Что бы вы делали, если бы в вас попала молния?

Дмитрий Воденников

Недавно прочитал в блоге у Ксении Буржской (она писатель, она умеет выхватить из бесформенной клейковины дня законченную картинку): «Женщина на ступенях Северного Речного вокзала кричит подруге: “Сними меня так, будто я выпила шампанского, мне хорошо и я в Гаграх!”»

Сними меня так, будто мы видим только хорошие сны.

А то ведь бывает: проснёшься ранним утром в дождь, попьёшь водички, ляжешь опять и ещё не спишь, но глаза уже закрыл и видишь предложенный сон (подсунутый тебе уценённый вариант): какой-то дядька, неприятный, незнакомый, лежит в барханах и думает какую-то убогую плоскую мысль; ты эту мысль слышишь, но про себя говоришь: «фу, таким быть» и уже в другой сон собираешься. Но вдруг говоришь себе, как одёргиваешь: «стоп, надо вернуться, эту его мысль дослушать», а уже не можешь – слишком далеко ты уплыл.

«Надо записать это наблюдение», – говоришь себе и открываешь глаза. Ну и некоторое время слушаешь дождь. Сам виноват. Подслушивай, что дают. Вот я и подслушиваю.

***

Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагромождённых друг на друга лет,
нагромождённых друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба,
истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты,
не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.
(Маргарита Алигер)

Так Алигер однажды можно сказать приснился орден: то есть он был наяву, но рассказали ей про него, чуть ли не грубо разбудив, потом целый день эйфории, которая всегда похожа на сновидение, и вот Алигер опять уплывает в сон.

В январе 1939 ей дали «Знак Почёта».

Она ещё спала 31 января, когда в их с мужем квартиру вдруг громко постучали. «Был испорчен звонок, – рассказывала потом Алигер. – Я ещё не совсем проснулась от какого-то неясного сознания того, что в дверь стучат. Голый Костя пошёл к двери. Я сквозь сон слышала, как он спрашивал, кто? Как ему отвечали разные голоса из-за двери».

Там была целая компания. Муж стоял в шубе на голое тело, босые ноги в ботах, а в дверь уже вваливались Луговской, Симонов и ещё кто-то.

«Костя кричит им: – Подождите, сейчас Ритка оденется. – Они не слушают, врываются в комнату, лезут прямо мне в постель, орут: – Вставай, дура! Тебя наградили орденом!»

Она не поверила сперва, так они тычут ей в лицо «Правду», и Алигер читает: за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы орденом Ленина наградить того-то, орденом Трудового Красного Знамени того-то, орденом Почета того-то и её. Правда, вместо «Алигер» написано «Олигер». Но всё равно. Олигер ком олигер. Главное, что орден дали.

«И началось. Ребята принесли шампанское. Коська тоже сбегал, принёс 2 бутылки. Целовались, каялись, говорили какие-то слова… Потом вышли на улицу, снежную, солнечную, морозную… Шли к площади Маяковского. Шли мимо райкома. Я затащила всех туда, прямо к секретарю ввалились совершенно пьяные. Но нас все поздравляли и велели кутить ещё 3 дня. Луговскому сказали: “Спасибо вам, товарищ Луговской, за нашу молодёжь”. Старик совсем расцвёл. Всем нам сказали: “Спасибо, товарищи, вы поступили по-партийному”. Потом поехали к Антокольскому. Опять целовались, опять пили. Я свалилась, лежала, спала».

ЕЩЁ ОДИН СОН НАТАНА

Злые пустыни – огромные города.
Добрые пустыни – крыши этих городов,
Где молитва и ветер.

Батюшке снится сон:
Под звезда́ми на крыше молебен он служит,
А серафимы ало пылают,
И радостно подпевают херувимы,
И весёлыми ногами притопывают престолы,
И двигают танец
Мускулистые силы, и златые помавают господства,
Архистратиги стратилаты архангелов созывают
Трубой, и тимпаном, и гуслей
Построиться в лики, –
«Грозна ты, как полк со знамёнами!» –
И ангелы-почтальоны летают,
Бандероли с подарками разносят,
И Сам Господь Сил,
С трона наклонившись, смеётся:
«Эй, налейте нам кубки,
Да набейте нам трубки!» –
Час веселия и на Голгофе,
Там, где кровь, расцветают розы,
А сериозные бесы
Прячутся, негодуют: растопались, как слоны!..
Позор, бесчестие!.. визжат по мобильным телефонам,
Требуют санкций начальства,
Но молчат телефоны: тот, кто убийственно сериозен,
Сам молчит, раздавлен и связан
На тысячу лет, пока идёт веселье!..

И сирень взламывает бетон, стремясь к звёздам.

Впрочем,
В золотом и синем сне батюшки есть что-то
Шагаловское. Известно, что сие –
Не вполне ортодоксально,
И батюшка во сне, переворачиваясь, вздыхает.

Батюшка благоутробен. Его харизма
Выпукла, охряна, лимонна,
Как свежепечёный хлеб.
У него – восемнадцать деток.
Многие в бесчеловечном городе
Втайне батюшку любят,
Но только продавцы винных отделов
Знают всю правду о нём (но только –
Правду! истины
О нём не знает никто, кроме Истины).

(Сергей Круглов)

Сергей Круглов, поэт и священник, однажды сказал, очень давно: «Иногда меня спрашивают: что больше всего ты любишь делать в стихах? И я отвечаю: рассказывать истории. Не то чтобы считаю лирическую поэзию изжившей себя – нет, подлинная лирика, как и подлинная погружённость человека внутрь себя, позиция “я”, живы и действенны, хотя в разные времена по-разному отвечают на вызовы мира. Просто мне ближе эпос. С некоторых пор одним из мерил того, что делает тот или иной поэт, для меня стало то, способен ли поэт говорить не только о себе самом, видеть и любить не только себя и свои переживания, но и кого-то другого, в том числе – и Другого, Бога и ближнего в их трагическом, смертельном, прекрасном бытовании. Именно открытость другому (высшая её форма – любовь) делает индивида, замкнутого на себе, – личностью, уникальной и неповторимой».

Как наши сны, добавлю я. Они же тоже нам рассказывают какие-то истории. А мы даже, проснувшись, не все их помним. Как будто что-то подслушали, но не до конца разобрали слова. Вот теперь и мучаемся.

У меня есть подруга – Марианна: у неё всегда всё не как у людей, всё сложно, запутанно. Она даже сны видит безумные.

Тут недавно написала:

«У меня сон был. Понимаю, как это обыденно и пошло, но он красивый был. Думала, рассказывать или нет. Но зачем-то он приснился, вдруг пригодится. Я смотрю на ваш дуб, который за окном, смотрю с точки кухонного окна, но стены нет, она как будто за спиной, а я на карнизе. Темно, поздний вечер или ночь. Внизу, на земле, собрались праздничные люди, много людей: я их вижу сквозь ветви. И вдруг из окна комнаты или с балкона вылетает тонкая паутина, как огромное покрывало, она усеяна яркими светлячками или лампочками, как ёлочная гирлянда, и она ложится на крону дуба, на все его ветви, и начинает перемигиваться и сиять. И люди под деревом на улице хлопают, что-то вскрикивают. Нет ни меня (я только камера аппарата), ни вас: только бросок этой сетки с огоньками. Ощущение торжественное и тревожное. Сон приснился, скорее всего, сегодня, когда я дремала. Вчера бы я вспомнила. Или нет. Глупость, да? Не сердитесь».

Что поделаешь с Марианной, женщина она нервная, мистическая. Ей даже сон, непонятно, когда приснившийся (сегодня? вчера? дремала? угощалась плюшками? – ах, какая разница, всё тлен), про тонкую паутину, усеянную лампочками или светлячками, кажется пошлым и обыденным. Представляете, какие ей снятся «необыденные» сны?

К слову сказать, иногда она мне напоминает дельфина: курлычет чего-то, курлычет, вроде разумна, дельфин ведь иногда даже поразумней нас, а всё равно чего курлычет – не понять. У Элиота было про таких ... э-э-э ... дельфинов.

...Хрустальные или слоновой кости
Флаконы – все без пробок – источали
Тягучий, сложный, странный аромат,
Тревожащий, дурманящий, а воздух,
Вливаясь в приоткрытое окно,
Продлял и оживлял свечное пламя
И возносил дымы под потолок,
Чуть шевеля орнаменты кессонов.
Аквариум без рыб
Горел травой и медью на цветных каменьях,
В их грустном свете плыл резной дельфин…

(Томас Элиот)

Вот и Марианна мне часто напоминает такого резного дельфина, из какого-нибудь сандалового дерева – а ведь сандаловое дерево сладко пахнет. Марианна вообще женщина загадочная: вся в ароматах сложных восточных духов и в муке. Насыпет на стол муки для пельменей, вдруг задумается и курлычет что-то своё. Квик-квик-квик. Может, она выпила шампанского, ей хорошо и она в Гаграх?

Впрочем, она такая не одна. Это мы люди простые, без лампочек и светлячков. А у людей с огоньком очень даже насыщенная жизнь бывает (если вовремя подслушать и подсмотреть).

Анатолий Найман, например, вспоминал: «Евтушенко был щёголь. Мы идём как-то страшной зимней московской улицей, а он – из ресторана, в какой-то шубе не нашей, шикарной, расстёгнутой. Навстречу ему папаша в ватном пальто и мальчик. Евтушенко расставил руки и громко сказал: “Вот мой народ!” И вдруг этот папаша в ватнике остановил его и спрашивает: “Ты, парень, из какого цирка?”»

Именно это всё время и хочу спросить у Марианны. Впрочем, не только у неё.

Недавно подсмотрел поучительную историю. Жил-был во время Первой мировой войны человек – Уолтер Саммерфорд. И однажды в него ударила молния. Случится же такое.

После удара беднягу парализовало ниже спины.

Что бы вы делали, если бы в вас попала молния? Ну как-то бы жили тихо, реабилитировались. Но не таков был наш Уолтер Саммерфорд.

«В 1924 году второй удар молнии пришёлся в дерево, под которым сидел Уолтер. Электрический разряд также зацепил Уолтера, но, как ни странно, этот удар вылечил его паралич. Через два дня он снова мог пользоваться своими ногами».

Третий роковой удар случился с ним во время его прогулки в парке в 1930-м году. После третьего удара Уолтер оказался полностью парализован, к тому же получив множество проблем со здоровьем. Мучимый целым мешком медицинских осложнений, он в итоге смог протянуть всего два года, скончавшись в 1932-м.

Но и это ещё не конец. «В 1936 в его надгробие на кладбище Маунтин-Вью в Ванкувере снова ударила молния».

(Контрольный выстрел, как кто-то написал в комментариях под тем текстом.)

Слишком чего-то много ударов мне за последние десять месяцев. Хотелось бы как-нибудь поменьше. Хотелось бы как-нибудь отдохнуть.

Тут сидел за компьютером, писал что-то – вдруг влетела пчёлка. Я даже не знаю её название: маленькая такая, не наши обычные, которые толстенькие и жужжат.

Я её отбил ладонью, она ударилась о стекло балконной двери – и упала вниз. А там паутина.

Я даже увидел, как забегал по нитям маленький (тоже) паук: сужает круги, подбирается к бьющейся пчёлке. Сейчас он её убьет.

Мне, честно говоря, была безразлична судьба этой пчелы. Но вдруг я взял ручку со стола и разрушил клейкую западню.

Поддел той же ручкой бьющуюся пчелу, вынес на балкон и стряхнул на свободу.

***

Чтобы достичь последней искренности,
нужны слова, бьющие точно в цель:
один неверный удар – и всё пропало.
Слова – это точки преломления света,
стёклышки, отражающие кусочки мира;
сами по себе слова почти бесполезны,
но, составленные в тайный порядок,
они собирают пойманный свет в луч,
прожигают дыры в стенах и потолках,
набрасываются на впечатлительных людей
и связывают их световыми нитями.
Слова можно изучать, как микроорганизмы,
но никто никогда не увидит изнанку слова,
потому что внутри слов царит темнота,
и та же темнота наполняет изнутри нас.
Слова обязательно будут искренними,
но эта искренность – последняя.
Там, где больше не работает ироничность
и нет уже ни обаяния, ни эрудиции, ни ума,
остаётся лишь доселе не выразимая тоска –
по невозможным в этом мире вещам.
У каждого будет момент последней искренности.

(Сергей Морозов)

Дайте мне, пожалуйста, орден.