Недавно вспомнил об этом, даже запостил в одной из сетей: о том, как в свое время мое внимание обратили на слова Толстого в его дневниках.
«Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки».
Наталья Крандиевская-Толстая (мы помним, что к тем Толстым это отношения не имеет):
Затравила оленя охота,
Долго он не сдавался врагу,
Он бежал по лесам и болотам,
След кровавый ронял на снегу.
Гналась по следу гончая стая,
Пел всё ближе охотничий рог,
И, почуяв, что смерть настигает,
Он на землю встречать её лег.
Окружили его звероловы
И, добив, вспоминали не раз
На снегу, полный влаги лиловой,
Смертной мукой расширенный глаз.
Я решил проверить ту строчку Льва Николаевича, прямо с утра пошел в интернет проверять, где это было, в каком контексте. Думал: неужели строчкой? Ну, конечно, не строчкой, это же певец природы, это Толстой.
И, конечно, там вокруг этой детали про «накручено» Львом Николаевичем всего.
«Был в Туле. На похоронах у Сережи. Даже для печали человек должен иметь проложенные рельсы, по которым идти, – вой, панихида и т. д. Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки. Зачем у ней точка опоры мала? Чтоб она съела зайцев не всех, а ровно сколько нужно. Это премудрость бога; но это не премудрость, не ум. Это инстинкт божества. Этот инстинкт есть в нас. А ум наш есть способность отклоняться от инстинкта и соображать эти отклонения. С страшной ясностью, силой и наслаждением пришли мне эти мысли».
Валерий Брюсов бы написал совсем иначе. Собственно, он и написал:
Я слышу лай моих любимых дум,
Их голоса и радостны, и звонки;
И вот к крыльцу коня подводит грум,
И вот Мечта – с хлыстом и в амазонке.
Вперед! вперед! Взвилися и летим,
Скалистый путь; о камни бьют копыта;
Вершины гор свиваются, как дым;
Как дальний вихрь, спешит за нами свита.
Вперед! вперед! затравленный кабан
Все ближе к нам; все громче свист и крики…
Но вдруг обрыв, – бездонный океан…
Плыви, мой конь, по волнам Атлантики!
Вода и ночь, и звезд на небе нет;
Друзья плывут, во мгле друг друга клича.
Со мной Мечта – туманный силуэт,
А там вдали – желанная добыча.
Нет, наш Лев Николаевич не таков.
Стал смотреть, что выше, ну там, как и следовало ожидать, сложное про семейное:
«…Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно, храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий, - кормить, ходить за ребенком».
Я написал тогда в том воспоминании, которое выплыло и вызвало этот мой текст: «Бедная Софья Андреевна. Теперь весь мир знает, что она слегка похрапывала. А ведь хотелось быть розой, эльфийской принцессой, нежным дуновением.
А строчка по-прежнему хороша: "Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки". Ты даже чувствуешь запах снега».
Мало помнит, что сама Софья Андреевна тоже писала тексты.
Вот, например, ее святочный рассказ «Куколки-скелетцы».
Там действие происходит в городе Т. и сельце Красные Поля (мы сразу разгадаем немудрящий шифр: Тула и Ясная Поляна).
Герои – барыня Ольга Николаевна (конечно, это сама Софья Андреевна), пять старших детей, у которых в дальнейшем тексте даже имена не будут изменены.
«Недалеко от города Т..., в сельце Красные Поля, было большое волнение не только в барском доме, но и на дворне, и в деревне. Провезли на барский двор большую красивую елку, и на елку пригласили всех дворовых детей и многих деревенских. Сама барыня, Ольга Николаевна, с утра собиралась в город Т..., записывала на длинном листе бумаги, что нужно купить для елки, а дети бегали по всему дому, громко объявляя, что мама купит целую тысячу игрушек для всей деревни, и пряников, конфект и орехов. Она сейчас едет в город».
Кукла – это лучший подарок для девочки. Так считали в XIX веке, да и не только тогда.
Куклы эти самые разные, это и французские, и немецкие куколки, которые продавались с полным гардеробом одежды, и обычные куклы-скелетцы, которые специально было сделаны так, что было удобнее их обшивать. Они как манекенчики такие выглядели.
«– Ну, теперь дайте мне недорогих раздетых кукол.
– Таких нет-с, – ответил Саша.
– Не может быть. А, здравствуйте, Николай Иванович, – поздоровалась Ольга Николаевна с входившим в лавку хозяином, её старым знакомым.
– Наше вам почтение, – ответил старичок.
– Вот спрашиваю, нет ли кукол, дети мои их будут сами одевать; нам для ребят и девочек крестьянских их много надо.
– Да ты покажи, Саша, скелетцев-то барыне, может понравятся.
– Знаю, что не понравятся, – презрительно сказал Саша. – Не господский товар. Да для деревни разве сойдет...
И Саша выдвинул ящик и забрал в обе руки целую горсть раздетых деревянных кукол, которых он презрительно называл скелетцами. Скелетцы засуетились, яркий свет лампы осветил их лица и черные глянцевитые головки. Им стало весело, светло, просторно. В ящике лежать уже надоело, и скелетцы очень желали, чтобы их купили и оживили».
Прямо Гофман.
Или Агния Барто:
Смастерил я грузовик
Для сестры Катюшки.
Подняла Катюшка крик:
– Разве это грузовик?
Три пустых катушки.
Смастерил я ей коня,
Пусть берёт, не жалко!
Катя смотрит на меня,
Не желает брать коня:
– Это просто палка!
Я свернул два лоскута.
– Ах, – сказала Катя, –
Ах, какая красота:
Кукла в пёстром платье!
... Но перед тем, как оставить – для последней строчки – кукольную тему, вдруг подумал: а играла ли Ахматова в куклы? Этого не знаю, но сразу всплыло слово «кукла» в памяти – аукнувшись с «Поэмой без героя».
Там вообще иногда кажется, что в тексте действуют не люди, а куклы. Кстати, хорошая идея: поставить фрагменты этой поэмы в кукольном театре. Там всё, как будто для рождественского вертепа: метельные вечера, заснеженные кварталы с уличными фонарями, непонятные загадочные люди, гости из будущего, бормотания и всхлипы.
Распахнулась атласная шубка...
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль –
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать –
Так пляши одна без партнера.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять...
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? -
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я – наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей.
(«Поэма без героя»)
... Недавно наткнулся в Сети на тексты, которые уже читал про Ахматову, но я всегда начинаю перечитывать – так меня завораживает ее жизнь. И опять звучит тут какая-то кукольная тема (а заодно и не кукольных следов), но не сказочная, а как у Анненского – в его классическом уже тексте.
То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.
Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала
Всё будто рвалася назад.
Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук, –
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.
Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.
И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река…
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
Как листья тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах…
(1909 г.)
Конечно, это была не кукольная жизнь, а страшная, темная у Ахматовой, это и оговаривать не надо. Но швыряло Ахматову, как куклу, иногда сильно. Да и она иногда играла с людьми – тоже как с тряпочными.
Например, вот она уехала в Ташкент (ее эвакуировали) из блокадного Ленинграда (а Владимир Гаршин, ее, в сущности, жених, остался там). И вот она живет, как будто нет этой страшной войны и той блокады, где остался любимый человек.
Ташкентские друзья часто замечают приподнятое настроение Анны Андреевны в эвакуации – именно из-за него, что он есть в ее жизни, но да, есть, но он ведь там. Где смерть, голод и снег. Или нет уже снега, но смерть и голод остались.
Лидия Чуковская 21 декабря 1941 года пишет по поводу полученного Ахматовой письма от Ольги Берггольц: «Ходит окрылённая, озарённая. Там так много и так хорошо о В. Г[аршине]».
В то время одна из частей «Поэмы без героя» имеет посвящение Гаршину (потом Ахматова его уберет).
И тут же, в эвакуации: май 1942 года – и Ахматова заводит роман с Иозефом Чапским.
Они знакомятся у Алексея Толстого, сам Чапский потом напишет: «Вечер у Толстого затянулся до трёх или четырёх часов ночи. [...] От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. [...] Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге ["На бесчеловечной земле"], которая вышла при жизни Ахматовой».
Уже под конец жизни, в 1959 году Анна Андреевна напишет стихотворение, которое войдет в цикл «Ташкентская тетрадь»:
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
Ты знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
Но тем не менее (о, нити ведущие из Серебряного века, она звенят своими некукольными звоночками) продолжает считать, что Гаршин ее будущий жених (сейчас он пока женат).
Даже более тогда: когда в ноябре 1942 года Ахматова заболевает брюшным тифом и ее помещают правительственную палату Ташкентского медицинского института, она диктует, испытывая страх смерти (хотя часто говорила, что не знает его и к тому же болезнь протекает в неопасной форме) странную телеграмму уже Пуниным.
Чуковская вспоминала:
«Квадратная голубая палата, сверкающее окно – и на постели какая-то жалкая, маленькая – NN.
Лицо страшно переменилось за те сутки, что я ее не видала. Желто-серое. Глядит, не мигая, в стену. Плохо слышит. Сначала она с нами не говорила, лежала, как отдельно, потом разговорилась. Расспрашивала Раневскую о комнате, о вещах, целы ли книги, кому что отдали. Обо всех мелочах. При нас ей принесли обед из Правительственной поликлиники: бульон, манная каша на молоке, молоко. Я грела на электрической плитке, стоящей в коридоре, а Раневская кормила ее с ложечки. Сестра сказала, что ей нужна отдельная кастрюлька, чайничек. Я пошла за посудой домой. Когда я вернулась – NN диктовала Раневской телеграмму Пуниным:
– «Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни».
Раневская сделала в мою сторону круглые глаза, а я сказала:
– NN, дорогая, не посылайте такую телеграмму!»
Кажется, именно тогда Ахматова недовольно воскликнула: «С каких пор, Лидия Корнеевна, вы стали такой христианкой?»
И никакого розового детства…
Веснушечек, и мишек, и игрушек,
И добрых теть, и страшных дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
Это Ахматова пишет в одной из своих «Северных элегий». Все-таки, получается, действительно не было кукол, особенно не играла в них.
... В общем, прогнозы не подтвердились – Ахматова выздоровела. А уже потом – когда умерла жена Гаршина – стала открыто называть его своим мужем, хотя официально это было не так и так быть пока не могло: только весной 1943 года Владимир Георгиевич в письме сделал ей предложение, и она его приняла. А еще позже в телеграмме Гаршин попросил взять его фамилию, она согласилась и на это: ей было уже за пятьдесят, и, кажется, она хочет покоя.
Один из исследователей высказал мысль, которую я запомнил: что, возможно, ей понравилась сама мысль о настоящей, «законной», к тому же и литературной фамилии (профессор медицины Гаршин был племянником знаменитого дореволюционного писателя Всеволода Гаршина).
Но ничего из этого не вышло.
В середине мая 1944 года Ахматова возвращается из Ташкента в Москву, гостит там у Ардовых, а 1 июня приезжает в Ленинград, где её встречает на перроне Гаршин. Но прямо на перроне Анна Андреевна и узнала от него неприятную новость, что квартира на Кировском проспекте оказалась пока не готова.
«Куда вас отвезти?» Или даже сам говорит, что договорился с их общими друзьями, где она пока и поживет.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений.
Которые должна я совершить.
(Это опять из той же «северной элегии»: «Из десятых годов».)
Кажется, дело там было не в квартире. Гаршин полюбил другую. Ну по крайней мере, такая версия была. Но и она была искажена пересудами и толкованиями.
Дескать, Владимир Георгиевич, не стал ждать Анну Андреевну, а ещё в блокаду женился на молодой девушке. Версия эта, конечно, самой Анны Андреевны, именно с её слов писала это записала А. Хейт: «...женился на обыкновенной молоденькой медсестре».
Как смешно было написано в одной злой книге: это неправда, Гаршин дождался Анну Ахматову, а женился после разрыва с ней на Капитолине Григорьевне Волковой. И Волкова была не медсестра, а профессор, доктор наук, и не молоденькой девушкой – год рождения 1889-й – а ровесницей Анны Андреевны».
Все расставания некрасивы. Хотя люди часто еще пытаются сохранить лицо. Еще общаются, но рану ничем не залечить – и как мы поймем дальше: у некоторых особо самонадеянных людей даже временем.
В общем, не бывает красивых разрывов.
По воспоминаниях Рыбаковой: «Ахматова у нас прожила месяца три, то есть июнь, июль, август. […] Гаршин бывал каждый день, это продолжалось недели две, до 10 или 15 июня (точно не помню). И вот однажды я услышала громкий крик Анны Андреевны, и разговор оборвался. Гаршин быстро вышел из её комнаты, стремительно пересёк столовую и поспешно ушёл. Больше они не встречались, она его видеть больше не хотела – вычеркнула из своей жизни. Моя мать, по её просьбе, ездила к Гаршину, забрала у него все её письма. Анна Андреевна их уничтожила, как раньше его письма к ней. Так что от переписки этих лет ничего не осталось».
Мы помним, что он сказал ей, почему это вызвало такой гнев. «А я об этом не думал». И это на ее фразу: «в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем».
Кстати, «больше они не встречались» – это по версии Рыбаковой. Другие сведения говорят, что еще виделись. И еще одно «кстати»: он приходил к ней в тот дом, чтобы принести в судках обед из привилегированной столовой по своим талонам. То есть не просто так ходил, чтоб лишний раз нервы брошенной женщине помотать.
Но Гаршина Ахматова не простила.
...Я все время думал, откуда появилось это безжалостное про «с волчьей пастью» в мстительном стихотворении Ахматовой?
…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет,
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…
Боже, Боже, Боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…
(1945)
Недавно прочел, уж не знаю, правда ли нет: Ахматова увидела на вокзале не привлекательного бывшего любовника, которого запомнила в 1941, а измученного дистрофика с нервным, ассиметричным лицом (от атрофии мышц) и кривой улыбкой из-за этого.
Да и все остальные свидетельства людей ничего не говорят о якобы его безумье. То есть у него не было психических нарушений. Когда Ахматова вернулась из эвакуации «он продолжал преподавать на кафедре, читал лекции». Ужасы блокады оставили след на его лице, но ум Гаршина выдержал. Возможно, впрочем, все блокадники казались Ахматовой, которая вернулась из тёплого и сытого (кстати, не для всех: именно там голодный Мур находился под следствием, потому что украл у квартирной хозяйки бутылку молока) психически нездоровыми.
И еще одна удивительная деталь. После ждановского постановления 1946 года, когда на каждом предприятии и в каждом институте проходили собрания, на которых клеймили Анну Ахматову и Михаила Зощенко, Владимир Георгиевич сказал невозможное по тем временам: «Я был другом Анны Андреевны, я остаюсь её другом, и я буду её другом».
Она вряд ли могла не знать об этом: хотя бы в старости. Но все равно не простила.
Такое ощущение, что Ахматовой судьба играла, как куклой. Оставляя на совсем не игрушечной ее душе много темных следов.
«Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки».
Наталья Крандиевская-Толстая (мы помним, что к тем Толстым это отношения не имеет):
Затравила оленя охота,
Долго он не сдавался врагу,
Он бежал по лесам и болотам,
След кровавый ронял на снегу.
Гналась по следу гончая стая,
Пел всё ближе охотничий рог,
И, почуяв, что смерть настигает,
Он на землю встречать её лег.
Окружили его звероловы
И, добив, вспоминали не раз
На снегу, полный влаги лиловой,
Смертной мукой расширенный глаз.
Я решил проверить ту строчку Льва Николаевича, прямо с утра пошел в интернет проверять, где это было, в каком контексте. Думал: неужели строчкой? Ну, конечно, не строчкой, это же певец природы, это Толстой.
И, конечно, там вокруг этой детали про «накручено» Львом Николаевичем всего.
«Был в Туле. На похоронах у Сережи. Даже для печали человек должен иметь проложенные рельсы, по которым идти, – вой, панихида и т. д. Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки. Зачем у ней точка опоры мала? Чтоб она съела зайцев не всех, а ровно сколько нужно. Это премудрость бога; но это не премудрость, не ум. Это инстинкт божества. Этот инстинкт есть в нас. А ум наш есть способность отклоняться от инстинкта и соображать эти отклонения. С страшной ясностью, силой и наслаждением пришли мне эти мысли».
Валерий Брюсов бы написал совсем иначе. Собственно, он и написал:
Я слышу лай моих любимых дум,
Их голоса и радостны, и звонки;
И вот к крыльцу коня подводит грум,
И вот Мечта – с хлыстом и в амазонке.
Вперед! вперед! Взвилися и летим,
Скалистый путь; о камни бьют копыта;
Вершины гор свиваются, как дым;
Как дальний вихрь, спешит за нами свита.
Вперед! вперед! затравленный кабан
Все ближе к нам; все громче свист и крики…
Но вдруг обрыв, – бездонный океан…
Плыви, мой конь, по волнам Атлантики!
Вода и ночь, и звезд на небе нет;
Друзья плывут, во мгле друг друга клича.
Со мной Мечта – туманный силуэт,
А там вдали – желанная добыча.
Нет, наш Лев Николаевич не таков.
Стал смотреть, что выше, ну там, как и следовало ожидать, сложное про семейное:
«…Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно, храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий, - кормить, ходить за ребенком».
Я написал тогда в том воспоминании, которое выплыло и вызвало этот мой текст: «Бедная Софья Андреевна. Теперь весь мир знает, что она слегка похрапывала. А ведь хотелось быть розой, эльфийской принцессой, нежным дуновением.
А строчка по-прежнему хороша: "Вчера увидел в снегу на непродавленном следе человека продавленный след собаки". Ты даже чувствуешь запах снега».
Мало помнит, что сама Софья Андреевна тоже писала тексты.
Вот, например, ее святочный рассказ «Куколки-скелетцы».
Там действие происходит в городе Т. и сельце Красные Поля (мы сразу разгадаем немудрящий шифр: Тула и Ясная Поляна).
Герои – барыня Ольга Николаевна (конечно, это сама Софья Андреевна), пять старших детей, у которых в дальнейшем тексте даже имена не будут изменены.
«Недалеко от города Т..., в сельце Красные Поля, было большое волнение не только в барском доме, но и на дворне, и в деревне. Провезли на барский двор большую красивую елку, и на елку пригласили всех дворовых детей и многих деревенских. Сама барыня, Ольга Николаевна, с утра собиралась в город Т..., записывала на длинном листе бумаги, что нужно купить для елки, а дети бегали по всему дому, громко объявляя, что мама купит целую тысячу игрушек для всей деревни, и пряников, конфект и орехов. Она сейчас едет в город».
Кукла – это лучший подарок для девочки. Так считали в XIX веке, да и не только тогда.
Куклы эти самые разные, это и французские, и немецкие куколки, которые продавались с полным гардеробом одежды, и обычные куклы-скелетцы, которые специально было сделаны так, что было удобнее их обшивать. Они как манекенчики такие выглядели.
«– Ну, теперь дайте мне недорогих раздетых кукол.
– Таких нет-с, – ответил Саша.
– Не может быть. А, здравствуйте, Николай Иванович, – поздоровалась Ольга Николаевна с входившим в лавку хозяином, её старым знакомым.
– Наше вам почтение, – ответил старичок.
– Вот спрашиваю, нет ли кукол, дети мои их будут сами одевать; нам для ребят и девочек крестьянских их много надо.
– Да ты покажи, Саша, скелетцев-то барыне, может понравятся.
– Знаю, что не понравятся, – презрительно сказал Саша. – Не господский товар. Да для деревни разве сойдет...
И Саша выдвинул ящик и забрал в обе руки целую горсть раздетых деревянных кукол, которых он презрительно называл скелетцами. Скелетцы засуетились, яркий свет лампы осветил их лица и черные глянцевитые головки. Им стало весело, светло, просторно. В ящике лежать уже надоело, и скелетцы очень желали, чтобы их купили и оживили».
Прямо Гофман.
Или Агния Барто:
Смастерил я грузовик
Для сестры Катюшки.
Подняла Катюшка крик:
– Разве это грузовик?
Три пустых катушки.
Смастерил я ей коня,
Пусть берёт, не жалко!
Катя смотрит на меня,
Не желает брать коня:
– Это просто палка!
Я свернул два лоскута.
– Ах, – сказала Катя, –
Ах, какая красота:
Кукла в пёстром платье!
... Но перед тем, как оставить – для последней строчки – кукольную тему, вдруг подумал: а играла ли Ахматова в куклы? Этого не знаю, но сразу всплыло слово «кукла» в памяти – аукнувшись с «Поэмой без героя».
Там вообще иногда кажется, что в тексте действуют не люди, а куклы. Кстати, хорошая идея: поставить фрагменты этой поэмы в кукольном театре. Там всё, как будто для рождественского вертепа: метельные вечера, заснеженные кварталы с уличными фонарями, непонятные загадочные люди, гости из будущего, бормотания и всхлипы.
Распахнулась атласная шубка...
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль –
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать –
Так пляши одна без партнера.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять...
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? -
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я – наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей.
(«Поэма без героя»)
... Недавно наткнулся в Сети на тексты, которые уже читал про Ахматову, но я всегда начинаю перечитывать – так меня завораживает ее жизнь. И опять звучит тут какая-то кукольная тема (а заодно и не кукольных следов), но не сказочная, а как у Анненского – в его классическом уже тексте.
То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.
Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала
Всё будто рвалася назад.
Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук, –
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.
Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.
И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река…
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
Как листья тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах…
(1909 г.)
Конечно, это была не кукольная жизнь, а страшная, темная у Ахматовой, это и оговаривать не надо. Но швыряло Ахматову, как куклу, иногда сильно. Да и она иногда играла с людьми – тоже как с тряпочными.
Например, вот она уехала в Ташкент (ее эвакуировали) из блокадного Ленинграда (а Владимир Гаршин, ее, в сущности, жених, остался там). И вот она живет, как будто нет этой страшной войны и той блокады, где остался любимый человек.
Ташкентские друзья часто замечают приподнятое настроение Анны Андреевны в эвакуации – именно из-за него, что он есть в ее жизни, но да, есть, но он ведь там. Где смерть, голод и снег. Или нет уже снега, но смерть и голод остались.
Лидия Чуковская 21 декабря 1941 года пишет по поводу полученного Ахматовой письма от Ольги Берггольц: «Ходит окрылённая, озарённая. Там так много и так хорошо о В. Г[аршине]».
В то время одна из частей «Поэмы без героя» имеет посвящение Гаршину (потом Ахматова его уберет).
И тут же, в эвакуации: май 1942 года – и Ахматова заводит роман с Иозефом Чапским.
Они знакомятся у Алексея Толстого, сам Чапский потом напишет: «Вечер у Толстого затянулся до трёх или четырёх часов ночи. [...] От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. [...] Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге ["На бесчеловечной земле"], которая вышла при жизни Ахматовой».
Уже под конец жизни, в 1959 году Анна Андреевна напишет стихотворение, которое войдет в цикл «Ташкентская тетрадь»:
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
Ты знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
Но тем не менее (о, нити ведущие из Серебряного века, она звенят своими некукольными звоночками) продолжает считать, что Гаршин ее будущий жених (сейчас он пока женат).
Даже более тогда: когда в ноябре 1942 года Ахматова заболевает брюшным тифом и ее помещают правительственную палату Ташкентского медицинского института, она диктует, испытывая страх смерти (хотя часто говорила, что не знает его и к тому же болезнь протекает в неопасной форме) странную телеграмму уже Пуниным.
Чуковская вспоминала:
«Квадратная голубая палата, сверкающее окно – и на постели какая-то жалкая, маленькая – NN.
Лицо страшно переменилось за те сутки, что я ее не видала. Желто-серое. Глядит, не мигая, в стену. Плохо слышит. Сначала она с нами не говорила, лежала, как отдельно, потом разговорилась. Расспрашивала Раневскую о комнате, о вещах, целы ли книги, кому что отдали. Обо всех мелочах. При нас ей принесли обед из Правительственной поликлиники: бульон, манная каша на молоке, молоко. Я грела на электрической плитке, стоящей в коридоре, а Раневская кормила ее с ложечки. Сестра сказала, что ей нужна отдельная кастрюлька, чайничек. Я пошла за посудой домой. Когда я вернулась – NN диктовала Раневской телеграмму Пуниным:
– «Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни».
Раневская сделала в мою сторону круглые глаза, а я сказала:
– NN, дорогая, не посылайте такую телеграмму!»
Кажется, именно тогда Ахматова недовольно воскликнула: «С каких пор, Лидия Корнеевна, вы стали такой христианкой?»
И никакого розового детства…
Веснушечек, и мишек, и игрушек,
И добрых теть, и страшных дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
Это Ахматова пишет в одной из своих «Северных элегий». Все-таки, получается, действительно не было кукол, особенно не играла в них.
... В общем, прогнозы не подтвердились – Ахматова выздоровела. А уже потом – когда умерла жена Гаршина – стала открыто называть его своим мужем, хотя официально это было не так и так быть пока не могло: только весной 1943 года Владимир Георгиевич в письме сделал ей предложение, и она его приняла. А еще позже в телеграмме Гаршин попросил взять его фамилию, она согласилась и на это: ей было уже за пятьдесят, и, кажется, она хочет покоя.
Один из исследователей высказал мысль, которую я запомнил: что, возможно, ей понравилась сама мысль о настоящей, «законной», к тому же и литературной фамилии (профессор медицины Гаршин был племянником знаменитого дореволюционного писателя Всеволода Гаршина).
Но ничего из этого не вышло.
В середине мая 1944 года Ахматова возвращается из Ташкента в Москву, гостит там у Ардовых, а 1 июня приезжает в Ленинград, где её встречает на перроне Гаршин. Но прямо на перроне Анна Андреевна и узнала от него неприятную новость, что квартира на Кировском проспекте оказалась пока не готова.
«Куда вас отвезти?» Или даже сам говорит, что договорился с их общими друзьями, где она пока и поживет.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений.
Которые должна я совершить.
(Это опять из той же «северной элегии»: «Из десятых годов».)
Кажется, дело там было не в квартире. Гаршин полюбил другую. Ну по крайней мере, такая версия была. Но и она была искажена пересудами и толкованиями.
Дескать, Владимир Георгиевич, не стал ждать Анну Андреевну, а ещё в блокаду женился на молодой девушке. Версия эта, конечно, самой Анны Андреевны, именно с её слов писала это записала А. Хейт: «...женился на обыкновенной молоденькой медсестре».
Как смешно было написано в одной злой книге: это неправда, Гаршин дождался Анну Ахматову, а женился после разрыва с ней на Капитолине Григорьевне Волковой. И Волкова была не медсестра, а профессор, доктор наук, и не молоденькой девушкой – год рождения 1889-й – а ровесницей Анны Андреевны».
Все расставания некрасивы. Хотя люди часто еще пытаются сохранить лицо. Еще общаются, но рану ничем не залечить – и как мы поймем дальше: у некоторых особо самонадеянных людей даже временем.
В общем, не бывает красивых разрывов.
По воспоминаниях Рыбаковой: «Ахматова у нас прожила месяца три, то есть июнь, июль, август. […] Гаршин бывал каждый день, это продолжалось недели две, до 10 или 15 июня (точно не помню). И вот однажды я услышала громкий крик Анны Андреевны, и разговор оборвался. Гаршин быстро вышел из её комнаты, стремительно пересёк столовую и поспешно ушёл. Больше они не встречались, она его видеть больше не хотела – вычеркнула из своей жизни. Моя мать, по её просьбе, ездила к Гаршину, забрала у него все её письма. Анна Андреевна их уничтожила, как раньше его письма к ней. Так что от переписки этих лет ничего не осталось».
Мы помним, что он сказал ей, почему это вызвало такой гнев. «А я об этом не думал». И это на ее фразу: «в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем».
Кстати, «больше они не встречались» – это по версии Рыбаковой. Другие сведения говорят, что еще виделись. И еще одно «кстати»: он приходил к ней в тот дом, чтобы принести в судках обед из привилегированной столовой по своим талонам. То есть не просто так ходил, чтоб лишний раз нервы брошенной женщине помотать.
Но Гаршина Ахматова не простила.
...Я все время думал, откуда появилось это безжалостное про «с волчьей пастью» в мстительном стихотворении Ахматовой?
…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет,
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…
Боже, Боже, Боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…
(1945)
Недавно прочел, уж не знаю, правда ли нет: Ахматова увидела на вокзале не привлекательного бывшего любовника, которого запомнила в 1941, а измученного дистрофика с нервным, ассиметричным лицом (от атрофии мышц) и кривой улыбкой из-за этого.
Да и все остальные свидетельства людей ничего не говорят о якобы его безумье. То есть у него не было психических нарушений. Когда Ахматова вернулась из эвакуации «он продолжал преподавать на кафедре, читал лекции». Ужасы блокады оставили след на его лице, но ум Гаршина выдержал. Возможно, впрочем, все блокадники казались Ахматовой, которая вернулась из тёплого и сытого (кстати, не для всех: именно там голодный Мур находился под следствием, потому что украл у квартирной хозяйки бутылку молока) психически нездоровыми.
И еще одна удивительная деталь. После ждановского постановления 1946 года, когда на каждом предприятии и в каждом институте проходили собрания, на которых клеймили Анну Ахматову и Михаила Зощенко, Владимир Георгиевич сказал невозможное по тем временам: «Я был другом Анны Андреевны, я остаюсь её другом, и я буду её другом».
Она вряд ли могла не знать об этом: хотя бы в старости. Но все равно не простила.
Такое ощущение, что Ахматовой судьба играла, как куклой. Оставляя на совсем не игрушечной ее душе много темных следов.