы, она слышала, как он говорил: "Человеку нужно две жены, одна – для любви, а другая – для пришивания пуговиц"».
Это опять Маркес. Но ему самому вполне хватило и одной.
Когда Мерседес и Маркес уже поженились (а до этого молодая мужская жизнь Маркеса была бурная), она привезла с собой шкатулку с письмами, которые тот ей писал, пока они были в разлуке. Однако Маркес поспросил их сжечь.
«Почему?» – спросила она.
Он ответил: «Чтобы они не попали в чужие руки».
Что же там было? В тех, теперь рассыпавшихся письмах, которые рассыпались как неучтенные бабочки. Рассыпались в прах и пепел, причем в прямом смысле. Мерседес ведь сперва не проявила женскую покорность, и тогда эти письма писатель у нее выкупал. После чего она «послушно» всю пачку на глазах мужа и сожгла.
И вот, таинственно-внезапно, как паденье
звезды, задумчиво-беззвучно, как полет
цветочного пушка, – одна, затем другая
тень малая скользит, белеясь и мигая:
рождаются во тьме седые мотыльки.
На ствол я навожу круг лампочки карманной
и вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,
блаженно выпустив витые хоботки
и крылья серые на розовой подкладке
подняв, оцепенев, – и вдруг, взмахнув крылом,
скрываются во мрак — и вновь на запах сладкий
слетаются легко. Стою перед стволом,
внимательно слежу наряд их полуявный,
окраску и узор, и, выбрав мотылька,
над самою корой я всплескиваю плавно
белесой кисеей широкого сачка..
Или даже так. Из другого набоковского стихотворения.
Блуждая по запущенному саду,
я видел, в полдень, в воздухе слепом,
двух бабочек глазастых, до упаду
хохочущих над бархатным пупом
подсолнуха. А в городе однажды
я видел дом: был у него такой
вид, словно он смех сдерживает, дважды
прошел я мимо и потом рукой
махнул и рассмеялся сам; а дом, нет,
не прыснул: только в окнах огонек
лукавый промелькнул. Все это помнит
моя душа, все это ей намек,
что на небе по-детски Бог хохочет,
смотря, как босоногий серафим
вниз перегнулся и наш мир щекочет
одним лазурным перышком своим.
Щекотание одним лазурным перышком своим – это и есть про любовь.
Мы не знаем, придумал это Габриэль Гарсиа Маркес (а он часто так делал) или так было на самом деле, но когда-то он написал, что увидел однажды во сне женщину, которую будет потом любить всю свою жизнь, именно в виде бабочки.
Почему-то мне кажется, что эта бабочка была желтой. Он любил это цвет.
В розах, например. И вообще желтые соцветия. Говорят, писатель настаивал, чтоб рядом с рабочим местом стояли вазы с желтыми цветами. И где-то даже вроде сказал, что может чувствовать себя в безопасности только в двух случаях – в окружении желтых роз или женщин.
«Пока есть желтые цветы, со мной не может случиться ничего плохого».
А у нас-то желтый цвет ассоциируется с любовной изменой.
У Маркеса же иногда тоже – пусть с гибелью для кого-то, но все же гибелью прекрасной.
«Они увидели в окно, что падает ливень из крошечных желтых цветов. Всю ночь они обрушивались на город тихим штормом, накрыли крыши, заклинили двери и задушили животных, которые спали под открытым небом. С неба упало столько цветов, что ими заросли все улицы, теперь как будто обитые компактным лоскутным одеялом, и они должны были очистить их лопатками и граблями, чтобы пройти к могилам».
Вы обратили внимание, что тут непонятно, кто «они»? То ли цветы, то ли люди.
...Нигде не могу найти, уточнить – писал ли Маркес стихи? Казалось бы, ну не мог не писать, хотя бы в юности. Но найти не могу. Но мне почему-то кажется, что все-таки писал. Потому что его проза так часто напоминает поэтическую речь.
«Надо прислушаться к голосу ребенка, которым ты был когда-то и который существует еще где-то внутри тебя. Если мы прислушаемся к ребенку внутри нас, глаза наши вновь обретут блеск. Если мы не утеряем связи с этим ребенком, не порвется и наша связь с жизнью».
Это из его легендарного романа «Сто лет одиночества».
Там вообще много этих бабочек.
Одна из героинь романа заметила, что желтые бабочки возвещают появление героя, который влюблен в нее. Нет, конечно, раньше она тоже часто их видела. Например, в гараже. Но она считала, что бабочки слетаются на запах краски.
Потом стала замечать, что они порхают над ее головой – причем в сумраке зрительного кинозала.
И только потом, когда мужчина точно стал ее преследовать, как пылкий влюбленный, как призрак, который ей был одной виден в толпе, она осознала, что желтые бабочки почему-то всегда при нем.
«Маурисио Вавилонья мог быть среди публики в концертах, в кино, в церкви, и ей не надо было искать его взглядом, потому что над ним всегда кружились бабочки».
Владимир Набоков «Бабочка» (впрочем, она у него черная):
Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,
вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой
сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен
вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.
Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,
то припадая к коре, то обращаясь к лучам...
О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:
голубокая ночь в раме двух палевых зорь.
Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!
Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.
Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,
крылья узнаю твои, этот священный узор.
Этот текст «Бабочка» Набоков стал писать ещё до эмиграции, в 1917 году, но дописал уже в эмиграции, в 1922-м. Это Набокову, кажется, принадлежит фраза: «Это не я выбрал бабочек, это они меня выбрали».
А выбрали они его в 1906 году, летним солнечным днем, на Выре. Семилетний Набоков на ветке жимолости, склоненной над скамьей напротив входа в усадьбу, с восторгом вдруг увидел яркого узорчатого махаона, которого Устин, петербургский швейцар Набоковых, тут же поймал для него в фуражку (не знаю уж, правда это нет, но в некоторых источниках пишут, что Устин этот состоял на службе в тайной полиции, поэтому уговорил хозяев взять его на лето в Выру, думая, что там станут проводить нелегальные собрания).
Было это, не было, придумано, случилось ли на самом деле, но если было, то в тот раз, пойманную бабочку заперли на ночь в платяном шкафу. А утром открыли – и она и улетела.
Бедная красавица зачем-то проведшая и так за недолгий свой век целую ночь в шкафу.
А вот следующая попытка была более удачной (для кого? для поймавших или для самой бабочки? что-то насчет последнего сомневаюсь). «Замшевого, с цепкими лапками сфинкса мать усыпила при помощи эфира, а потом научила Володю расправлять бабочек».
Я помню вечера в начале листопада,
ночную глубину тоскующего сада,
где дуба одного листва еще густа,
и млеет мглистая густая темнота
под ветками его, и нежные ночницы
еще к нему летят в лиловый сонный час:
трепещут в темноте незримые ресницы,
порхают призраки пушистые...
Для вас,
ночные бабочки, приманку я готовлю:
предчувствуя с утра удачливую ловлю,
я пиво пьяное мешаю пополам
с согретой патокой, потом прибавлю рому. (...)
(Владимир Набоков «Ночные бабочки»)
Это у них было семейное. Все, что кажется страстью и волшебством, всегда ищи в корнях рода.
«В нашем деревенском доме была волшебная комната, где хранилась отцовская коллекция – старые, поблекшие бабочки его детства, невыразимо дорогие мне».
(Владимир Набоков)
Это страсть отцу писателя и трем его братьям, эту тягу к ловле бабочек привил их немец-гувернер, и хотя сам отец давно уже на бабочек не охотился, выросший Набоков вспоминал, как обычно «невозмутимый отец вдруг с искаженным лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с продолжительным стоном на «Аааа» – упустил дивного эль-альбума!»
А потом был сон. Или бред.
В декабре 1906 года маленький Набоков заболел. Лежал в гриппе, с высокой температурой. А после Нового года грипп перешел в тяжелую форму пневмонии. И вот мальчик уже близок к смерти.
«Кажется, жизнь в доме замерла, сосредоточившись у постели больного ребенка», – как писали его дяде в Брюссель.
До болезни мальчик был очень способным к математике. Но вот пришел грипп и бред, и ему пришлось в бреду бороться с огромными числами, которые «беспощадно пухли у него в мозгу». Тогда он потом вдруг потерял свой математический дар.
Но сперва еще бушует болезнь. Мать Набокова всегда понимавшая, что именно нужно ее сыну, обкладывает его постель коллекциями бабочек и книгами о них. И «желание описать новые виды напрочь вытеснило желание открыть новое простое число».
Усните, крылышки, глазастые головки,
тончайшие сяжки!..
Вот пухлый шелкопряд,
рябой, как палый лист, вот крылья черной совки
с жемчужной ижицей на жилке узловой,
вот веер крохотный с бахромкой световой,
вот кроткий старичок, монашек в темной рясе,
и вот царевна их, невеста ветерка:
две ленты бархата на розовом атласе,
фламинговый пушок на кончике брюшка...
Спасибо, нежные!.. Шли годы за годами,
вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.
Неизъяснимую я чувствовал любовь,
мечтательно склонясь над вашими рядами
в стеклянных ящиках, душистых и сухих,
как легкие листы больших поблекших библий
с цветами блеклыми, заложенными в них...
Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;
проникла плесень, моль, подъели червячки,
сломались крылышки, и лапки, и сяжки, –
иль руки грубые заветный шкал открыли
и хрустнуло стекло, – и вы превращены
в цветную горсточку благоуханной пыли...
Не знаю, нежные, но из чужой страны
гляжу я в глубину тоскующего сада;
я помню вечера в начале листопада,
и дуб мой на лугу, и запах медовой,
и желтую луну над черными ветвями, –
и плачу, и лечу, и в сумерки я с вами
витаю и дышу под ласковой листвой.
(Владимир Набоков, еще один фрагмент стихотворения «Ночные бабочки»)
А еще после одной похожей долгой болезни маленький Набоков переживет приступ ясновидения. Еще лежа в кровати, неокрепший, он вдруг увидит в каком-то видении, как мать садится в сани, едет на Невский, потом заходит в магазин и покупает там карандаш. Его заворачивают, она выносит его и укладывает в сани (слуга магазина, впрочем, не мать, мать идет рядом).
Маленький Володя не может понять: почему такую мелочь, как карандаш, мать не несет сама. Не понимает до тех пор, пока мать не выходит из видения и не переступает порог его комнаты. Он видит наяву, что она держит в объятиях аршинный фаберовский рекламный карандаш, о котором, как она знала, Володя давно мечтал.
Но вернемся к Маркесу и его жене.
Существует легенда, что Габриэль Гарсиа Маркес тоже видел подробные провидческие сны. Он даже написал рассказ о девочке, которая так хотела путешествовать, что превратилась в бабочку и улетела.
Когда Маркес и Барча поженились, он эту мечту своей жены воплотил: они много путешествовали. А прожили они вместе 55 лет.
Джеральд Мартин, биограф Маркеса, спросил однажды у Мерседес, что, по ее мнению, скрепило их союз. Та ответила: «Это вопрос биологической совместимости, вы не находите? Без этого ничего и быть не может».
«Людям, которых любят, следовало бы умирать вместе со всеми их вещами» (Маркес).
Эта мысль очень хорошо понятна. Ничто так не мучит после смерти любимого существа, как его бывшие вещи. Даже если эти вещи – это приколотые бабочки.
Чудесные часы! Восторг воспоминанья!
Волнуется душа... Латинские названья
кружатся в голове, а ночь тепла, мутна...
Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.
Вдали, между ветвей, за клумбами, за темной
площадкою,— горят в усадьбе три окна.
Оттуда в должный час меня окликнуть можно,
сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,
увидеть: черный сад, фонарик осторожный,
мелькнувшего сачка белесое пятно...
И возвращаюсь я с добычею воздушной:
еще стучится жизнь о стенки коробка,
на вату лью эфир, холодный, сладко-душный,
под грудку я беру малютку мотылька,—
слабеет, гаснет он,— крылатый человечек,
и в пробковую щель меж липовых дощечек
поимки бережно я вкалываю в ряд.
(Владимир Набоков)
…Когда в Мехико Маркеса хоронили, то его поклонники запустили тогда в небо тысячи бумажных бабочек желтого цвета. Бабочки полетели, а книги и история любви писателя остались. И та бабочка в книгах и письмах, приснившаяся писателю и сновидцу много-много десятилетий назад, тоже от него до самой смерти никуда не улетала.
«Он был идеальным мужем: никогда в жизни ничего не поднял с полу, никогда не гасил свет, никогда не закрывал двери. И утром, в предрассветной темноте, когда на рубашке у него не хватало пуговицы, она слышала, как он говорил: "Человеку нужно две жены, одна – для любви, а другая – для пришивания пуговиц"».
Это опять Маркес. Но ему самому вполне хватило и одной.
Когда Мерседес и Маркес уже поженились (а до этого молодая мужская жизнь Маркеса была бурная), она привезла с собой шкатулку с письмами, которые тот ей писал, пока они были в разлуке. Однако Маркес поспросил их сжечь.
«Почему?» – спросила она.
Он ответил: «Чтобы они не попали в чужие руки».
Что же там было? В тех, теперь рассыпавшихся письмах, которые рассыпались как неучтенные бабочки. Рассыпались в прах и пепел, причем в прямом смысле. Мерседес ведь сперва не проявила женскую покорность, и тогда эти письма писатель у нее выкупал. После чего она «послушно» всю пачку на глазах мужа и сожгла.
И вот, таинственно-внезапно, как паденье
звезды, задумчиво-беззвучно, как полет
цветочного пушка, – одна, затем другая
тень малая скользит, белеясь и мигая:
рождаются во тьме седые мотыльки.
На ствол я навожу круг лампочки карманной
и вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,
блаженно выпустив витые хоботки
и крылья серые на розовой подкладке
подняв, оцепенев, – и вдруг, взмахнув крылом,
скрываются во мрак — и вновь на запах сладкий
слетаются легко. Стою перед стволом,
внимательно слежу наряд их полуявный,
окраску и узор, и, выбрав мотылька,
над самою корой я всплескиваю плавно
белесой кисеей широкого сачка..
Или даже так. Из другого набоковского стихотворения.
Блуждая по запущенному саду,
я видел, в полдень, в воздухе слепом,
двух бабочек глазастых, до упаду
хохочущих над бархатным пупом
подсолнуха. А в городе однажды
я видел дом: был у него такой
вид, словно он смех сдерживает, дважды
прошел я мимо и потом рукой
махнул и рассмеялся сам; а дом, нет,
не прыснул: только в окнах огонек
лукавый промелькнул. Все это помнит
моя душа, все это ей намек,
что на небе по-детски Бог хохочет,
смотря, как босоногий серафим
вниз перегнулся и наш мир щекочет
одним лазурным перышком своим.
Щекотание одним лазурным перышком своим – это и есть про любовь.