Странное не всегда прекрасно, но прекрасное всегда печально. Как было сказано в одной книге.
Ну почему? Иногда и смешное.
У великого «проклятого» поэта Бодлера был дурной характер, но дело сейчас не в этом.
Однажды он написал своему другу: «В. Гюго продолжает присылать мне глупые письма». Тут же он приписывает несколько слов, которые сразу же вычеркивает. Густо-густо. Вымарывает, можно сказать. «Я вычеркиваю слишком грубое слово, но хотел лишь сказать, что с меня хватит. Это нагоняет на меня такую тоску, что я, пожалуй, возьмусь написать эссе, в котором докажу, что, ввиду роковой предопределенности, гений всегда глуп».
Так зачернил эти несколько слов, что это даже, кажется, не дается к прочтению.
Ну это в те времена.
С новыми средствами техники это не так уж и сложно. Знаете какое там было слово? Все-таки в нашем веке прочитали.
«Меня уже от него тошнит, ей-богу».
Смешно. По нынешним временам перепалок в Сети просто детский невинный лепет.
АЛЬБАТРОС
Во время плаванья, когда в толпе матросов
Случается поймать над бездною морей
Огромных белых птиц, могучих альбатросов,
Беспечных спутников отважных кораблей, –
На доски их кладут: и вот, изнемогая,
Труслив и неуклюж, как два больших весла,
Влачит недавний царь заоблачного края
По грязной палубе два трепетных крыла.
Лазури гордый сын, что бури обгоняет,
Он стал уродливым, и жалким, и смешным,
Зажженной трубкою матрос его пугает
И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.
Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья,
Пока он в небесах, витает в бурной мгле,
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.
(Бодлер, перевод Дмитрия Мережковского)
Впрочем, Бодлера с Гюго связывали сложные литературные отношения. Кажется, Бодлер ревниво относился к славе Гюго, которую потом переплюнул. В начале декабря 1859 года он посылает Гюго стихи: «Вот стихи, написанные для Вас и с мыслями о Вас. Надо судить их глазами не строгими, но отеческими».
Речь идет о стихотворении «Лебедь» 1859 года, которое Гюго и посвящено. Там две части, мы дадим только первую.
Андромаха, я мысленно вижу тебя! –
Обманувший мечты Симоент захудалый,
Над которым когда-то, без меры любя,
Ты скорбями вдовы величаво блистала,
Породивши слезами обилие вод, –
Мне на память привел Карусель обновленный.
Изменился Париж: он быстрее живет,
Чем людские сердца, – в перемены влюбленный!
Только смутно мне грезится прежний простор:
Поле грязных бараков, недвижная плесень
Зеленеющих луж, в кучи сваленный сор,
У дверей кабачков звуки пляски и песен…
Там старинный зверинец рисуется мне
В час, когда под лазурью холодной и ясной
Просыпается труд, и в немой тишине
Живодерня заводит концерт свой ужасный,
Раз мне лебедь попался, из клетки своей
Убежавший. Он тщетные делал усилья,
В мелкой луже, досужей игрушке детей,
Возбужденно купая раскрытые крылья…
Клюв разинув, к жестокому небу глаза
Поднимал он, казалось, с безмолвным упреком:
«О, когда, наконец, зашумишь ты, гроза,
Ты, вода, потечешь благодатным потоком?»
Я теперь еще вижу, как, полный тоской
По прозрачным озерам отчизны прекрасной,
Он болезненно часто мотал головой
На изогнутой шее, — смешной и несчастный…
(Перевод П. Якубовича-Мельшина)
Опять эта птичья тема.
Бодлер – Гюго: «Соблаговолите принять мой маленький символ, как слабое свидетельство симпатии и восхищения, которые внушает мне Ваш гений».
Гюго отвечает: «Как и всё, что Вы делаете, сударь, Ваш Лебедь – это идея. Как во всех истинных идеях, в нем есть глубина. Под этим лебедем, барахтающемся в пыли, открываются такие бездны, каких нет и под лебедями, скользящими по глади озера Гоб. Эти бездны заметны в Ваших стихах, полных озноба и дрожи. Сквозь туман, из трущобы, где слякоть и смрад... (...) Я благодарю Вас за эти проникновенные и сильные строфы».
Опять же смешно, что это ответное письмо Гюго не польстило Бодлеру, а только разозлило его.
Кстати, интересно почему?
Возможно, формальная банальность комплимента. Все эти «дрожь», «глубина». Плюс конкретика озера Гоб в Пиренеях, на котором Гюго побывал в 1843 году. Вообще-то Бодлер писал аллегорию.
Бодлер так сердится на Гюго, что напоминает нам нашу Цветаеву. Она также то возносила до небес, то разочаровалась.
Но есть и удивительные (лично для меня) открытия, которые можно сделать, читая Бодлера (к сожалению, только в переводах).
Например, ты вдруг понимаешь, откуда пришла «Незнакомка» Блока. Она пришла из стихов Бодлера.
ПРОХОЖАЯ
Ревела улица, гремя со всех сторон.
В глубоком трауре, стан гибкий изгибая,
Вдруг мимо женщина прошла, едва качая
Рукою пышною край платья и фестон,
С осанкой гордою, с ногами древних статуй...
Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,
Как бурю грозную в багровых облаках,
Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!
Блистанье молнии... и снова мрак ночной!
Взор красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!
Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;
Быть может, никогда! и вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я – и это знала ты!
Вот она, новая тема. С «Прохожей» Бодлер создает один из самых расхожих мифов современности, который и мог возникнуть только тогда, когда города разрослись, стали как муравейник: миф о незнакомке. Она недоступна, ты видишь ее только раз, но она тревожит тебя потом долгое время. Она желанна, но ее уже никогда не найти.
Это тебе не «Евгений Онегин», не «Отцы и дети» с их усадьбами. Даже не Гоголь с его уездным городом. Это уже история столиц. Париж, Лондон, потом Петербург, Москва. Это «Невский проспект», это «Человеческая комедия» Бальзака. Уличная суматоха, гвалт толпы, толпы на бульварах. Это убыстрённая жизнь: поезд промелькнул, а ты остался (осталась) на перроне.
У нашего Блока есть про это стихотворение (кстати, там не город, то есть эта убыстренность жизни уже пришла и в пригороды – просто теперь всё зависит от точки зрения: если ты стоишь на провинциальном полустанке, то жизнь тоже покажется тебе, большая, прекрасная, на миг, но тоже пролетит, только ее и видели).
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
Три ярких глаза набегающих –
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон…
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом…
Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною,
Скользнул – и поезд в даль умчало.
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
Да что – давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов…
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно.
Но вернемся к именно тому блоковскому стихотворению, с которого и начали говорить про «Прохожую» Бодлера – к «Незнакомке».
После Бодлера, как уже было замечено и не мной, в литературе и станут появляться незнакомки, не как герои, которые потом станут нам известны (такое было и такого было много), а именно незнакомки как образ, как идея. «На миг мелькнувшая красота». Это и Альбертина в романе Пруста, это и наш Серебряный век, с его туманами и безымянностями.
Это женщина, героиня стихотворения Бодлера, вдова. Она прекрасна, она величественна, она думает о своем, никого не замечает. Она идет, склонив голову, даже не думая о своей притягательности.
И она одета в черное. Траур. Поэтому и мысль, что вдова. Но Бодлер идет дальше. В одном своем эссе Бодлер пишет: черный цвет – это «наряд современного героя», а разве черный не связан неотъемлемо «с нашей болезненной эпохой, чьи черные узкие плечи словно несут на себе символ неизбывного траура?»
Бодлер даже описывает новую типичную внешность прохожих на бульваре. Замечает, что во вдовьем черном цвете есть что-то мужское и мужественное. То есть только вдова становится по-настоящему свободной женщиной. Они сами себе хозяйки – над ними не властен ни муж, ни отец.
И в этом есть что-то из того, с чего мы начали. «Странное не всегда прекрасно, но прекрасное всегда печально». Может, это и спорно, но в случае с Бодлером, кажется, что это именно так.
Ну почему? Иногда и смешное.
У великого «проклятого» поэта Бодлера был дурной характер, но дело сейчас не в этом.
Однажды он написал своему другу: «В. Гюго продолжает присылать мне глупые письма». Тут же он приписывает несколько слов, которые сразу же вычеркивает. Густо-густо. Вымарывает, можно сказать. «Я вычеркиваю слишком грубое слово, но хотел лишь сказать, что с меня хватит. Это нагоняет на меня такую тоску, что я, пожалуй, возьмусь написать эссе, в котором докажу, что, ввиду роковой предопределенности, гений всегда глуп».
Так зачернил эти несколько слов, что это даже, кажется, не дается к прочтению.
Ну это в те времена.
С новыми средствами техники это не так уж и сложно. Знаете какое там было слово? Все-таки в нашем веке прочитали.
«Меня уже от него тошнит, ей-богу».
Смешно. По нынешним временам перепалок в Сети просто детский невинный лепет.
АЛЬБАТРОС
Во время плаванья, когда в толпе матросов
Случается поймать над бездною морей
Огромных белых птиц, могучих альбатросов,
Беспечных спутников отважных кораблей, –
На доски их кладут: и вот, изнемогая,
Труслив и неуклюж, как два больших весла,
Влачит недавний царь заоблачного края
По грязной палубе два трепетных крыла.
Лазури гордый сын, что бури обгоняет,
Он стал уродливым, и жалким, и смешным,
Зажженной трубкою матрос его пугает
И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.
Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья,
Пока он в небесах, витает в бурной мгле,
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.
(Бодлер, перевод Дмитрия Мережковского)
Впрочем, Бодлера с Гюго связывали сложные литературные отношения. Кажется, Бодлер ревниво относился к славе Гюго, которую потом переплюнул. В начале декабря 1859 года он посылает Гюго стихи: «Вот стихи, написанные для Вас и с мыслями о Вас. Надо судить их глазами не строгими, но отеческими».
Речь идет о стихотворении «Лебедь» 1859 года, которое Гюго и посвящено. Там две части, мы дадим только первую.
Андромаха, я мысленно вижу тебя! –
Обманувший мечты Симоент захудалый,
Над которым когда-то, без меры любя,
Ты скорбями вдовы величаво блистала,
Породивши слезами обилие вод, –
Мне на память привел Карусель обновленный.
Изменился Париж: он быстрее живет,
Чем людские сердца, – в перемены влюбленный!
Только смутно мне грезится прежний простор:
Поле грязных бараков, недвижная плесень
Зеленеющих луж, в кучи сваленный сор,
У дверей кабачков звуки пляски и песен…
Там старинный зверинец рисуется мне
В час, когда под лазурью холодной и ясной
Просыпается труд, и в немой тишине
Живодерня заводит концерт свой ужасный,
Раз мне лебедь попался, из клетки своей
Убежавший. Он тщетные делал усилья,
В мелкой луже, досужей игрушке детей,
Возбужденно купая раскрытые крылья…
Клюв разинув, к жестокому небу глаза
Поднимал он, казалось, с безмолвным упреком:
«О, когда, наконец, зашумишь ты, гроза,
Ты, вода, потечешь благодатным потоком?»
Я теперь еще вижу, как, полный тоской
По прозрачным озерам отчизны прекрасной,
Он болезненно часто мотал головой
На изогнутой шее, — смешной и несчастный…
(Перевод П. Якубовича-Мельшина)
Опять эта птичья тема.
Бодлер – Гюго: «Соблаговолите принять мой маленький символ, как слабое свидетельство симпатии и восхищения, которые внушает мне Ваш гений».
Гюго отвечает: «Как и всё, что Вы делаете, сударь, Ваш Лебедь – это идея. Как во всех истинных идеях, в нем есть глубина. Под этим лебедем, барахтающемся в пыли, открываются такие бездны, каких нет и под лебедями, скользящими по глади озера Гоб. Эти бездны заметны в Ваших стихах, полных озноба и дрожи. Сквозь туман, из трущобы, где слякоть и смрад... (...) Я благодарю Вас за эти проникновенные и сильные строфы».
Опять же смешно, что это ответное письмо Гюго не польстило Бодлеру, а только разозлило его.
Кстати, интересно почему?
Возможно, формальная банальность комплимента. Все эти «дрожь», «глубина». Плюс конкретика озера Гоб в Пиренеях, на котором Гюго побывал в 1843 году. Вообще-то Бодлер писал аллегорию.
Бодлер так сердится на Гюго, что напоминает нам нашу Цветаеву. Она также то возносила до небес, то разочаровалась.
Но есть и удивительные (лично для меня) открытия, которые можно сделать, читая Бодлера (к сожалению, только в переводах).
Например, ты вдруг понимаешь, откуда пришла «Незнакомка» Блока. Она пришла из стихов Бодлера.
ПРОХОЖАЯ
Ревела улица, гремя со всех сторон.
В глубоком трауре, стан гибкий изгибая,
Вдруг мимо женщина прошла, едва качая
Рукою пышною край платья и фестон,
С осанкой гордою, с ногами древних статуй...
Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,
Как бурю грозную в багровых облаках,
Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!
Блистанье молнии... и снова мрак ночной!
Взор красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!
Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;
Быть может, никогда! и вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я – и это знала ты!
Вот она, новая тема. С «Прохожей» Бодлер создает один из самых расхожих мифов современности, который и мог возникнуть только тогда, когда города разрослись, стали как муравейник: миф о незнакомке. Она недоступна, ты видишь ее только раз, но она тревожит тебя потом долгое время. Она желанна, но ее уже никогда не найти.
Это тебе не «Евгений Онегин», не «Отцы и дети» с их усадьбами. Даже не Гоголь с его уездным городом. Это уже история столиц. Париж, Лондон, потом Петербург, Москва. Это «Невский проспект», это «Человеческая комедия» Бальзака. Уличная суматоха, гвалт толпы, толпы на бульварах. Это убыстрённая жизнь: поезд промелькнул, а ты остался (осталась) на перроне.
У нашего Блока есть про это стихотворение (кстати, там не город, то есть эта убыстренность жизни уже пришла и в пригороды – просто теперь всё зависит от точки зрения: если ты стоишь на провинциальном полустанке, то жизнь тоже покажется тебе, большая, прекрасная, на миг, но тоже пролетит, только ее и видели).
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
Три ярких глаза набегающих –
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон…
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом…
Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною,
Скользнул – и поезд в даль умчало.
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
Да что – давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов…
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно.
Но вернемся к именно тому блоковскому стихотворению, с которого и начали говорить про «Прохожую» Бодлера – к «Незнакомке».
После Бодлера, как уже было замечено и не мной, в литературе и станут появляться незнакомки, не как герои, которые потом станут нам известны (такое было и такого было много), а именно незнакомки как образ, как идея. «На миг мелькнувшая красота». Это и Альбертина в романе Пруста, это и наш Серебряный век, с его туманами и безымянностями.
Это женщина, героиня стихотворения Бодлера, вдова. Она прекрасна, она величественна, она думает о своем, никого не замечает. Она идет, склонив голову, даже не думая о своей притягательности.
И она одета в черное. Траур. Поэтому и мысль, что вдова. Но Бодлер идет дальше. В одном своем эссе Бодлер пишет: черный цвет – это «наряд современного героя», а разве черный не связан неотъемлемо «с нашей болезненной эпохой, чьи черные узкие плечи словно несут на себе символ неизбывного траура?»
Бодлер даже описывает новую типичную внешность прохожих на бульваре. Замечает, что во вдовьем черном цвете есть что-то мужское и мужественное. То есть только вдова становится по-настоящему свободной женщиной. Они сами себе хозяйки – над ними не властен ни муж, ни отец.
И в этом есть что-то из того, с чего мы начали. «Странное не всегда прекрасно, но прекрасное всегда печально». Может, это и спорно, но в случае с Бодлером, кажется, что это именно так.