Игорь Караулов
Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов – погодки. В прошлом году мы дружно отметили 80 лет со дня рождения Бродского: начали загодя, продолжали долго. Теперь пришла пора чествовать Кузнецова, который родился 80 лет назад, 11 февраля 1941 года, но фанфар не слышно. Есть какое-то шевеление в одном из углов литературной жизни, но воспоминание об этом поэте всенародным делом не стало.
Может, это настолько несравнимые величины, что и сравнивать не стоит? Однако повод для сравнения всё-таки есть.
Неформальное лидерство Бродского в русской поэзии, утвердившееся уже в семидесятых годах прошлого века, вызывало у современников естественную ревность и желание выдвинуть какой-то противовес. Так, противостояние «Бродский-Евтушенко» вошло в довлатовский анекдот, ставший народным. Эдуард Лимонов незадолго до нобелевского триумфа Бродского опубликовал в феерической «Мулете» недобрую статью «Поэт-бухгалтер» – может быть, неявно предлагая в качестве альтернативы самого себя. Ленинградский андеграунд продвигал рано погибшего Леонида Аронзона. Что же до «почвенного» лагеря, то тут главных кандидатов в напарники-соперники Бродского было двое: Николай Рубцов и Юрий Кузнецов.
В этих двух случаях принципы конструирования такой пары были разными. В случае Рубцова это чистая апелляция к противоположности. Бродский – городской, окультуренный, оторванный от корней, рациональный. Рубцов – деревенский, народный, природный, стихийный, «песельный» (каким должен быть настоящий наследник Есенина). А вот в паре «Бродский-Кузнецов» сходство было важнее, чем различие; это была конкуренция на одном поле. Сходство начиналось с места рождения: если Бродский родился в городе Ленинграде, то Кузнецов – в станице Ленинградская Краснодарского края. Но это курьёз, а если по сути, то обоих отличают космизм, метафизичность, надмирность. Оба – крайние индивидуалисты. Оба – не только были большими поэтами, но и считали себя первыми поэтами нации. Но если статус Бродского как первого поэта был в итоге прочно защищён Нобелевкой и, кажется, нет сведений о том, чтобы он как-то высказывался о Кузнецове, то Кузнецов свою претензию на первенство педалировал («Звать меня Кузнецов. Я один, / Остальные обман и подделка») и о Бродском отзывался пренебрежительно; по свидетельству Кирилла Анкудинова, он говорил: «Я поэт первичный, а Бродский – вторичный».
Оба этих (в разных смыслах) ленинградца были в начале пути советскими дичками-самоучками, вот разве что Кузнецову не встретилась своя Ахматова, да и откуда она взялась бы в Тихорецке, а потом в Краснодаре. Однако для Бродского не было проблемой показать себя наследником, если не стилизатором, по отношению к поэтам прошлого – как минимум англоязычным. Кузнецов же ревностно относился к своему первородству. Он хотел выглядеть как поэт ниоткуда. Он ругал Тютчева – объективно одного из самых близких к нему поэтов девятнадцатого века. Он говорил «Я ваших мандельштамов не читал и не собираюсь», хотя его знаменитое «Я пил из черепа отца» – это же аллюзия на «Я пью за военные астры», какие тут могут быть сомнения? И Тютчев, и Мандельштам, и Некрасов, и Блок многое сделали для того, чтобы на свете появился поэт Юрий Кузнецов.
Разумеется, отмахивался он и от любых предположений о перекличках между его стихами и стихами Бродского – но разве в то время можно было избежать подобных перекличек?
Так или иначе, для почвенников, для патриотов, для тех, кого в позднесоветское время называли «правыми» (теперь уже трудно объяснить, почему), Кузнецов был не столько антиподом Бродского, сколько его аналогом: эстетически вроде бы близкого направления, но идейно «наш». Однако, в то время как о Кузнецове нынче размышляют мало, фигура Бродского продолжает активно переосмысляться. Да и патриотический сегмент литературы сильно изменился – например, в нём практически изжит некогда вездесущий антисемитизм. В результате в последние годы я наблюдаю, что и на патриотическом поле Бродский теснит Кузнецова. Складывается его новая репутация как поэта-государственника, имперского поэта. Дело зашло так далеко, что на Бродского стали нападать отдельные либералы, такие как Дмитрий Быков. Словом, Бродский из нишевого интеллигентского автора стал поэтом поистине всенародным.
Я могу объяснить это тем, что у Бродского есть, помимо других достоинств, удивительный талант быть нужным, уместным в самых различных ситуациях и по самым различным поводам. Как к нему ни относись, а без его стихов обойтись нельзя. Причем он мог добиваться этого играючи, не прикладывая больших душевных усилий.
Мы знаем, что Бродский был не очень религиозен, относился к религии в духе типичного советского интеллигента – как к основе культуры, не более того. А между тем, когда приходит Рождество, мы вспоминаем прежде всего стихи Бродского (ну, и немного Пастернака). Юрий Кузнецов ближе к концу жизни написал громадные поэмы о Христе, вложил в этот труд немало физических и духовных сил, и однако же из них нечего процитировать ни к одному христианскому празднику. Никто и не пытался. Ни для чего, кроме углублённого чтения один на один с текстом, эти поэмы не годятся.
Бродский совершенно не увлекался военной темой, был человек сугубо гражданский, но главные стихи на смерть маршала Жукова написал именно он. А интересно, писал ли кто-то ещё? Мы не знаем, нам достаточно Бродского. Для Кузнецова армия и война – часть личной истории. Служба на Кубе во время ракетного кризиса, погибший на фронте отец. О войне он писал много.
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.
Грандиозные стихи, но делиться ими – это было бы слишком… страшно, наверное. Слишком личное.
Можно привести и другие примеры. Так, Бродский никаким боком не был русским националистом, но пришёл 2014 год и его стихи на независимость Украины стали читать в окопах Донбасса, а на самой Украине его за эти стихи прокляли. И в прошлом году, как только с нами случились пандемия и карантин, тут же все вспомнили и стали цитировать «Не выходи из комнаты». А придёт ещё какая-нибудь напасть, найдутся у Бродского строки и про неё.
Этого прикладного качества Юрий Кузнецов начисто лишён. Допустим, есть у него стихотворение «Отец космонавта», но читать его на День космонавтики – только людей запутывать. «Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём». Непонятные, тёмные стихи. Можно сказать, что Бродский (и это его роднит с Евтушенко и другими эстрадниками) обращается к аудитории в целом, к тому общему, что есть между его читателями, а Кузнецов – к каждому читателю отдельно, и напряжение, возникающее при чтении, остаётся тайной двоих – читателя и автора.
Правда, мне часто приходилось цитировать его строки «И улыбка познанья играла / На счастливом лице дурака». Их и в самом деле знают все, но этот текст, хоть и хорош, не очень характерен для Кузнецова. А что ещё знают? «Я пил из черепа отца» – но лишь как пример стихотворного эпатажа. Однако эпатаж тут лишь кажущийся; первая строка может шокировать лишь в отрыве от контекста.
***
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
Между прочим, это стихотворение могла бы написать Эмили Дикинсон – это её размер и её тема:
And so, as Kinsmen, met a Night –
We talked between the Rooms –
Untill the Moss had reached our lips –
And covered up – our names
Но что-то подобное мог бы написать и Виталий Пуханов, который мне кажется наиболее естественным продолжателем поэтики Юрия Кузнецова в наше время. И для него тоже очень важен мысленный диалог с отцом. И его стихи о войне тоже способны эпатировать неподготовленного читателя.
Но вообще-то Виталий Пуханов, да ещё Дмитрий Мельников – вот и все значительные наследники кузнецовской линии на сегодняшний день. Нет никакой кузнецовской школы – и это несмотря на то, что поэт долгое время вёл творческий семинар в Литинституте. Влияние Бродского на стихотворцев оказалось несоизмеримо больше. Когда-то я сказал: если Ахматова научила женщин говорить, то Бродский научил говорить графоманов. Это неудивительно: Бродский даёт технологию, облегчающую работу автора. Дольник Бродского, анжамбеманы Бродского, всяческие «зане» – это как сахар Бродского в иную эпоху: мимо не пройдёшь. У Кузнецова же в формальном смысле взять нечего, он ничего не придумал, никаких фирменных внешних приёмов. А умение видеть сквозь вещи никак нельзя позаимствовать.
Я видел Юрия Кузнецова один раз в жизни. Я был на его вечере в Большом зале ЦДЛ в 1980 году. Все места были заняты, я сидел на ступеньке в проходе. Поэту было тогда 39 лет. Он, если я правильно помню, был в костюме без галстука. Это был вечер победителя, который долго шёл к успеху и вот наконец-то получил позднее признание. Именно так о нём говорили со сцены. Хотя на тот момент у него уже вышло несколько книжек. Одна из них – «Во мне и рядом – даль» – хранится у меня с тех времён. Мне кажется, это лучшая книга Кунецова, её выход в 1974 году заставил критиков говорить о приходе большого поэта. В аннотации сказано: «Настоящий сборник составили стихи о Родине, о юности и службе в армии, о мире и о войне». Не возникает желания покупать, правда? Даже стихи о любви не упомянуты, хотя тогда именно они заинтересовали меня больше всего. Самые, на мой взгляд, удачные из них были написаны одним размером, анапестом, и оттого выстраивались как бы в единую поэму.
***
Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.
Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твоё белое платье,
Как вода по высокую грудь.
Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил,
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.
С ненавидящей тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью:
– Не целуй. Мои губы болят.
Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались.
Почтальоны вчистую спились.
Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щёки любви.
На кого опустились в дороге
Перелётные руки твои?
Что за жизнь – не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, девочка? Я погибаю
Над твоим пожелтевшим письмом.
Это стихотворение, начинающееся и завершающееся как романс, но вместо романсовой камерности наполненное типично кузнецовским искривлённым простором, как мне кажется, стоит в одном ряду с блоковской «Незнакомкой», хотя мотив любви-ненависти тянет его корни ещё дальше, к Некрасову, да и вплоть до Катулла. И вместе с тем оно очень созвучно своему времени – эпохе распада и разлома советского человека. Читатели Кузнецова будут ругаться или смеяться, но лирический герой этой любовной лирики у меня стойко ассоциируется с Ипполитом из «Иронии судьбы»; он как будто бы пытается выломиться из жёсткого официального костюма или скафандра – с болью, с кровью. Женя Лукашин – подвижный, протеический персонаж, «человек играющий», и поэты того времени часто писали как бы за Лукашина и для Лукашина. И эстрадники, и СМОГ, и «Московское время», и последующие иронисты. А Кузнецов писал за Ипполита – за человека, которому вообще было говорить не положено, но который совершал над собой тяжелый, мучительный труд речи. Да и труд любви тоже – ибо любовь такому человеку тоже не полагалась. Его любовь эсхатологична: сотрясение души рифмуется с крушением мира. Недаром в более позднем стихотворении, написанном тем же анапестом, Кузнецов говорит, обращаясь к возлюбленной: «Я хотел бы услышать твой голос / Перед гибелью света сего».
Позже Кузнецов заменил последние две строки в приведённом выше стихотворении:
Где ты, Господи… Я погибаю
Над её пожелтевшим письмом.
Это была неудачная замена. Подлинное было заменено на «правильное», благонамеренное. Но в этом тексте нет места для Господа ни между мужчиной и женщиной, ни над ними. Нет третьего, который бы наблюдал за двоими. Во всем этом цикле мужчина мечется и не может понять, кто для него женщина – то ли военная добыча, то ли неузнанное божество и неслучившаяся судьба.
Поздний Кузнецов пытался утвердить себя как христианского поэта, но эти попытки не принесли ему новой волны читательского интереса и не были безоговорочно приняты в православной среде. Его поэмы о Христе, с их дантовским замахом, не могли быть прочитаны в суетливую эпоху первоначального накопления. Впрочем, при всём уважении к итогу религиозного пути поэта, мне любопытнее промежуточные остановки на этом пути. Бог раннего Кузнецова не был похож на христианского, и время от времени в его стихах заметно присутствие других богов.
ДЕРЕВЯННЫЕ БОГИ
Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредёт по дороге
Солдат с деревянной ногой.
Не видит ни их, ни России
Солдат об одном сапоге.
И слушает скрипы глухие
В своей деревянной ноге.
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого тёмного пня.
Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди тёмного дня.
Он вырубил новую ногу
Из этого старого пня.
Бредёт и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.
По старой разбитой дороге
В неведомый тёмный конец
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой.
Или вот:
Воздух полон богов на рассвете,
На закате сетями чреват,
Так мои кровеносные сети
И морщины мои говорят.
Я покрылся живыми сетями,
Сети боли, земли и огня
Не содрать никакими ногтями –
Эти сети растут из меня.
В эпоху Интернета эти строки звучат особенно актуально, просто бери и цитируй в любой дискуссии о социальных сетях – но, опять же, никто не берёт и не цитирует.
Бродский с его метафизичностью, с его позицией надмирного индивидуалиста, снисходительно смотрящего на человеческие дела, оказался на сто процентов понятен массовому читателю, совместим с содержимым средней читательской головы. Кузнецов же, несмотря на принадлежность к почвенному, «народному» лагерю, несмотря на частое употребление слов «Россия», «русский», «Бог», методично проводит через свои стихи свою уникальную повестку, с которой читатель не может себя полностью отождествить. Непредубежденно читая Юрия Кузнецова, иногда вообще не понимаешь, что в нем могли находить радетели посконных и домотканных ценностей – настолько резко он порой выворачивает в свой личный космос, в котором нет места иному существу, кроме него самого. Можно сказать, что Бродский вырос вместе со своей изначальной аудиторией, интеллигенцией обеих столиц, и если чем-то мог её поразить, то лишь глубиной и проработанностью того содержания, которое в ней уже было заложено. Кузнецов же бросил эстетический и мировоззренческий вызов всему, что мы знаем о его родном Краснодарском крае, и у него не вышло интимного и целостного совпадения со своей аудиторией. Впрочем, и киношный Ипполит оказался слишком серьёзен для своей возлюбленной.
БАЛЛАДА ОБ УШЕДШЕМ
Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырёх заблудился
Тот, который ушедшим родился.
Он лежал и глядел на обои,
Вспоминая лицо дорогое.
И потёки минувших дождей
На стене превратились в людей.
Человек в человеке толпится,
За стеною стена шевелится.
– Дорогое лицо, отпусти!
Дай познать роковые пути.
Невозможные стены и дали
Не такой головой пробивали… –
Так сказал и во тьме растворился
Тот, который ушедшим родился.
Он пошёл по глухим пропастям,
Только стены бегут по пятам,
Только ветер свистит сумасшедший:
– Не споткнись о песчинку, ушедший!
Это стихотворение пронизано духом киберпанка, в нём сходятся и раздвигаются слои и пространства виртуальной реальности, как это бывает в современном фантастическом блокбастере с компьютерной графикой. Зрение поэта нам, современным людям, должно быть понятнее, чем людям того времени, в которое писались эти стихи. Но киберэпоха не спешит открывать для себя Юрия Кузнецова. Осмыслит ли она его заново вне контекста идейных противостояний прошлого времени? Трудно сказать. Но на свете случается разное.