В дневнике доктора Дитриха, который сопровождал уже безумного Батюшкова из Германии в Россию, было записано:
«Однажды, увидев по пути красивую, всю усеянную листвой липу, он сказал мне: "Оставьте меня в тени под этим деревом". Я спросил его, что он там собирается делать. "Немного поспать на земле", – отвечал он кротким голосом, а затем печально добавил: "Спать вечно". В другой раз он попросил меня позволить ему выйти из кареты, чтобы погулять в лесу… Я дал ему понять, что мы торопимся, путь наш долог и промедление нежелательно для него самого, поскольку мы едем на его родину. "Моя родина", – медленно повторил он и указал рукой на небо».
Неизвестно, там ли наша родина, на небе, но точно понятно, что она здесь, среди узнаваемых деревьев: липа, береза, вяз, дуб. Пальма. Нет. Пальму вычеркиваем.
Долины царь! о, древний вяз! Где слава дней твоих зеленых? Где листьев густота? – где тень, котора в оных Скрывалась, притаясь, И вдруг потом, дыша прохладой, Служила в полдень нам отрадой? Не слышно более, чтоб гордая твоя Глава от ветров трепетала. Ты здесь родился, взрос, вода сего ручья, Охотну дань платя, твой корень орошала; И зелень нежную лелеела, питала; Но вскоре, возгордясь, Бежал от мягкой ты постели; Как будто бы земной стыдяся колыбели, Распространясь Над всеми в воздухе широко, Подъял главу высоко!
Когда весна тебя озеленяла вновь, И птички, чувствуя любовь, Чтоб свить себе гнездо, кустарников искали; Тогда к тебе они стадами прилетали; Садились по сучкам. И там Резвились, прыгали, шумели, Любви всесильной гимны пели. Едва с улыбкою румяная заря Лучами первыми восток живописала, Как, нетерпением горя, С подругами к тебе пастушка прибегала. Они тут пением своим, Веселым, легким, стройным, Предметам милым, дорогим, Давали знать, что ждут их с сердцем беспокойным. Под тенью скромною твоей, От глаз ревнивых в удаленьи, Любовники, тая огонь в душе своей, Делили радость и мученьи!..
(Константин Батюшков, «Срубленное дерево»)
Читал недавно книгу про тайную жизнь дерева. Как идет автор этой будущей книги по лесу где-то в Неметчине, вдруг видит камень, а потом понимает: это не камень, а старое дерево.
Бук. Точнее, то, что осталось от него.
Но ведь бук в такой влажной почве должен давно сгнить, а тут нет: твердый, как живой.
А главное, нельзя его поднять. Так он укоренен в почве.
Лесник (а он именно лесником был) перочинным ножом осторожно поскреб кору, а там зеленый слой. Как такое может быть? Зеленый цвет всегда указывает на хлорофилл, тот самый пигмент, что встречается в живых листьях и который накапливается про запас в стволах живых деревьев.
И тут лесник понимает: это дерево не мертвое.
Видимо, это дерево срубили 400 – 500 лет назад, на куски разделили, всё унесли, но что-то забыли, оставили. Пень оставили. Да и кому он нужен.
Но как этот остаток дерева смог сохраниться живым?
Клеткам нужен сахар, клеткам надо дышать, расти. А без листьев, без фотосинтеза, это невозможно.
Диета в несколько столетий невозможна.
Ты видел, как иной страдал, И рок свой проклинал немилосердый, злобный: Иной надеялся, – страшился и – молчал. Ты вздохов пламенных свидетель был безмолвный, И все таинственной завесой покрывал
В полуденный час лета знойный К тебе же приходил и загорелый жнец (Имея на главе из васильков венец) Вкушать отрадный сон покойный; И, защитив себя от солнечных лучей, Под густотой твоей, На время забывал все горести, заботы. Когда же наступал способный час работы, С веселием в душе на нивы поспешал Вязать колосья золотые (Одни для жизни сей сокровища прямые!) И пеньем радостным он труд свой услаждал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Увы! небесный огнь лишил тебя навек Одежды изумрудной, И вскоре дровосек, Свершивши подвиг трудный, С секирой грозною в руках, На брег низвергнет сей... О страх! Я чувствую в душе невольно содроганье!..
(Константин Батюшков, «Срубленное дерево»)
Однако, тот бук эти несколько столетий выдержал. Пусть и обрубком, но выдержал.
Он, очевидно, получал подпитку от соседних деревьев, через их корни.
Иногда это слабая помощь через микоризу – грибную сеть, которая оплетала кончики корней и помогала им в обмене веществ, но ведь этого явно недостаточно. Тогда как?
Наверное, тут произошло непосредственные сращения самих корней. Его, срубленного дерева, и соседей.
Растущие вокруг буки точно перекачивали в него раствор сахара, чтобы поддержать в нем, уже непоправимо повреждённом, жизнь.
Величественный, гордый вяз! Прости, прости в последний раз! Прости, листков твоих приятное шептанье, И вы простите, имена, На твердой сей коре рукой любви сплетенны. – Одно мгновение!... и где остатки тленны?.. Ах! тщетно для тебя настанет вновь весна; Ты умираешь с тем, чтоб ввек не возрождаться... Уж члены все твои разбросаны в траве, И возносившейся ко облакам главе Во прахе суждено валяться!.. Теперь твой безобразный пень Пугает только птиц; все мимо пролетают; Пастушки с песнями нейдут к тебе под сень, Но встречи тщательно с тобою избегают. Лишь горлица одна, в отчаяньи, в тоске, Лишась подруги сердцу милой, Здесь сидя на песке, С печалию твоей сливает глас унылой; И эхо вдаль несет ее протяжный тон... Я сам, величие твое воображая И дни счастливые протекши вспоминая, Со вздохом испускаю стон.
Жестокая тоска мятет меня, сражает; Мне мнится, будто твой засохший пень вещает: «Все гибнет! гибнет все!»... Так что ж такое жизнь?
(Константин Батюшков, «Срубленное дерево»)
Ну не знаем, дорогой поэт Батюшков, как там у вязов, но у буков дело явно обстоит немного иначе.
Но тогда сразу возникает вопрос: а зачем?
Зачем некоторые деревья настолько социальны, чтобы делиться пищей с ближними?
Они же тем самым повышают видовую конкуренцию?
И ответ автора книги «Тайная жизнь деревьев» Петера Воллебена поражает:
«Причины те же, что и в человеческом обществе: вместе – лучше. Одно дерево – еще не лес, оно не может создать ровный местный климат, уязвимо для ветра и непогоды. А вместе деревья создают экосистему, которая смягчает жару и мороз, хорошо держит влагу и сильно повышает влажность воздуха. В таком окружении деревья надежно защищены и живут до глубокой старости. Чтобы прийти к этому, нужно во что бы то ни стало сохранить сообщество. Если бы каждое дерево заботилось только о себе, лишь немногие дожили бы до преклонного возраста. Постоянные смерти оставляли бы в пологе леса множество просветов и пропускали в него ветер, от которого падали бы другие деревья. Летняя жара проникала бы до самой почвы и высушивала бы ее. В итоге пострадали бы все».
Это удивительно. Это похоже на нас, людей.
Вместе как-то спокойней.
Ну бывает, конечно, что лучше бы без некоторых соседей. Но вообще: сообща легче.
Каждое дерево ценно для своего сообщества и каждое дерево заслуживает, чтоб собратья его сохраняли.
И вот подкармливают соседи (конечно, бессознательно) больных и увечных, дают им питательные вещества. Пока те не окрепнут. А окрепнут ли?
Но, может быть, в другой раз дерево, которое сейчас кормит соседа, само попросит помощи. Серебристо-серые буки стоят, не двигаются, но тем не менее похожи на стадо серебристо-серых слонов, которые тоже тянут упавшего сородича своими хоботами: давай поднимайся.
О, сад ночной, таинственный орга́н, Лес длинных труб, приют виолончелей! О, сад ночной, печальный караван Немых дубо́в и неподвижных е́лей!
Он целый день метался и шумел. Был битвой дуб и возмущеньем – тополь. Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел, Летели вместе – низко ли, высо́ко ль.
Железный Август в длинных сапогах Стоял вдали с большой тарелкой дичи. И выстрелы гремели на лугах, И в воздухе мелькали те́льца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг, Легли внизу десятки страшных те́ней, И души лип вздымали кисти рук, Все голосуя против преступлений.
О, сад ночной, о бедный сад ночной, О существа, заснувшие надолго! О, ты, возникшая над самой головой Туманных звёзд таинственная Волга!
(Николай Заболоцкий, «Ночной сад»)
Да вот печаль: такое сотрудничество деревьев в саду как раз не встречается, только в лесу.
И в искусственных насаждениях тоже не встречается. Там деревья, как беспризорники: каждый за себя.
Может, дело в том, что срок им отмерен малый? Вот они и единоличничают? Всего сто лет, и их вырубят. Они просто не успевают «поумнеть».
... А еще деревья умеют говорить.
Только делают они это запахом.
И тут они как мы: запах пота или, наоборот, духов и дезодоранта.
Я уже когда-то говорил: мы узнаем друг друга по запаху. И это не про искусственный аромат. Это про феромоны. С ними ничего не поделаешь: не забьешь, не выведешь.
В общем, мы как звери и деревья.
Деревья тоже говорят запахом. И это не только про привлечение насекомых для опыления.
Тоже прочел: давным-давно в Африке было сделано наблюдение: зонтичные акации, листвой которых питаются жирафы, умеют этих пожирателей отгонять.
За считанные минуты акация увеличивает содержание ядовитых веществ в своих листьях.
Жирафы это знают и поэтому переходят к следующему дереву.
Тут мы сразу можем подумать, что к ближайшему.
Но нет. Жирафы пропускают несколько экземпляров и начинают снова жевать только метров через сто.
Объяснение этому не может тебя не поразить: оказывается, страдающая от губ и зубов жирафа акация выделяет сигнальный газ, этилен. Он и летит предупреждать растущих неподалеку родственников о приближении опасности. То есть акация делает это для себя – чтоб отогнать надоевшего (чуть не сказал, хищника) травоядного. Но, получается, что и сородичам знак подает.
В ответ на это предупреждение другие акации тоже начинают запасать ядовитые вещества.
Жираф это знает (еще один умник нашелся), и вот он идет либо дальше по саванне, где растения еще ничего не подозревают, либо против ветра.
Ведь пахучий сигнал передается по воздуху, а если жираф пойдет против воздушных потоков, то тут он и найдет непредупрежденных жертв.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… – Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Да-да, это хрестоматийный Гумилев. Теперь мы знаем, почему там жираф бродит: он ищет еще не проинформированную акацию.
Но еще повторим: это возможно только в естественных лесах.
Сад сам себе не помощник. Там деревья «молчат».
И в поле дерево тоже молчит.
Правда, по разным причинам. В поле – потому что никто не научил его разговаривать. Оно – единоличник.
А в саду разучили.
Потеряло дерево в саду «дар речи».
Селекция отняла у наших культурных растений умение общаться между собой. Всё молчит: и надземная часть, и корневая. Яблони в саду немы и глухи, поэтому уязвимы. И вот человек окуривает их, опрыскивает, защищает.
Может, им надо вернуть хоть немного прежней дикости?
Я к розам хочу, в тот единственный сад, Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой, А я их под невскою помню водой.
В душистой тиши между царственных лип Мне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века, Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои О чьей-то высокой и тайной любви.
И всё перламутром и яшмой горит, Но света источник таинственно скрыт.
(Анна Ахматова)
Скрыт не только источник. Скрыт и механизм защиты. И липы, и розы в этом саду беззащитны. Избалованы человеком, разобщены.
Только на садовника и одна надежда.
Потому что нет там грибов, нет их грибниц, нет переплетенных корней, нет и защитных мер.
Конечно, сигналы древесные медленные, если их сравнивать с нашим телом, но они все равно есть.
Разнеслась по дубраве новость – и вот все дубы в округе начинают немедленно качать по своим жилам дубильные вещества.
Корни дуба раскидисты (как это звучит, мы же привыкли, что крона раскидиста), расходятся далеко, на две ширины уже упомянутой кроны, а иногда даже дальше. Такой вот перевертыш дерева.
Корни соседних дубов пересекаются, переплетаются друг с другом, срастаются между собой. И говорят, говорят.
Бессмысленное, злобное, зимой безлиственное, стадии угля достигнувшее колером, самой природой предназначенное для отчаянья, – которого объем никак не калькулируется, – но в слепом повиновении своем уже переборщившее, оно, ушедшее корнями в перегной из собственных же листьев и во тьму – вершиною, стоит передо мной, как символ всепогодности, к чему никто не призывал нас, несмотря на то, что всем нам свойственна пора, когда различья делаются зря для солнца, для звезды, для топора.
(Иосиф Бродский)
Не такое уж оно и бессмысленное. Не такое уж оно и злобное.