Пушкин, как гласит легенда, поехал из Михайловской ссылки (уже нарушение) в Петербург, чтобы поспеть к началу восстания декабристов, но тут ему дорогу перебежал заяц. «Дурная примета». Пушкин велел повернуть назад, а если бы не повернул, то попал бы в самое пекло. И потом Сибирь.
Как известно, Пушкин вообще был суеверным человеком.
Вдова Кирхгоф, самая модная гадалка Петербурга, нагадала ему однажды, что он проживет долго, если на 37-м году жизни не случится с ним беды от белого человека, белой головы или белой лошади.
«Не спорь с судьбой». Пушкин и старался не спорить. Говорил, что всегда с боязнью подает руку белокурому человеку. Ждал неприятностей от Николая I (он был светловолос). Иногда это принимало смешные формы. По одной из сплетен, драгун Муравьев как-то нечаянно сломал в салоне руку у статуи Аполлона Бельведерского (интересно, как ее можно сломать случайно?). Пушкин написал эпиграмму про бельведерского Митрофана.
Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Но дадим слово самому Муравьеву:
«В продолжение зимы 1826 года, напечатал я собрание мелких моих стихотворений, с описанием южного берега Крыма, под общим названием „Тавриды“. Весьма горько было для моего авторского самолюбия, когда весною в деревне, в одном из журналов московских, прочел я критический разбор моей книжки, хотя и довольно снисходительный, но, как мне тогда казалось, слишком строгий. Безымянную сию критику написал мой приятель поэт Баратынский; оттого и не было ничего оскорбительного в его суждениях; но для молодого писателя это был жестокий удар при самом начале литературного поприща, который решил меня обратиться к прозе. Когда же я возвратился летом в Москву, чтобы ехать опять в полк, весь литературный кружок столицы уже рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: „Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?“. Соболевский отвечал: „Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому как только случай сведет его с человеком, имеющим сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен“».
Самое удивительное, что это объяснение вполне устроило Муравьева, он даже написал потом: «Не странно ли, что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через 10 лет».
Но вернемся к зайцам.
Первые зайцы в русскую литературу пришли и расплодились там благодаря Державину.
Это у него в выспренную стихотворную поэтическую вселенную России вдруг стали просачиваться обычные существа.
«...в опушке заяц быстроногий, / Как колпик поседев, лежит». Или: вот селянин по первому снегу «зайца гонит, травит псами».
А вот и сам Державин, он тоже принимает участие в охоте:
Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом,
Качусь на дрожках я соседей с вереницей;
То рыбу удами, то дичь громим свинцом,
То зайцев ловим псов станицей.
И теперь этих зайцев уже не остановить.
У Пушкина в его «Балде» герой обманывает бесенка как раз с помощью зайцев.
Пошел Балда в ближний лесок,
Поймал двух зайков да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесенка находит.
Держит Балда за уши одного зайку:
«Попляши-тка ты под нашу балалайку;
Ты, бесенок, еще молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это было б лишь времени трата.
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка».
В конспективной записи Пушкина эта история излагается так:
«У Балды были в мешке два зайца. Он одного пустил, бесенок, запыхавшись, обежал, а Балда гладит уже другого, приговаривая: «Устал ты, бедненький братец, три раза обежал около моря». Бесенок в отчаянье».
И как тот же Державин, Пушкин тоже, описывая свои деревенские досуги, не забывает про охоту на зайцев:
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
Ну и конечно Лермонтов (жители Кавказа тогда очень обижались на эти строчки):
Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла;
Бежал он в страхе с поля брани,
Где кровь черкесская текла.
А Тургенев с его «Охотничьими рассказами»? А сын Льва Николаевича Толстого С.Л. Толстой, который уже в старости описывает такую охоту как самый яркий эпизод своей молодой жизни.
«С утра мы выезжали верхами с собаками на сворах и равнялись по полям, то есть ехали на некотором расстоянии друг от друга, с тем чтобы «наехать» на зайца или на лисицу. В овражках с кустиками, в густой траве, в картофельных полях мы хлопали арапниками, чтобы поднять зайца, а когда он выскакивал, мы кричали «Ату его!» и скакали за ним. А когда удавалось «подозрить» зайца, то есть увидеть его на лежке, то надо было немного отъехать от него, чтобы не испугать, и, подняв арапник, протяжно кричать: «А-ту е-го». И только когда остальные охотники съезжались, зайца выпугивали, и начиналась травля <…>. Обыкновенно, прежде чем поймать зайца, собаки делают ему угонки: какая-нибудь собака догонит зайца, хочет его схватить, а он увильнет в сторону, и она проносится мимо; зайца догоняет другая собака, он опять увиливает и т.д. <…> остальные собаки прискакивают и хватают зайца; вокруг него образуется кружок собак; он кричит, как ребенок. Я прискакиваю, спрыгиваю с лошади, отгоняю собак, закалываю зайца, отрезаю лапки (пазанки), бросаю их собакам, а зайца вторачиваю в седло. Странно, что при этом я не испытываю чувства жалости к зайцу, неприятно только слышать его крик».
Нам, теперь воспринимающих отца рассказчика как самого последовательного гуманиста, тоже не очень приятно читать эти строки.
Тем более, что С.Л. Толстой продолжает:
«Иногда охота внаездку приводила к неприятным столкновениям. Случалось, что какая-нибудь борзая, спущенная со своры, хватала овец в крестьянском стаде. Такую собаку отец нещадно бил или приказывал бить арапником, причем собаку крепко держали за ее заднюю ногу, для того чтобы она не могла укусить. Если же в следующие охоты эта собака продолжала хватать овец, ее убивали. За овец, конечно, отец платил втридорога. Однажды он затравил желтую собаку, издали приняв ее за лисицу. Случалось также, что крестьяне протестовали против езды по их зеленям, в чем они были правы; в сырое время года проезд охоты по зеленям оставлял на них следы. Однако неприятности с крестьянами случались редко и обыкновенно мирно улаживались, так что никогда до суда не доходило.
Самая приятная и добычливая охота была по пороше, когда мы находили зайцев по следам и когда зайцы благодаря их коротким передним ногам не могли быстро бежать по глубокому снегу. В порошу удавалось затравить до десяти зайцев в несколько часов.
После переезда в Москву отец постепенно оставил охоту. Не помню точно, когда он в последний раз охотился. Собаки понемногу перевелись, Агафья Михайловна постарела и затем умерла, осенью нам надо было жить в Москве, и только мои младшие братья продолжали охотиться, но большею частью уже не с борзыми, а с легавыми или гончими собаками.
Я с удовольствием вспоминаю, как я охотился вместе с отцом. В то время он непосредственно, не рассуждая, отдавался своему спортивному чувству, и это чувство испытал и я».
Тут очень важно это «в то время». Потом Лев Николаевич изменился.
Но заяц по-прежнему вестник недобрых историй – заяц-то не изменился.
Вот у Чехова: рассказ «Ночь перед судом» (1885).
«— Быть, барин, беде! — сказал ямщик, оборачиваясь ко мне и указывая кнутом на зайца, перебегавшего нам дорогу.
Я и без зайца знал, что будущее мое отчаянное. Ехал я в С-ий окружной суд, где должен был сесть на скамью подсудимых за двоеженство. Погода была ужасная».
А в рассказе ««Не судьба» (1886) герой поступает, как Пушкин.
«Шилохвостов вдруг побледнел и вскочил, как ужаленный.
— Заяц! Заяц! — закричал он. — Заяц дорогу перебежал! Аа… черт подери, чтоб его разорвало!
Шилохвостов махнул рукой и опустил голову. Он помолчал немного, подумал и, проведя рукой по бледному, вспотевшему лбу, прошептал: Не судьба, знать, мне 2 400 получать… Ворочай назад, Митька! Не судьба!»
Но если заяц в русской литературе не выбегает перед тобой на дорогу и не пересекает ее (только сейчас подумал: а ведь это аналог черной кошки), то и относятся к нему по-другому. Его даже можно спасти.
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.
Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
Прыгнули зайцы мои, — ничего!
Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой:
„То-то! — сказал я, — не спорьте со мной!
Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!“
Это Николай Некрасов, мы узнали его.
Ну а потом зайчики вообще ушли в пасхальную и рождественскую символику, чему немало поспособствовала европейская традиция. Просто атрибут детского праздника. Все мы были, мальчики, зайчиками в детском саду. Я уже не говорю про «Ну, погоди!». Кстати, там тоже Зайц на одну серию становится новогодним зайцем, переодевшись в Деда Мороза.
Заяц:
— Расскажи, Снегурочка, где была?
Расскажи-ка, милая, как дела?
Волк:
— За тобою бегала, Дед Мороз.
Пролила немало я горьких слез!
Припев:
— А ну-ка, давай-ка плясать выходи!
— Нет, Дед Мороз, нет, Дед Мороз, нет, Дед Мороз, погоди!
Но нам некогда ждать, и мы заканчиваем этот «заячий» текст.