Современная литература
Современная литература
Поэзия

Ни одной крошки

Дмитрий Воденников

«Мы ещё не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть», – воскликнул Белинский, когда Тургенев затосковал об обеде.

Так мы его не решим никогда, вопрос-то этот: то завтрак, то ужин, то полдник.
Но что уж греха таить, есть нам, о чём тосковать, и Ивану Сергеевичу тоже было о чём: питался Иван Сергеевич хорошо.

Афанасий Фет вспоминал: «Часам к 12-ти во флигеле Ивана Сергеевича подавался завтрак, которого бы хватило за границей на целый ресторан, а, за невозможностью добыть во Мценске свежих стерлядей, к обеду, кроме прохладительной ботвиньи, непременно являлась уха из крупных налимов».

Как хороши, как свежи были розы. Свежи были не только розы. На охоте певец русской природы, по воспоминаниям того же Фета, тоже не голодал: «Мы достали из ягдташей хлеба, соли, жареных цыплят и свежих огурцов и, предварительно пропустив по серебряному стаканчику хереса, принялись закусывать под проливным дождем».

Неудивительно, что потом Тургеневу иногда хотелось плакать: «Тонкий и великолепно поданный обед прошел оживленно и весело. Прекрасного вина, в том числе и шампанского, было много, и под конец обеда Тургенев громко воскликнул: “Я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать!”».

Ну а что прикажете делать? Жизнь дана человеку только один раз, и за один раз всё как-то придётся съесть.

«...Мы сошли в гостиную к круглому столу перед диваном, покрытому всевозможными яствами, начиная с превосходных пикулей и грибков до жареной печёнки в сметане, молодого рассыпчатого картофеля и большого блюда с телячьими котлетами, плавающими в сочном бульоне».

А вы говорите, стихи в прозе. Тут стихи не в прозе, а в каком-то бесконечном сочном бульоне.

Современные писатели в прозе тоже, впрочем, не сиротствуют. Сиротствуют другие – а поэты это подмечают.

(...) ты любила шоколадки
даже сейчас когда у тебя есть деньги я вижу как ты подходишь в магазине к полке с печеньем и шоколадками и в твоих глазах занимается свет сожаления
и ты уменьшаешься (...)
(Оксана Васякина)

Это из её длинного цикла «Кузьминки», я просто вырвал три строчки из него, цикл вообще о другом. В Кузьминках, впрочем, и без вырванных строчек не очень весело.

здесь в кузьминках нет богачей
здесь в кузьминках мы все
живëм в убогих жилищах
здесь языки кошек и птиц
перемежаются с языками
мигрантов плачем детей
скрипом дворницкого велосипеда
мы здесь в одном теле
здесь мне по-детски стыдно
за свой неказистый быт
под прозрачным куполом
политики и нищеты
одним существом мы живëм
делим на всех
воздух и магазины
одну воду пьëм
кузьминки многоголовые
голодные в злом стыде
за себя за свою нищенскую
тучность многоглазую

здесь мне по-детски стыдно
как будто бы каждый миг
мать меня заводит за картонную
перегородку на рынке
и просит примерить
джинсы и пуховик
и се в этом торговом ряду
смотрят на мои колготки
на мои набухающие соски
мать мусолит тонкую сигарету
торгуется, а потом мы идëм
покупать мясо яблоки соль и водку

(Это тоже фрагмент.)

У Яна Сатуновского было об этом еще в 1970. Пятьдесят один год прошел – ничего не изменилось. И июль скоро.

***

Мужественно: утром пить водку натощак (предпочитаю кофе).
Мужественно: состоять, по меньшей мере, референтом замминистра.
Вот так. Тик и так.
А я вхожу с авоськой, соль, мыло, лук.
На, пырни меня своими всевидящими, всененавидящими.

(10 июля 1970, Ян Сатуновский)

Эти бедные, жалкие мыло, соль и лук не сравнятся, конечно, с роскошным восемнадцатым веком, с «Жизнью Званской» Державина:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!

Эти яблоки соль и водка не сравнятся с изящным девятнадцатым, с его пробкой в потолок и жаждой бокалов (у Пушкина, конечно, не так: у него жажда просит бокалов, но мне нравится этот перенос), с дворянским жиром котлет.

Что ж мы так оголодали за два века-то?

Альфонс Доде вспоминал: «... говорили о любви, о смерти, в особенности о смерти.
Каждый вставлял своё слово. Один лишь русский на диване молчал.
– А вы что же, Тургенев?
– А я? Я не думаю о смерти. У нас в России никто не задумывается над призраком смерти; она остаётся далёкой, исчезает... в славянском тумане».

Врет, конечно. Просто хотел отмахнуться. Или опять есть захотел. То есть мы даже о смерти говорить не хотим, только есть, есть, есть. С другой стороны «есть» это ещё и означает «быть». Может, таким образом и заставляем себя не задумываться о смерти? «Пока я ем, я существую».

У Заболоцкого, кстати, в его «Столбцах» был самый настоящий триумф съедобной плоти: она рвалась и вываливалась на нас. Она что-то хотела нам сообщить. Что? Что Рубенс кончился и скоро начнется мясорубка? Точнее, уже началась? Ну ведь неслучайно там так много страха и одновременной радости в стихах.

Сверкают саблями селёдки,
Их глазки маленькие
кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо, властью топора,
Лежит, как красная дыра,
И колбаса кишкой кровавой
В жаровне плавает корявой...

(Николай Заболоцкий, из его стихотворения «На рынке»)

Или вот, например, его «Рыбная лавка»:

Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех
севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на
крюк.
Под ней кета пылала
мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копчёной пышности и
лени
Дымились, подогнув
колени,
И среди них, как желтый
клык,
Сиял на блюде царь-балык.

У голландцев на их натюрмортах много такого изобилья и продуктового вертепа (это вам не Петров-Водкин: селедка, синяя бумага, четвертушка черного хлеба, две картофелины): дары моря, рыба, речные угри, сёмга, краб, осетр, копчённая рыба, свежая. Разделочный нож хозяина рыбной лавки обнажает розовое мясо сёмги. Какой-то конец света.
У Эдуарда Багрицкого этот конец света с пролетарской бдительностью замечен и осужден.

ВСТРЕЧА

Меня еда арканом окружила,
Она встаёт эпической угрозой,
И круг её неразрушим и страшен,
Испарина подёрнула её…
И в этот день в Одессе на базаре
Я заблудился в грудах помидоров,
Я средь арбузов не нашел дороги,
Черешни завели меня в тупик,
Меня стена творожная обстала,
Стекая сывороткой на булыжник,
И ноздреватые обрывы сыра
Грозят меня обвалом раздавить.
Ещё – на градус выше – и ударит
Из бочек масло раскалённой жижей
И, набухая жёлтыми прыщами,
Обдаст каменья — и зальёт меня.
И синемордая тупая брюква,
И крысья, узкорылая морковь,
Капуста в буклях, репа, над которой
Султаном подымается ботва,
Вокруг меня, кругом, неумолимо
Навалены в корзины и телеги,
Раскиданы по грязи и мешкам.
И как вожди съедобных батальонов,
Как памятники пьянству и обжорству,
Обмазанные сукровицей солнца,
Поставлены хозяева еды.
И я один среди враждебной стаи
Людей, забронированных едою,
Потеющих под солнцем Хаджи-бея
Чистейшим жиром, жарким, как смола. (...)

Какой-то Босх. Сад земных наслаждений. Здесь царит ужас. Чудище с головой овцы, а тело – ощипанного гуся. Полулюди-полудеревья, у которых ещё и рыбий хвост.
Рыбная лавка, рынок – это место встречи человека и греха, это ворота в ад.
Но в самом конце этого чужого поэтического разгула раздастся голос мальчика.
Этот голос совсем не про еду – хотя там мама зовет домой, а значит, будет ужин: сиротские сосиски, жареная картошка, а может, пюре. Но ни одного слова о еде, а только о деревьях, которые смеются, только прикосновение без огня и желание не соврать.

***

сначала
было интересно почему
деревья смеются
и мама зовёт домой

затем
стало важно зачем
прикосновения без огня
усилия без наград
и песни без смысла

теперь
актуально как
стать чище
забыться выдумать размутиться
сделать что угодно
чтобы деревья смеялись чтобы
от каждого шага
раскалывался асфальт

следующий вопрос
будет кто
а конкретнее
кто я

вот бы вспомнить
вот бы суметь
не соврать

(Павел Кошелев)

И всё. Чистая скатерть. На ней ни крошки. Ни одной крошки смертной, тоскливой, блаженной еды.