Из точки стеснения: памяти Василия Бородина

Игорь Караулов

Василий Бородин, лауреат премии Андрея Белого, лауреат премии «Московский счёт», лауреат премии «Белла»… нет, это всё мусор на самом деле. Вася Бородин, поэт милостью неведомого бога, умер, немного не дожив до 39 лет. Ну то есть как умер? Поднял своё тело на восьмой этаж и выбросил его из окна. Как ненужный предмет. Он был общительным человеком, многие его знали. Пили с ним водку и чай, разговаривали о высоком и разном, пытались ему помочь, просили у него рисунки для книжек – он ведь ещё и рисовал, и пел песни. Недостатка в воспоминателях теперь нет, из их рассказов я узнаю много странных и нежных вещей, о которых не мог подумать, общаясь с этим человеком в Сети. И понимаю, насколько закономерна его судьба.

Я видел его один раз, в середине апреля этого года, на улице возле Зверевского центра. Мы, конечно, узнали друг друга, всё-таки давно дружили в Facebook; именно там я приучился называть его «Васей», раз уж он сам себя так называл. Но я так и не подошёл к нему, а он ко мне. Оба стеснительные, интроверты. Подкатило моё такси (или «мой такси», я не знаю), и я уехал домой. Так мы и не познакомились. И это к лучшему, а то бы мне пришлось говорить о нём как о знакомом, а это было бы неправильно. И это действительно к лучшему, потому что я противник разовых связей: если уж знакомиться, то для большой дружбы, а сколько той дружбы нам оставалось? Другие не спасли, и я бы не спас. Я плохой друг, у меня своя жизнь, слишком много своей жизни, на других никогда не хватало.

Но мне всё равно неуютно: может, я что-то мог сделать и не сделал? Я помню, в 2018 году, когда я только начал заниматься Григорьевской премией и не понимал, справлюсь я или нет, его подборка пришла ко мне первой. Это меня тогда поддержало, я подумал: всё только началось, а у меня уже есть готовый достойный лауреат. Лауреат-мечта. Но в короткий список он не вошёл, жюри не дало ему голосов. Что я ещё мог бы сделать для него – хотя бы мелочь? Пригласить в какие-то проекты? Но поводы откладывались на будущее, а будущее, как оказалось, есть только у его стихов, а не у него самого.

На тему «поэт и самоубийство» в широком плане, наверное, не время размышлять, да и уж сколько можно, хотя случившееся с Васей и через него со всеми нами – ещё одна точка на той прямой линии, которую в последние годы образовали добровольные смерти Виктора Iванiва и Андрея Егорова – эти поэты тоже выбросились из окна. Может быть, это был бы последний аргумент: Вася, что ты делаешь, это же, в конце концов, неоригинально! Всё это было, было… А впрочем, «в этой жизни умирать не ново».

Когда это случилось, кто-то сказал в духе рекламного слогана: «умер, может быть, лучший поэт России». Это в любом случае неточно. У нас давно уже нет «поэтов вообще». Есть «поэт-как-некто» – поэт, наследующий на данном этапе, в самом общем смысле, поэтику и аудиторию, наработанную предшественниками. «Поэт-как-Блок» или «поэт-как-Маяковский». Например, Борис Рыжий, ещё один поэт-самоубийца – это «поэт-как-Есенин», совсем другое дело, другой механизм посмертной памяти и другой тип поклонников и почитателей. А Василий Бородин был «поэт-как-Хлебников», и это был очень значимый выбор, ведь Хлебников массово не прочитан до сих пор. Это выбор: быть поэтом для поэтов, а с учётом нынешнего оскудения интереса к хорошим стихам – и вовсе «поэтом для поэтов для поэтов». Но у этого выбора есть и свой плюс: чемпион в этой категории становится крепким звеном в традиции, которая за сто с лишним лет не прерывалась. Бородин был таким чемпионом.

В эту сторону он шёл сознательно, предпочитая глубину и чистоту широте и красочности. В его первой книге «Луч. Парус» (2008) нет ещё нынешнего, узнаваемого Бородина. А есть, например, поздний Мандельштам:

ветер сорван с пилоток и паток
и касающееся людей
превращается в недостаток
и присутствие сил площадей
и звезда и звезда что карает
утыкаются в наши рты
как совиная прелесть рая
перед улицей Пустоты

Или некий обобщенный вектор «актуальной поэзии» тех лет, который можно проследить и у некоторых других авторов:

гадательные имена мотай меня струна
потом обёртывай меня в ненужного меня
потом верти меня верти воронками в горсти
фрактальной улицей души души меня души
а выйдет что какой-то бух и камешек летит
летит не катится остёр как облики в горсти
как молнии из облаков израненные сны
черешни голые веков вино из белизны

Но уже в следующей книге «P.S. Москва – Город-Жираф» (2011) автор находит свою «неслыханную простоту», обходясь вовсе без «мелодий и ритмов», свойственных современникам:

проверим
как работает
зерно
оно само себе и хлеб и солнце

проверим
как работа-
ет до-
рога

она сама себе
и дверь

и

свет

Эта новая, минималистическая поэтика, во-первых, фокусирует взгляд читателя на элементарных, архетипических вещах, которые всегда были, всегда будут и не привязаны к какому-то конкретному времени или пространству («зерно», «хлеб», «солнце», «дорога», «свет»), а во-вторых, исследует смысл и возможности пауз. Эта поэтика достигла своей зрелости в самой известной и самой титулованной книге Бородина – «Лосиный остров», которая вышла в 2015 году. В ней, впрочем, он и дальше движется по хлебниковской тропе, интересуясь уже и расщеплением слова:

жилá
и шмелá
и пчель
всёл
— вёл село в печаль шмель а пчела
жила огибая
пчаль как шаль и далёкие огоньки:
«бе», «рег», «ЛА»

К этому же времени была осознана и стала общим местом одна характеристика Бородина, о которой в предисловии к «Лосиному острову» пишет Алексей Порвин: «Простосердечие и детскость интонации через нарочитую неискусность ведут за собой в пространство говорения предсказуемое отношение к миру и к себе: не-страстность, не-искушенность; в стихах Бородина нет ни одного элемента «взрослого» мира: поэт загерметизирован в своем звучном добросердечии к миру, не воспринимая никакой “взрослой” проблематики».

Эта «детскость» Бородина перекочевала и в некрологи. Какого рода «детскость» имеется в виду, становится известно только сейчас, когда друзья поэта начинают вспоминать о его жизни. Например, друг Васи Ростислав Амелин употребляет слово «неотения». В биологии этим словом обозначается замедленное созревание организма, в результате которого, например, личинка стрекозы может так и не превратиться во взрослую особь. Конечно, Вася не был никаким «ребёнком», ему просто не дали стать взрослым.

У Михаила Пришвина была идея «творческого поведения»: одно поведение способствует творчеству, а другое ему противопоказано. Легко вообразить, что имеется в виду: жизнь на природе, здоровый труд, отсутствие дурных мыслей хорошо влияют на творчество, а городская суета, общение с пустыми людьми, прочая «жизни мышья беготня» не позволяет писать хорошо. Впрочем, Пришвин не был так прямолинеен; говоря о Есенине, он замечал: «Можно самому быть пьяницей и вообще с собой можно делать, что только заблагорассудится, но если рядом с этим рождается поэзия, мы прощаем поэту его поведение».

Итак, Есенину нужно было пить, Блоку снимать проституток, Толстому пахать. Это понятно, это в голове укладывается. Но не хочется верить, что Василию Бородину ради его волшебных текстов нужно было жить той жизнью, которой он жил. Это было бы слишком несправедливо. Потому что жил он, как следует из воспоминаний, в условиях домашней тирании бабушки и отца, помноженной на тотальную нищету. Более того, тирания вовсе не означала заботу тиранов о его здоровье; мы знаем, что он перенес микроинсульт, что он быстро уставал и мог упасть прямо на улице. Видимо, никто уже не узнает, как у него обстояли дела со здоровьем на самом деле; в той атмосфере обожания, которой старались окружить его поэты и поэтессы, почему-то не находилось места для практической заботы такого рода.

Домашние тираны ушли один за другим – сначала бабушка, потом, несколько месяцев назад, отец. Вася оказался вдруг на свободе и мог начать новую жизнь – да просто начать жить, наконец, ведь в 38 лет ещё ничего не поздно. Но, наверное, у него не нашлось для этого сил и он не смог жить вне стен своей тюрьмы.

Вот почему Бородин неподражаем. Вот почему его «оптику» невозможно воспроизвести. Он её купил ценой отказа от жизни. А мы не купили, мы жизнью своей – живём. Но при этом взыскуем «детскости», ведь она так человечна, так сердечна, а кроме того, так созвучна нынешнему времени, времени навязчивого патернализма.

Он был человек-бонсай, его внутренняя вселенная бесконечно расширялась из точки максимального внешнего стеснения. В некотором смысле это была поэзия in vitro, в лабораторной колбе, и тут я соглашаюсь с Алексеем Порвиным, который писал о «герметичной оболочке, в которую помещает себя поэт». В этой оболочке он был Лель, он был рыцарь-пастух: что себе придумывал, то и пас: облака, деревья, искры костра, у которого, может быть, сидели Пёс и девочка Арья, девочка Ахамот – и недаром «Пёс» было названием одной из его книжек. Когда я думал о его стихах, я видел, как они рождаются там, внутри этой огромной колбы, в воображаемом мире, столь честном и подлинном, столь отмытом от всякой грязи, каким наш настоящий мир никогда не бывает; на берегу придуманной реки, придуманного залива.

Он пел о простых вещах, повелевая ими так, как будто из них могли бы составиться совсем иные сложные вещи, а не те, которые даны нам в готовом виде. Эта способность брать из воздуха только простые вещи, как-то удерживаясь от применения готовых суповых наборов, меня поражала. Вот вы говорите «признание». У него было признание, «референтная группа» любила каждую его строчку, она выписала ему все премии, какие только у неё были – бери, не жалко. Но признание не дало ему ни средств для жизни, ни человеческого тепла – не коллективного, конвективно циркулирующего тепла, а такого, которое было бы только для него предназначено. Его любили все, но его не любил никто – и жизнь ушла от него недолюбленной.

А между тем, уж простите, жизнь дается человеку только один раз, и прожить её надо насквозь, навылет прошить ею видимую часть мира. Не увязнуть в его червивой муке, не застрять в древесине его щита. Пройти колоннадой женщин, детей и внуков, узнать большие дружбы, и предательства, и ссоры, славу и забвение, достаток и нищету. Потерять по дороге зубы, волосы, память, саму способность терять. Не засиживаться в гостях, миновать все острова, не остаться ни у лестригонов, ни у циклопа, ни у Кирки. И не спрашивать, зачем всё это нужно. Только один раз, больше не требуется. А всё-таки как хочется повторить.

я тебя люблю столько дней
эти дни как войско лежат
каждый новый ранен сильней
и они кричат и дрожат

их заносит снег – вот покой
сколько зим таких впереди?
солнце над замёрзшей рекой
золотое солнце в груди

(Василий Бородин, 1982 – 2021)