Дмитрий Воденников
Поэты не могут быть некрасивыми, однажды сказал поэт Антон Очиров. «Потому что красота – это не данность, а результат. Как вкрученная лампочка, которую включили».
Хорошая мысль, хотя и спорная.
Мне понятно, о чём он говорит, но мы сразу вспомним «мраморную муху» Мандельштама, очевидную некрасоту Гумилёва, каламбурную некрасоту Ксении Некрасовой.
«Когда читаешь стихотворный текст, то за ним всегда стоит человек, его написавший. Если это хорошие тексты, образ всегда очень цельный.
Когда видишь человека живьём – то этот образ, стоящий за стишками, либо сливается с человеком, либо нет. Потому что тело, пластика, голос – всё, что есть здесь и сейчас – что бы там человек не хотел и не думал, – никогда не врёт. Тем более, если вы смотрите хорошо.
А когда видишь человека – и между ним и его стихами (которые хороши), – словно “жырная” черта, словно водораздел, словно линия разлома – тогда становится не-интересно.
Потому что сразу становится понятно – где его личный двигатель, его персональная линия фронта».
Это опять Антон Очиров. А вот из его ранних стихов. Антон, кстати, очень красивый. Странной восточной красотой, не той глянцевой, а параллельной: когда всё вытянуто, неопределённо, несоразмерно.
* * *
кто там чего мне втирает про то,
что каждый живёт,
умирает, держится за живот –
я хотел просто сказать про то,
что самое главное
обычно откладывается на когда-нибудь, на потом –
как бумажка с рецептом, провалившаяся за подкладку пальто –
вот так и выходит, что дело за мелким:
твоя здесь не ходила, моя здесь не ночевала –
у врачей неразборчивый почерк
про это все знают, но не понимает никто –
потому что когда ты умрёшь твои личные вещи
вынесут в первый же день –
ничего личного, папа:
у меня есть три чёрных рубашки, и одну из них я надел
говорит: жизнь это просто пройти по этапу
как по воде
(Антон Очиров)
Очень давно, лет пятнадцать назад, Очиров сказал в какой-то беседе:
«Я в очень простых отношения со временем: у меня его, в самом лучшем случае, ещё приблизительно 50 лет, то есть 18 250 дней. Это 1 триллион 576 миллионов 800 тысяч секунд. Секунда – это время, за которое можно моргнуть. Если я моргну триллион раз и ещё немного, моя жизнь объективно прекратится. Но я не очень в ладах с арифметикой, если хочешь, проверь. Планов у меня нет – зачем? Как можно строить планы? Я думаю, что я буду моргать, а насчёт замыслов – пусть их реализует тот, кто создал эту вселенную. Кстати, Солнечная система вращается вокруг центра нашей Галактики, которая называется Млечный Путь, со скоростью 200 км в секунду, а планета Земля вращается вокруг Солнца со скоростью почти 30 км в секунду, то есть за одно моргание ты пролетаешь 30 километров, ну, или 200 – как тебе больше нравится. Когда ты летишь в самолёте, то перемещаешься, в самом лучшем случае, со скоростью почти 100 метров в секунду. Ты это знаешь, но мне приятно это просто сказать».
Мне нравится физиологичность его мышления. Я такие вещи ценю. Может, потому что мне так как-то всё понятней?
КОНТУРНЫЕ КАРТЫ НА УРОКЕ САКРАЛЬНОЙ ГЕОГРАФИИ
мокрая гладкая чёрная скользкая
пришла и сказала: знаешь
что я заметила в ванной?
когда в ладонь наливаешь шампунь
то у тебя в ладони получается африка
голая как арбузная косточка
___
перечитывая книжку львовского «стихи о родине»
думая, как много там бирюлёво | ново-косино | новочеркасска –
словно люди, несущие в себе свою семью или родину, однажды зацветают ею
[как летний пруд зацветает ряской]
сакральная география – это похоже на грабли
за которыми постоянно приходят их отпиленные в момент рождения корни
[а если у тебя есть / или были корни, то ты по-любому влипнешь в эту историю
история сама себя пишет воспроизводит кормит]
короче, это то, от чего ты убегаешь-убегаешь
а оно тебя настигает-настигает плачет и говорит: здравствуй, сынок / дочурка
а ты как шарахаешься: вроде сказано по-человечески и понятно
а всё равно слышится: чурка, чурка
<...>
(Антон Очиров, фрагмент большого стихотворения)
... Вот и Ксения Некрасова, поэтесса середины 20 века, тоже была подчёркнуто некрасива. Любимый мой эпизод. (Я его уже приводил однажды.)
Вдова Роберта Фалька, который Ксению Некрасову писал, Ангелина Щекин-Кротова вспоминала о ней (и там тоже, вот же совпадение, опять первым делом возникнет платье, мы помним это платье: самое известное стихотворение Некрасовой).
«...когда Фальк увидел её в этом платье, она была похожа на матрёшку. И Фальк в своём портрете посадил её на стул, но – заметили? – там нет спинки стула, так что кажется, что она сидит как бы в воздухе. Будто матрёшка. Несколько укороченная юбка так спадает, что видно только кончики её чёрненьких башмачков, таких сапожков, тоже простецких, русских. Сидит, сложив на коленях свои прелестные ручки. И Фальк говорил, что ему бы хотелось, чтобы в этом портрете Ксана была очень-очень русская, и не только просто русская, но какая-то от русского искусства народного, как будто бы она вятская игрушка, сделанная из одного комка глины».
Такое прочтение её внешности (быть одним комком глины) не очень сперва понравилось Некрасовой.
Огорчённая поэтесса посетовала: «Геля, ну почему Фальк сделал такой портрет?! Словно я домработница какая или деревенская баба... А я же такая изысканная».
А ей ответили: «Знаешь, Ксаночка, Фальк исходил из стихов твоих. Ты же народная. Твои стихи тоже очень народные. И вот как твои стихи – такой же и твой портрет».
«Это мысль!» – подняла пальчик вверх Ксения Некрасова (она любила так дирижировать своими утверждениями). И успокоилась.
ПЛАТЬЕ
Мне подарили бархатное платье.
А раньше два только платья
было у меня: льняного полотна
и шерстяное.
Мне подарили бархатное платье.
Я тут же
и примерила его
и в зеркало увидела себя.
Средь отражённого окна
гранитный высился дворец,
пушистый звук
серебряных снегов,
в замёрзших окнах
люстры тлели,
росли берёзы у стены.
И чудно было сочетанье:
я в платье бархатном,
дворец
и белый снег
в ветвях и на земле.
Такой казалась я себе
нарядной!
И с этим чувством
шла я
по Москве,
И все идущие
навстречу мне
несли на обновлённых лицах
светинку радости моей.
И что-то мне
хотелось людям дать –
добро ли совершить
иль написать стихи.
(Ксения Некрасова)
Что нам до красоты поэтов? Пушкин был маленький и тёмный, Мандельштам был резкий и смешной. Поэты могут быть некрасивыми. Это мы потом их причешем, застегнём им верхнюю пуговку, посадим испуганных перед треногой, скажем: «Сейчас вылетит птичка!»
И они замрут. Стараясь не моргать. Так и останутся – со странным лицом, непохожие сами на себя, но зато с напряжёнными глазами. За это, собственно, мы их и любим: за странные глаза.
РУБЛЁВ. XV ВЕК
Поэт ходил ногами по земле,
а головою прикасался к небу.
Была душа поэта словно полдень,
и всё лицо заполнили глаза.
(Ксения Некрасова)