Дмитрий Воденников
Пока ты пишешь, ты преодолеваешь инерцию.
Собственно, писание – это и есть преодоление инерции: времени, себя, но в большой степени предыдущего своего стихотворения. Оно как будто уже заложило какой-то закон (и как успело?). Представить себе, что можно писать стихи больше пятидесяти лет – просто невозможно: воздуха не хватит, гортани.
Михаил Айзенберг, один из лучших современных поэтов старшего поколения, пишет стихи уже больше пятидесяти лет. Это, конечно, удивительная наша удача.
* * *
Слово на ветер; не оживёт, пока
в долгом дыхании не прорастёт зерно.
Скажешь «зима» – и всё снегами занесено.
Скажешь «война» – и угадаешь наверняка.
Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слово за слово стягивается петля;
всё от него, от большого, видать, ума.
Скоро заглянешь за угол – там зима.
Выдвинешь нижний ящик – а там земля.
(Михаил Айзенберг)
Ты выдвигаешь ящик своего письменного стола, верхний: а там всякое барахло. Провода, флешки, какие-то бумаги, салфетки, на которых что-то записано и которые ты уже никогда не будешь читать. Но было важно записать (вдруг пропадет), схватил первую попавшуюся салфетку (как она вообще оказалась тут?), записал. Потом как бурундук, хомяк, полевая мышь спрятал это в своей кладовке. Если бы за твоей спиной уже не стояли наследники на квартиру и можно было представить непредставимое (что после смерти твоей никто уже сюда не придёт), всё бы это могло ещё некоторое время полежать, слипнуться в культурный слой. Но не слипнется. Это только в американских фильмах есть заброшенные квартиры – москвичей по-прежнему от триллеров уберегает пресловутый квартирный вопрос.
* * *
Ранний час, а стемнело так,
что ни строчки нельзя прочесть.
Был ведь, помню, какой-то знак.
Был или есть?
Не свисток милицейский же мне провинтил мозги,
не начальник сдуру влепил печать.
Что вокруг не видать ни зги,
не мешает уже ничуть
за двоих на лавочке поскучать.
Расползается на куски
свет, умеющий отвечать.
Но ведь был же какой-то знак.
Вижу взятую на испуг,
запелёнутую толпой
жизнь. Но был же какой-то звук!
Кто-то мыкается с тобой.
Видишь: ночь отступает вдруг.
Видишь: лифт изрисован весь.
«Здесь были Вовик и Константин».
Знай, они уже были здесь.
Помни, ты уже не один.
(Михаил Айзенберг)
Михаил Айзенберг сказал в одном из своих интервью (2014 года): «Мне кажется, что из сохранившихся на сегодняшний день человеческих практик поэзия – одна из самых архаических и что в поэзии очень много природного – природы человека и вообще природы». Мне нравится эта мысль про самое архаическое и притом неотменимое (природное же): я сам всегда говорил, что наше бормотание никогда не кончится.
Вопрос: «А Вы ощущаете – как поэт, как много лет работающий автор – инерцию, трудность создать что-то новое?». Ответ: «О да, ещё бы. Страшно ощущаю. Пятьдесят лет – это наезженная колея, и, конечно, выскочить из неё становится всё труднее, но и не выскакивать нельзя, потому что иначе не имеет смысла продолжать. Я думаю, что пока удаётся писать – удаётся и преодолевать инерцию».
* * *
Чтобы выйти в прямую безумную речь.
Чтобы вырваться напрямую.
Не отцеживать слово.
И не обкладывать ватой.
И не гореть синим пламенем культурной деятельности.
Нет, я не есть большая культурная ценность.
Я не есть человек культуры.
Я – человек тоски.
О, тоска.
Единственное моё оружие.
Вечная вибрация,
от которой кирпич существования
даёт долгожданную трещину
(Михаил Айзенберг)
У поэта Дмитрия Веденяпина про это тоже есть.
* * *
Что говорить о прочих, если даже
Мужик не перекрестится, пока
Не грянет гром и не пробьёт в пейзаже
Пробоину размером с мужика.
Но иногда (возможно, это сны),
Речь, в сущности, о музыке – возможно,
Какой-то неземной и невозможной, –
Случаются включенья тишины.
Последняя петарда, свистнув, косо
Взмывает в небо – бах! – немая взвесь...
И только выпь о четырёх колёсах
Кричит во весь…
И что-то есть, по крайней мере, то,
Чем дышит летний двор в объятьях ночи:
Негадкий смысл, неплоский мир, короче,
Надежда – сами знаете, на что...
(Дмитрий Веденяпин)
Нет, мы не знаем. На бессмертие? На Бога? На справедливое и гармоническое устройство мира без всякого бога? На теорию струн?
Но это-то и круто, что Веденяпин нам ничего не досказывает. Вбивает три точки.
Кстати, про точки.
«Я думаю, что одна из причин, по которой я пишу стихи, заключается как раз в том, что в это время (так у меня во всяком случае) оказываешься в правильной точке. Чувствуешь, что ты живешь».
Это фраза из одного интервью Веденяпина. Она, собственно, тоже про ту вибрацию, от которой кирпич существования дает долгожданную трещину. Стихи только для этого и пишутся (точнее: вытягиваются). Это счастье, когда вытянулось, это счастье, когда ты знаешь, что ещё будут, что ещё много придётся вытягивать. Хотя, чёрт его знает, может и не придётся.
«...бывает так, что поэт может не писать какое-то время по разным причинам – известны такие случаи – пять лет, семь лет, иногда даже двадцать лет. Я очень уважаю таких людей, которые, по-видимому, действительно пишут только, когда им совсем невозможно этого не делать. Да, есть много известных очень поэтов, и менее известных, но настоящих поэтов, которые не писали по несколько лет, а иногда и вовсе переставали писать. Совершенно очевидно, что их писательско-поэтические умения позволяли им написать стихотворение, и они технически могли это сделать, но не делали этого. Вероятно, потому что чувствовали, что этого не нужно делать почему-то. Не нужно, и всё».
Нет, дело в другом. Ты как раз просто не можешь. Потому что нет у тебя никаких навыков и быть не может. Есть только звук, а если он не приходит, то ты как тот ящик, в котором земля. Ну, может, лежит одна салфетка с накарябанными тремя строчками, но она тебе ничем не поможет.
* * *
– Благодать – не морошка, её не бывает немножко,
Отлетела – и нет.
А когда отлетит, нас бросает и кружит, как ворох
Жухлых листьев… Монах отражался в глазах, как в озёрах –
Перевёрнутый свет.
Не шагнёшь – не поймёшь, что к чему под чернильной водою:
Торф ли там, или ил.
Что ж стоишь, словно ты – новоявленный дедушка Ноя,
Юный Мафусаил,
И не несколько жалких «ку-ку» и сомнительных «охов»,
А века и века
Будешь зорко бродить по лесам, как писатель Набоков,
Разве что без сачка…
Мимо бабочек-шахмат, сквозь отсветы, вспышки и блики,
Уходя на войну,
Заскользить, замечтавшись – о чём? – по-над морем черники,
И очнуться в плену.
Ведь неважно, кто ты на доске: ферзь, король или пешка, –
Продырявлен твой щит.
Чёрный поп в клобуке, соловецкий монах-головешка
Знал, о чём говорит.
(Дмитрий Веденяпин)
Это правда. Черный поп, соловецкий монах знал, о чём говорил.