Игорь Караулов
Различие между прозой и поэзией, помимо прочего, состоит ещё и в их разном отношении к литературе. Проза стремится как можно более быть литературой и делает это по необходимости, поскольку надо же ей чем-то отличаться от той «прозы», которой всю жизнь говорил господин Журден. Проза добивается в этом успеха, поскольку в восприятии публики и рынка литература – это проза по преимуществу. Даже, наверное, прежде всего романы, солидное и форматное чтиво. Стихотворение же хочет выйти за пределы литературы, её пропорций и предпосылок, превратиться в образец той речи, которая как бы предшествует всякой попытке делать литературу, перевернуть литературное здание с ног на голову и увенчать его фундаментом вместо конька. Проза стремится встать на полку – томом среди других томов. Стихотворение норовит разбить стекло – по Хармсу – и вылететь на свободу.
Со стороны эта поэтическая претензия – стать речью вообще, вне литературы и над ней – кажется если не нелепой, то крайне самонадеянной, ведь как раз поэзия-то и находится в наименее выгодных для этого стартовых условиях. Проза способна рождаться непосредственно из застольного разговора, из охотничьего рассказа, из диалога, из коммуникации и непрерывно воссоздаёт коммуникацию в собственной ткани. Поэзия же изъята из коммуникативной функции речи: пьеса в стихах – апофеоз литературной условности, идущий в одном комплекте с котурнами. Поэзия возникает наедине с собой, в «широкошумных дубровах», и облекается словами в момент, когда человек выныривает из своего уединения, подобно тому как купальщик покрывается мурашками, выйдя на берег.
Однако образ непосредственного, неопосредованного стихотворения, вырванного из сети привязок и зацепок, ни на что не ссылающегося и ни из чего не вытекающего, живуч в поэтическом обиходе. Это нечто вроде идеальной геометрической фигуры или философского камня. Приближение к этому идеалу обычно связывают с двумя противоположными вещами: с юношеской неискушённостью или со зрелой умудрённостью, которая граничит с опустошённостью.
Поэт Елена Жамбалова недавно написала в своём Facebook: «Мне кажется, ранние стихи у поэтов хороши, потому что они ещё не поумнели, не накопили багажа знаний. Не пихают туда интертекстов да смыслов чужих. А поздние хороши, потому что уже растеряли. Ничего не помнят, и не рискуют, и сил нет умничать. И желания». Этот взгляд достаточно типичен и постоянно воспроизводится. В этот комплекс мнений вплетаются и легендарное противопоставление «сердца» и «головы», глубоко укоренённое прежде всего в любительской и читательской среде, и эсхатологическое ожидание юного гения, который искупит грехи литературности и воскресит поэзию к чистому бытию, и идеал простоты, элементарности как главного признака истинности. Впрочем, в понимании простоты среди наших поэтов нет единства.
Один из путей обретения простоты связан с возвращением в область дословесного или в одну из смежных областей: праслова, первослова или «истинного» слова, очищенного от обыденных или культурных наслоений. А поскольку человек, осознавший себя поэтом, по необходимости уже слишком искушен в словесных делах, чтобы всерьез претендовать на доопытную девственность, этот путь неизбежно связан с имитацией или с игрой: в ребёнка с его лепетом (будь то «дада» или «дыр бул щыл»), в ковер или гортензию. Он находит кульминацию в радикальных, но, увы, одноразовых демонстрациях вроде «Поэмы конца» Василиска Гнедова.
Иначе понимает простоту Борис Пастернак.
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда её не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
Это, между прочим, ещё не тот Пастернак, которого потом стали считать поздним. Это 1931 год, стихотворение «Волны», в котором ещё достаточно вычурных образов, таких как знаменитое «Прибой, как волны, их печёт». Кое-что, однако, автор про себя будущего уже знал. Он не обходится без ссылки на «больших поэтов», то есть начинает своё рассуждение изнутри литературы, но отсылает нас к «естественности», которая приходит с опытом. С учётом личного опыта автора – а он, конечно, говорит в первую очередь о себе – уместна аналогия с известным высказыванием Френсиса Бэкона: «Малое знание уводит от Бога, большое – приводит к нему». Сложность может быть сколь угодно привлекательна, она может быть даже понятна потребителю, но по ту сторону сложности перед поэтом должен открыться равнинный ландшафт простоты.
Иначе трактует простоту Александр Твардовский в послесловии к поэме «Василий Тёркин»:
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
– Вот стихи, а всё понятно,
Все на русском языке...
Понятность, доходчивость, простота – близкие понятия. Здесь стихи как род словесного творчества изначально противопоставлены не прозаическому тексту, не дословесной и не послесловесной стихии, а языку в утилитарном смысле, языку как инструменту коммуникации – в данном случае русскому. При этом идеалом служат такие стихи, которые воспринимаются не как стихи в обособленном литературном смысле, а как часть коммуникативного инструментария и коммуникативного опыта человека. Арбитром же выступает читатель. Если Пастернак подразумевает воображаемый ареопаг «больших поэтов», которые прослеживают друг у друга путь от априорной простоты молчания через опыт сложности к апостериорной простоте говорения, то «вероятный» читатель Твардовского – величина совершенно внецеховая. Ему нет дела до поэтов, их метода, их пути и их гамбургской бухгалтерии. И даже стремление поэта вырваться из рамок литературы не имеет для него никакого значения. В литературном смысле он имеет право быть tabula rasa, однако на практике у него, скорее всего, есть собственный шаблон, определяемый общим культурным фоном: школьная программа, народные и эстрадные песни, городской фольклор – вплоть до любительского творчества друзей и знакомых. Этот-то шаблон «вероятный» читатель и прикладывает к доходящим до него современным стихотворным текстам.
Думаю, что Твардовский видел своего читателя кем-то вроде грамотного офицера или сельского интеллигента. Наверное, он был бы сильно шокирован, если бы ему показали читателя современного. Сегодня роль читателя-арбитра отведена человеку информационного общества. Этот человек перегружен информацией. Более того, его восприятие многоканально, за его внимание одновременно конкурируют кино, музыка, спорт, видеоигры, социальные сети и т.п. И некая равнодействующая информационных потоков формирует его язык. То есть, мы не можем сказать, что язык современного человека – это именно русский язык или вообще какой-либо язык в традиционном понимании этого слова. В этот химерический, комплексный механизм коммуникации поэзии всё труднее вписаться. Отсюда и опыты по соединению поэзии с другими видами информации – будь то видеопоэзия или практика социальных сетей, когда публикуемое стихотворение сопровождается изображением или музыкальным файлом, отражающим тему или настроение текста. Как ни парадоксально, такое усложнение структуры высказывания делает его «проще», понятнее потребителю. Опять же вспомним пастернаковское «сложное понятней им».
Разумеется, этот идеал простоты или понятности, как и любой идеал поэтического творчества, не предназначен для его буквального достижения. Это лишь один из векторов, которые могут определять развёртывание авторского поиска. Выходя за пределы литературы, стихотворение одновременно обозначает новые границы литературы, так что этому Ахиллесу никогда не догнать черепаху. Но именно динамика, именно непрерывная изменчивость и есть самое интересное в пути поэта.