Позвонил однажды кто-то. Я принимаю звонок – там молчание.
– Алло, – говорю. – Алло.
Молчание.
Я уже был готов повесить трубку (господи, какое «повесить»? так и осталось это в речи: «повесить» – хотя мы просто звонок «отбиваем»), вдруг голос, совсем близко, но как из параллельного мира (может, потому и близко?):
– Я по поводу площадок, школьных и нешкольных.
– Мне это не интересно, – ответил. И трубку «положил». (Опять же – куда?)
Хотя, не скрою, интересно: что он про площадки мне хотел говорить? Школьные и нешкольные? Что слишком зеленые? Чересчур асфальтированные? Что там дети совсем от рук отбились? Или, наоборот, по струнке ходят, как пришельцы, а это пугает?
Но косноязычие невидимого собеседника из потустороннего мира лишило меня возможности про это всё узнать.
Гумилев когда-то сказал: «Высокий дар косноязычья тебе даруется, поэт». Мой странный собеседник, хотевший говорить о площадках, школьных и нешкольных, может, тоже был поэт? А я его не опознал, оставил в тесноте и темноте трубки. (Да не трубка это, не трубка, это сам телефон. Просто он плоский и мелкий теперь, там всё: и сам аппарат, и трубка, и даже превратившийся в плоскость диск.)
Поэт – издалека заводит речь.
Поэта – далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами… Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни
Крюк выморочит… Ибо путь комет –
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности – вот связь его! Кверх лбом –
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
– ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
(Марина Цветаева, 1923 г.)
Поэт не умеет без косноязычья. Он же не бухгалтер, не милиционер. Хотя и милиционер может, потеряв одну букву и заменив другую, стать поэтом.
Он же неслучайно стоял на улице, аки посреди пустыни, вот и сошел к нему Бог, как шестикрылый серафим (странно, что никто еще не обыграл «серафима» со «светофором»), но не стал над ним измываться, как в пушкинском «Пророке», а пожалел. За детское зрение, за младенческое душевное косноязычие.
А вот Милицанер стоит
Один среди полей безлюдных
Пост далеко его отсюда
А вот мундир всегда при нем
Фуражку с головы снимает
И смотрит вверх, и сверху Бог
Нисходит и целует в лоб
И говорит ему неслышно
Иди, дитя, и будь послушный
Это Дмитрий Александрович Пригов. Это он младенчески обращающегося со словами служителя порядка воспел. Тоже не сказать, что прям как по чистописанию. Чтобы не запутаться в словах Милицанер говорит как понаписанному (как в официальных бумагах должно):
Так встретились Моряк с Милицанером
И говорит ему Милицанер:
Ты юношества должен стать примером
Как зрелости я форменный пример
Ты с точки зренья высшего предела
Осмыслить должен ветреные страсти
Подняться над минутностью пристрастии
Я должен – отвечал Моряк и сделал
Моряк-то сделал, а сам Милицанер не успел. Но для этого – если мы не успели – нам всегда дается последний миг, последний сон, пусть и в слезах, причем чужих, выплаканных Пастернаком. И неважно, что слова не очень лезут в ячейки, там, наверное, должны были стоять немного другие слова, но нам нет времени, нет сил уже – мы просто должны сказать, косноязычно прощаясь, но торжествуя:
Я просто жил и умер просто
Лишь умер — посреди погоста
Мучительно и нестерпимо долго
Глядя в лицо мое умершее
Стояла смерть Милицанершею
Полна любви и исполненья долга
Мы же помним это хрестоматийное стихотворение Пастернака:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Сквозной, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно.
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины.
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
Впрочем, люди всегда хотели расшатать слова: говорить неправильно, немного вбок, как младенцы или юродивые.
Самое известное, конечно, это лепет футуристов:
Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз
Потом абракадабра придуманная академиком Щербой:
«Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка».
Он еще говорит студентам: большинство людей думают, что в языке главное – слова.
Но нет.
«Чтобы разубедить их, языковед придумал эту фразу: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка». «Что вы можете сказать об этой фразе?» – спрашивал он своих студентов. Те отвечали, что ничего – слова все непонятные. «Ну как же ничего? – настаивал Щерба. – Где здесь подлежащее?» – «Куздра», – отвечали ему. – «Какая именно куздра?» – «Глокая». – «И что же эта глокая куздра сотворила?» – «Будланула бокра, а теперь кудрячит бокрёнка». – «А бокрёнок кто такой?» – «Наверное, ребёнок бокра».
Ну и так далее.
Или вдруг детские почти оговорки от волнения. Самая известная и неожиданная (холодный человек, зашитый в мундир, как в футляр) – это оговорка Алексея Каренина, который в разговоре с женой, вдруг произносит:
«– Да, вы только себя помните, но страдания человека, который был вашим мужем, вам не интересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал.
Алексей Александрович говорил так скоро, что он запутался и никак не мог выговорить этого слова. Он выговорил его под конец пелестрадал. Ей стало смешно и тотчас стыдно за то, что ей могло быть что-нибудь смешно в такую минуту. И в первый раз она на мгновение почувствовала за него, перенеслась в него, и ей жалко стало его. Но что ж она могла сказать или сделать? Она опустила голову и молчала. Он тоже помолчал несколько времени и заговорил потом уже менее пискливым, холодным голосом, подчеркивая произвольно избранные, не имеющие никакой особенной важности слова.
– Я пришел вам сказать… – сказал он…
Она взглянула на него. "Нет, это мне показалось, – подумала она, вспоминая выражение его лица, когда он запутался на слове пелестрадал, – нет, разве может человек с этими мутными глазами, с этим самодовольным спокойствием чувствовать что-нибудь?"»
Не только поэта, издалека заводящего речь, эта речь заводит далеко, но и даже Каренина. (Кстати, там, в романе, есть и оговорка судьбы, какое-то странное косноязычие, скупосердие в выборе мужских имен: и мужа, и любовника Анны Карениной зовут Алексеем. Неужели другое имя выбрать было нельзя? Видимо, нет.)
Кто едет в купе и глядит на метель,
Что по полю рыщет и рвется по следу,
Тот счастлив особенно тем, что постель
Под боком, и думает: странно, я еду
В тепле и уюте сквозь эти поля,
А ветер горюет и тащится следом;
И детское что-то, заснуть не веля,
Смущает его в удовольствии этом.
Как маленький, он погружает в пургу
Себя, и глядит, отстранясь удивленно,
На поезд, и всё представляет в снегу
Покатую, черную крышу вагона,
И чем в представленье его холодней
Она и покатей, тем жить веселее.
О, спать бы и спать среди снежных полей,
Заломленный кустик во мраке жалея.
Наверное, где-нибудь в теплых краях
Подобное чувство ни взрослым, ни детям
Неведомо; нас же пленяет впотьмах
Причастность к пространствам заснеженным этим.
Как холоден воздух, еще оттого,
Что в этом просторе, взметенном и пенном,
С Карениной мы наглотались его,
С Петрушей Гриневым и в детстве военном.
(Александр Кушнер)
Или вот, например, прекрасный Андрей Белый.
Он однажды написал в письме: «Тема моя – косноязычие».
И вроде всё прекрасно, всё понятно. Пока он не начинает это объяснять, расшифровывать.
«Я давно осознал тему свою; эта тема – косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком...»
Вы чего-нибудь поняли? Я нет.
Как косноязычие может преодолеваться искусственно сфабрикованным языком?
Так мысли, легкие стрекозы,
Летят над небом, стрекоча;
Так белоствольные березы
Дрожат, невнятицей шепча;
Так звуки слова «дар Валдая»
Балды, над партою болтая,–
Переболтают в «дарвалдая»…
Ах, много, много «дарвалдаев»–
Невнятиц этих у меня.
Хотя, может, он имел в виду: невозможность ясно выразить мысль можно преодолеть языком, который своими придаточными, скобками и дополнительными словами сможет тебя вывести, как слепой на дорогу?
...Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. Иногда он ляжет, как под кустик, под эту речь или на эту речь, как на обочину, поспит. Проснется – и дальше в путь потёк. Пока его небесный милицанер не остановит: «Куда идешь?» – спрашивает.
А мы ему в ответ слова Саши Соколова из романа «Между собакой и волком» (там всё у него на высоком книжно-просторечном косноязычии построено): «Сумерк длился, и морок был, а на рассвете открылась, как рана, неутишимая алчеба по чистому, по незамутненной воде. Препоясался я чем попадя и пошел, выражаясь условно, на самую глубь, юля. Что есть счастье, и что есть несчастие, милый Вы мой? Не пасуйте, ответ незатейлив: счастие – это когда оно есть. Но не сетую, перемелется. Отзвеним неточеными, отболим кумполами дубовыми, отдурим и отпляшем, и отчалим однажды по утрию в Быгодождь».
Опять не поняли, о чем речь? Не переживайте. На то оно и косноязычие. Оно для темноты, красоты, для всемирной пустоты, которая у нас под ногами и под тужуркой, придумано.
Час меж волка и собаки я люблю:
Словно ласка перемешана с тоской.
Не гаси, пожалуй, тоже засмолю.
Колдыбаем, повторяю, на постой.
Или совсем прекрасное, мною любимое, из него же:
Бывает так: с утра скучаешь
И словно бы чего-то ждешь.
То Пушкина перелистаешь,
То Пущина перелистнешь.
Охота боле не прельщает.
Рога и сбруи со стены
Твой доезжачий не снимает,
Поля отъезжие грустны.
И тошно так, сказать по чести,
Что не поможет верный эль.
Чубук ли несколько почистить,
Соседа ль вызвать на дуэль?
Шлафрок ли старый, тесноватый,
Велеть изрезать в лоскуты,
Чтоб были новому заплаты,
Задать ли в город лататы?
Но вместо этого, совея,
Нагуливаешь аппетит
И вместе с дворнею своею
В серсо играешь à реtit.
А то, прослыть рискуя снобом,
Влезаешь важно в шарабан
С гербами аглицкого клоба
И катишь важно, как чурбан.
День, разумеется, осенен,
И лист последний отлетит,
Когда твой взор, вполне рассеян,
Его в полет благословит.
Но уже было сказано выше: ну на постой так на постой. И не переживай – дам докурить. Нешто мы без понятия, нешто мы, Алексей Александрович, кто куздра ваша с бокрёнком, не понимаем, и почему вы так оговориться изволили, нешто мы не в курсе, что тьма на этом свете и в сердце тьма, одно только косноязычие и осталось, убеш щур дыр бул щыл.
– Алло, – говорю. – Алло.
Молчание.
Я уже был готов повесить трубку (господи, какое «повесить»? так и осталось это в речи: «повесить» – хотя мы просто звонок «отбиваем»), вдруг голос, совсем близко, но как из параллельного мира (может, потому и близко?):
– Я по поводу площадок, школьных и нешкольных.
– Мне это не интересно, – ответил. И трубку «положил». (Опять же – куда?)
Хотя, не скрою, интересно: что он про площадки мне хотел говорить? Школьные и нешкольные? Что слишком зеленые? Чересчур асфальтированные? Что там дети совсем от рук отбились? Или, наоборот, по струнке ходят, как пришельцы, а это пугает?
Но косноязычие невидимого собеседника из потустороннего мира лишило меня возможности про это всё узнать.
Гумилев когда-то сказал: «Высокий дар косноязычья тебе даруется, поэт». Мой странный собеседник, хотевший говорить о площадках, школьных и нешкольных, может, тоже был поэт? А я его не опознал, оставил в тесноте и темноте трубки. (Да не трубка это, не трубка, это сам телефон. Просто он плоский и мелкий теперь, там всё: и сам аппарат, и трубка, и даже превратившийся в плоскость диск.)
Поэт – издалека заводит речь.
Поэта – далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами… Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни
Крюк выморочит… Ибо путь комет –
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности – вот связь его! Кверх лбом –
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
– ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
(Марина Цветаева, 1923 г.)
Поэт не умеет без косноязычья. Он же не бухгалтер, не милиционер. Хотя и милиционер может, потеряв одну букву и заменив другую, стать поэтом.
Он же неслучайно стоял на улице, аки посреди пустыни, вот и сошел к нему Бог, как шестикрылый серафим (странно, что никто еще не обыграл «серафима» со «светофором»), но не стал над ним измываться, как в пушкинском «Пророке», а пожалел. За детское зрение, за младенческое душевное косноязычие.
А вот Милицанер стоит
Один среди полей безлюдных
Пост далеко его отсюда
А вот мундир всегда при нем
Фуражку с головы снимает
И смотрит вверх, и сверху Бог
Нисходит и целует в лоб
И говорит ему неслышно
Иди, дитя, и будь послушный
Это Дмитрий Александрович Пригов. Это он младенчески обращающегося со словами служителя порядка воспел. Тоже не сказать, что прям как по чистописанию. Чтобы не запутаться в словах Милицанер говорит как понаписанному (как в официальных бумагах должно):
Так встретились Моряк с Милицанером
И говорит ему Милицанер:
Ты юношества должен стать примером
Как зрелости я форменный пример
Ты с точки зренья высшего предела
Осмыслить должен ветреные страсти
Подняться над минутностью пристрастии
Я должен – отвечал Моряк и сделал
Моряк-то сделал, а сам Милицанер не успел. Но для этого – если мы не успели – нам всегда дается последний миг, последний сон, пусть и в слезах, причем чужих, выплаканных Пастернаком. И неважно, что слова не очень лезут в ячейки, там, наверное, должны были стоять немного другие слова, но нам нет времени, нет сил уже – мы просто должны сказать, косноязычно прощаясь, но торжествуя:
Я просто жил и умер просто
Лишь умер — посреди погоста
Мучительно и нестерпимо долго
Глядя в лицо мое умершее
Стояла смерть Милицанершею
Полна любви и исполненья долга
Мы же помним это хрестоматийное стихотворение Пастернака:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Сквозной, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно.
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины.
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
Впрочем, люди всегда хотели расшатать слова: говорить неправильно, немного вбок, как младенцы или юродивые.
Самое известное, конечно, это лепет футуристов:
Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз
Потом абракадабра придуманная академиком Щербой:
«Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка».
Он еще говорит студентам: большинство людей думают, что в языке главное – слова.
Но нет.
«Чтобы разубедить их, языковед придумал эту фразу: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка». «Что вы можете сказать об этой фразе?» – спрашивал он своих студентов. Те отвечали, что ничего – слова все непонятные. «Ну как же ничего? – настаивал Щерба. – Где здесь подлежащее?» – «Куздра», – отвечали ему. – «Какая именно куздра?» – «Глокая». – «И что же эта глокая куздра сотворила?» – «Будланула бокра, а теперь кудрячит бокрёнка». – «А бокрёнок кто такой?» – «Наверное, ребёнок бокра».
Ну и так далее.
Или вдруг детские почти оговорки от волнения. Самая известная и неожиданная (холодный человек, зашитый в мундир, как в футляр) – это оговорка Алексея Каренина, который в разговоре с женой, вдруг произносит:
«– Да, вы только себя помните, но страдания человека, который был вашим мужем, вам не интересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал.
Алексей Александрович говорил так скоро, что он запутался и никак не мог выговорить этого слова. Он выговорил его под конец пелестрадал. Ей стало смешно и тотчас стыдно за то, что ей могло быть что-нибудь смешно в такую минуту. И в первый раз она на мгновение почувствовала за него, перенеслась в него, и ей жалко стало его. Но что ж она могла сказать или сделать? Она опустила голову и молчала. Он тоже помолчал несколько времени и заговорил потом уже менее пискливым, холодным голосом, подчеркивая произвольно избранные, не имеющие никакой особенной важности слова.
– Я пришел вам сказать… – сказал он…
Она взглянула на него. "Нет, это мне показалось, – подумала она, вспоминая выражение его лица, когда он запутался на слове пелестрадал, – нет, разве может человек с этими мутными глазами, с этим самодовольным спокойствием чувствовать что-нибудь?"»
Не только поэта, издалека заводящего речь, эта речь заводит далеко, но и даже Каренина. (Кстати, там, в романе, есть и оговорка судьбы, какое-то странное косноязычие, скупосердие в выборе мужских имен: и мужа, и любовника Анны Карениной зовут Алексеем. Неужели другое имя выбрать было нельзя? Видимо, нет.)
Кто едет в купе и глядит на метель,
Что по полю рыщет и рвется по следу,
Тот счастлив особенно тем, что постель
Под боком, и думает: странно, я еду
В тепле и уюте сквозь эти поля,
А ветер горюет и тащится следом;
И детское что-то, заснуть не веля,
Смущает его в удовольствии этом.
Как маленький, он погружает в пургу
Себя, и глядит, отстранясь удивленно,
На поезд, и всё представляет в снегу
Покатую, черную крышу вагона,
И чем в представленье его холодней
Она и покатей, тем жить веселее.
О, спать бы и спать среди снежных полей,
Заломленный кустик во мраке жалея.
Наверное, где-нибудь в теплых краях
Подобное чувство ни взрослым, ни детям
Неведомо; нас же пленяет впотьмах
Причастность к пространствам заснеженным этим.
Как холоден воздух, еще оттого,
Что в этом просторе, взметенном и пенном,
С Карениной мы наглотались его,
С Петрушей Гриневым и в детстве военном.
(Александр Кушнер)
Или вот, например, прекрасный Андрей Белый.
Он однажды написал в письме: «Тема моя – косноязычие».
И вроде всё прекрасно, всё понятно. Пока он не начинает это объяснять, расшифровывать.
«Я давно осознал тему свою; эта тема – косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком...»
Вы чего-нибудь поняли? Я нет.
Как косноязычие может преодолеваться искусственно сфабрикованным языком?
Так мысли, легкие стрекозы,
Летят над небом, стрекоча;
Так белоствольные березы
Дрожат, невнятицей шепча;
Так звуки слова «дар Валдая»
Балды, над партою болтая,–
Переболтают в «дарвалдая»…
Ах, много, много «дарвалдаев»–
Невнятиц этих у меня.
Хотя, может, он имел в виду: невозможность ясно выразить мысль можно преодолеть языком, который своими придаточными, скобками и дополнительными словами сможет тебя вывести, как слепой на дорогу?
...Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. Иногда он ляжет, как под кустик, под эту речь или на эту речь, как на обочину, поспит. Проснется – и дальше в путь потёк. Пока его небесный милицанер не остановит: «Куда идешь?» – спрашивает.
А мы ему в ответ слова Саши Соколова из романа «Между собакой и волком» (там всё у него на высоком книжно-просторечном косноязычии построено): «Сумерк длился, и морок был, а на рассвете открылась, как рана, неутишимая алчеба по чистому, по незамутненной воде. Препоясался я чем попадя и пошел, выражаясь условно, на самую глубь, юля. Что есть счастье, и что есть несчастие, милый Вы мой? Не пасуйте, ответ незатейлив: счастие – это когда оно есть. Но не сетую, перемелется. Отзвеним неточеными, отболим кумполами дубовыми, отдурим и отпляшем, и отчалим однажды по утрию в Быгодождь».
Опять не поняли, о чем речь? Не переживайте. На то оно и косноязычие. Оно для темноты, красоты, для всемирной пустоты, которая у нас под ногами и под тужуркой, придумано.
Час меж волка и собаки я люблю:
Словно ласка перемешана с тоской.
Не гаси, пожалуй, тоже засмолю.
Колдыбаем, повторяю, на постой.
Или совсем прекрасное, мною любимое, из него же:
Бывает так: с утра скучаешь
И словно бы чего-то ждешь.
То Пушкина перелистаешь,
То Пущина перелистнешь.
Охота боле не прельщает.
Рога и сбруи со стены
Твой доезжачий не снимает,
Поля отъезжие грустны.
И тошно так, сказать по чести,
Что не поможет верный эль.
Чубук ли несколько почистить,
Соседа ль вызвать на дуэль?
Шлафрок ли старый, тесноватый,
Велеть изрезать в лоскуты,
Чтоб были новому заплаты,
Задать ли в город лататы?
Но вместо этого, совея,
Нагуливаешь аппетит
И вместе с дворнею своею
В серсо играешь à реtit.
А то, прослыть рискуя снобом,
Влезаешь важно в шарабан
С гербами аглицкого клоба
И катишь важно, как чурбан.
День, разумеется, осенен,
И лист последний отлетит,
Когда твой взор, вполне рассеян,
Его в полет благословит.
Но уже было сказано выше: ну на постой так на постой. И не переживай – дам докурить. Нешто мы без понятия, нешто мы, Алексей Александрович, кто куздра ваша с бокрёнком, не понимаем, и почему вы так оговориться изволили, нешто мы не в курсе, что тьма на этом свете и в сердце тьма, одно только косноязычие и осталось, убеш щур дыр бул щыл.