Какое странное название: «Обераммергау». Баварская деревня, а раньше, кажется, была городом (или это ошибка?). Главная достопримечательность – дома жителей: каждый дом по-своему расписан. Белый фасад, а на нем сюжеты из Библии. Нарисованное не выцветает в течение многих лет. Ни солнце ему не страшно, ни дождь. Особая технология.
А ведь когда-то эта деревня (или все же тогда это был городок?) благополучно пережил чуму.
Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
(Александр Сергеевич Пушкин)
Как известно, в течение 17 века страшная зараза бушевала в Европе и двигалась по ней с умопомрачительной скоростью. Опустошенные города, деревни, никто не застрахован. Не избежал общей участи и этот маленький город (или все-таки поселение?).
Все боролись, как могли. Кто карантином, кто постановкой пьес. Не обычных, конечно, веселых. А религиозных.
Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Жители Обераммергау, как и все тогда в Европе, не ведали, когда их страдания кончатся, и искали Бога. Есть легенда, что они пообещали, что если Бог им поможет, то они будут исполнять особую пьесу, рассказывающую о жизни, смерти и воскресении Иисус, каждые десять лет.
Тут сразу возникает вопрос: а почему только каждые десять лет? Почему не каждый год, например?
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
И вот удивительный факт (или опять легенда?): сообщений о смертях в городе не поступало после 1633 года. Впрочем, дело может быть не в чудесном заступничестве.
Хотя хочется верить, что записи о смертях больше не делались, именно потому что молитвы жителей деревни на самом деле возымели свое действие, и в этой местности действительно больше никто не умер.
А может, потому что записи были сознательно прекращены, чтобы всем казалось, что молитвы сработали. Настоящей причины, боюсь, так никто и не узнает.
Но факт остается фактом: с 1633 года записи о смертях от чумы прекратились, а город ставил и ставил каждый год пьесу про избавление от страшной болезни. Удивительная деталь: эта традиция ставить пьесы сохранялась триста лет, но с перерывами. На две мировые войны (ну хорошо, это понятно) и во время ковида. Хотя, кажется, вот она, чума 21 века. Но тоже всё понятно: карантин, маски, запрет собираться.
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!
Если ранняя могила
Суждена моей весне –
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, –
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Первая постановка про страсти Христовы была сыграна на кладбище рядом с приходской церковью над могилами жертв чумы. Потом уже игралась в другом месте, но в течение последних 300 лет была неизменна и длилась восемь часов, с антрактом в три часа, куда входит и время на ужин.
Читаю об этой традиции дальше: оказывается, чтобы принять участие в пьесе, надо родиться в этом городе, жениться на местной или выйти замуж за местного, а если с браком не сложилось, то просто прожить в поселении 20 лет. Исключений из этих правил быть не может.
Все костюмы жители деревни (всё по-прежнему двоится, так что не будем уже акцентировать на этом внимание) должны сделать сами, нельзя играть в парике: поэтому кто-то даже отращивает волосы в течение целого года, чтоб не выходить на «сцену» с короткой стрижкой.
Вообще удивительно с этой чумой дело обстояло. И тут мы наконец оставим в покое город с двоящейся областной судьбой, так что предшествующее предупреждение оказалось ненужным, и обратимся к Ньютону.
Оказывается, Ньютон решил, что против чумы хорошо будет действовать лекарство из жабы. Даже не из самой жабы, а из ее рвоты (даже не могу предположить, как ее собирались вызывать – да и не хочу).
В биографии Исаака Ньютона упоминается, что ему удалось пережить одну эпидемию чумы, которая опять пришла в Европу.
А понимая, что тогда медицины в ее сегодняшнем, нормальном состоянии просто не существовало, не удивишься уже ничему. Лекарства от всевозможных болезней стряпали из чего ни попадя, начиная с навоза и заканчивая пылью мумий.
Но ладно эти невежественные лекаря. Но тут-то гений. Ученый. Революционер в математике и физике. И вот он создает препарат настолько странный, что и в сне не приснится.
Развеселись – хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Любопытная деталь: оригинальная рукопись с рецептом пастилок Ньютона (а лекарство из жабы делалось именно в виде пастилок) была выставлена на аукцион Bonham's, и цена начиналась с 65 000 долларов.
Впрочем, Ньютон был, как уже было сказано, не одинок.
В Средние века жил, например, монах по имени Альберт Великий, который выдумал, что есть способ вылечить бешеную собаку. Надо ее повесить вверх ногами над ванной с водой (это бешеную-то, когда она извивается и брызжет слюной), потом спустить ее в ванну, побрить налысо и в конце обмазать свекольным соком.
Итог: озверевшая больная собака, лысая, ярко-розовая – и вы. Один на один с ней. И с ванной.
...Но бог с ними, с дикими мыслями гениальных людей и странных монахов.
Тема болезни всегда привлекала поэтов. Ведь болеть плохо, жарко, ознобно. Наплывает на тебя гриппозная температура. Или ангина. Тебе дадут от них настоящие лекарства, не призрачные. Но пока они еще начнут действовать.
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег… »
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
(Давид Самойлов)
И хоть ребенок плачет, но, если эта болезнь сезонная, в ней есть какая-то прелесть: в школу не надо идти. Отвар ромашки, пенициллин, зефир на блюдечке, пончики бабушка принесла.
Когда ты взрослый – всё уже не так.
Больной, свалившись на кровать,
Руки не может приподнять.
Вспотевший лоб прямоуголен –
Больной двенадцать суток болен.
Во сне он видит чьи-то рыла,
Тупые, плотные, как дуб.
Тут лошадь веки приоткрыла,
Квадратный выставила зуб.
Она грызет пустые склянки,
Склонившись, Библию читает,
Танцует, мочится в лоханки
И голосом жены больного утешает.
«Жена, ты девушкой слыла.
Увы, моя подруга,
Как кожа нежная была
В боках твоих упруга!
Зачем же лошадь стала ты?
Укройся в белые скиты
И, ставя богу свечку,
Грызи свою уздечку!»
Но лошадь бьется, не идет,
Наоборот, она довольна.
Уж вечер. Лампа свет лиет
На уголок застольный.
Восходит поп среди двора,
Он весь ругается и силы напрягает,
Чугунный крест из серебра
Через порог переставляет.
Больному лучше. Поп хохочет,
Закутавшись в святую епанчу.
Больного он кропилом мочит,
Потом с тарелки ест сычуг,
Наполненный ячменной кашей,
И лошадь называет он мамашей.
(Николай Заболоцкий «Болезнь»)
Это стихотворение написано в1928. Ахмадулина, любившая, наверное, поэтическую оптику Заболоцкого (что-то есть в ее текстах от него) вторит ему:
О боль, ты – мудрость. Суть решений
перед тобою так мелка,
и осеняет темный гений
глаз захворавшего зверька.
В твоих губительных пределах
был разум мой высок и скуп,
но трав целебных поределых
вкус мятный уж не сходит с губ.
Чтоб облегчить последний выдох,
я, с точностью того зверька,
принюхавшись, нашла свой выход
в печальном стебельке цветка.
О, всех простить – вот облегченье!
О, всех простить, всем передать
и нежную, как облученье,
вкусить всем телом благодать.
Прощаю вас, пустые скверы!
При вас лишь, в бедности моей,
я плакала от смутной веры
над капюшонами детей.
Прощаю вас, чужие руки!
Пусть вы протянуты к тому,
что лишь моей любви и муки
предмет, не нужный никому.
Прощаю вас, глаза собачьи!
Вы были мне укор и суд.
Все мои горестные плачи
досель эти глаза несут.
Прощаю недруга и друга!
Целую наспех все уста!
Во мне, как в мертвом теле круга,
законченность и пустота.
И взрывы щедрые, и легкость,
как в белых дребезгах перин,
и уж не тягостен мой локоть
чувствительной черте перил.
Лишь воздух под моею кожей.
Жду одного: на склоне дня,
охваченный болезнью схожей,
пусть кто-нибудь простит меня.
(Белла Ахмадулина, «Болезнь»)
Может, и простит. Или просто вспомнит: детство, целый длинный день, когда ты лежишь, принимаешь лекарства, но к вечеру температура всё равно поползла вверх. Да что за напасть. А в эти дни в школе уже прошли новую тему – и тебе все равно придется всех догонять.
Приходит с работы папа, говорит: «Всё болеешь?», дает тебе какую-то пастилку от кашля.
А она пахнет ромашкой или розмарином. Или анисом. Главное, не жабой.
А ведь когда-то эта деревня (или все же тогда это был городок?) благополучно пережил чуму.
Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
(Александр Сергеевич Пушкин)
Как известно, в течение 17 века страшная зараза бушевала в Европе и двигалась по ней с умопомрачительной скоростью. Опустошенные города, деревни, никто не застрахован. Не избежал общей участи и этот маленький город (или все-таки поселение?).
Все боролись, как могли. Кто карантином, кто постановкой пьес. Не обычных, конечно, веселых. А религиозных.
Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Жители Обераммергау, как и все тогда в Европе, не ведали, когда их страдания кончатся, и искали Бога. Есть легенда, что они пообещали, что если Бог им поможет, то они будут исполнять особую пьесу, рассказывающую о жизни, смерти и воскресении Иисус, каждые десять лет.
Тут сразу возникает вопрос: а почему только каждые десять лет? Почему не каждый год, например?
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
И вот удивительный факт (или опять легенда?): сообщений о смертях в городе не поступало после 1633 года. Впрочем, дело может быть не в чудесном заступничестве.
Хотя хочется верить, что записи о смертях больше не делались, именно потому что молитвы жителей деревни на самом деле возымели свое действие, и в этой местности действительно больше никто не умер.
А может, потому что записи были сознательно прекращены, чтобы всем казалось, что молитвы сработали. Настоящей причины, боюсь, так никто и не узнает.
Но факт остается фактом: с 1633 года записи о смертях от чумы прекратились, а город ставил и ставил каждый год пьесу про избавление от страшной болезни. Удивительная деталь: эта традиция ставить пьесы сохранялась триста лет, но с перерывами. На две мировые войны (ну хорошо, это понятно) и во время ковида. Хотя, кажется, вот она, чума 21 века. Но тоже всё понятно: карантин, маски, запрет собираться.
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!
Если ранняя могила
Суждена моей весне –
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, –
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Первая постановка про страсти Христовы была сыграна на кладбище рядом с приходской церковью над могилами жертв чумы. Потом уже игралась в другом месте, но в течение последних 300 лет была неизменна и длилась восемь часов, с антрактом в три часа, куда входит и время на ужин.
Читаю об этой традиции дальше: оказывается, чтобы принять участие в пьесе, надо родиться в этом городе, жениться на местной или выйти замуж за местного, а если с браком не сложилось, то просто прожить в поселении 20 лет. Исключений из этих правил быть не может.
Все костюмы жители деревни (всё по-прежнему двоится, так что не будем уже акцентировать на этом внимание) должны сделать сами, нельзя играть в парике: поэтому кто-то даже отращивает волосы в течение целого года, чтоб не выходить на «сцену» с короткой стрижкой.
Вообще удивительно с этой чумой дело обстояло. И тут мы наконец оставим в покое город с двоящейся областной судьбой, так что предшествующее предупреждение оказалось ненужным, и обратимся к Ньютону.
Оказывается, Ньютон решил, что против чумы хорошо будет действовать лекарство из жабы. Даже не из самой жабы, а из ее рвоты (даже не могу предположить, как ее собирались вызывать – да и не хочу).
В биографии Исаака Ньютона упоминается, что ему удалось пережить одну эпидемию чумы, которая опять пришла в Европу.
А понимая, что тогда медицины в ее сегодняшнем, нормальном состоянии просто не существовало, не удивишься уже ничему. Лекарства от всевозможных болезней стряпали из чего ни попадя, начиная с навоза и заканчивая пылью мумий.
Но ладно эти невежественные лекаря. Но тут-то гений. Ученый. Революционер в математике и физике. И вот он создает препарат настолько странный, что и в сне не приснится.
Развеселись – хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.
(А.С. Пушкин, «Пир во время чумы»)
Любопытная деталь: оригинальная рукопись с рецептом пастилок Ньютона (а лекарство из жабы делалось именно в виде пастилок) была выставлена на аукцион Bonham's, и цена начиналась с 65 000 долларов.
Впрочем, Ньютон был, как уже было сказано, не одинок.
В Средние века жил, например, монах по имени Альберт Великий, который выдумал, что есть способ вылечить бешеную собаку. Надо ее повесить вверх ногами над ванной с водой (это бешеную-то, когда она извивается и брызжет слюной), потом спустить ее в ванну, побрить налысо и в конце обмазать свекольным соком.
Итог: озверевшая больная собака, лысая, ярко-розовая – и вы. Один на один с ней. И с ванной.
...Но бог с ними, с дикими мыслями гениальных людей и странных монахов.
Тема болезни всегда привлекала поэтов. Ведь болеть плохо, жарко, ознобно. Наплывает на тебя гриппозная температура. Или ангина. Тебе дадут от них настоящие лекарства, не призрачные. Но пока они еще начнут действовать.
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег… »
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
(Давид Самойлов)
И хоть ребенок плачет, но, если эта болезнь сезонная, в ней есть какая-то прелесть: в школу не надо идти. Отвар ромашки, пенициллин, зефир на блюдечке, пончики бабушка принесла.
Когда ты взрослый – всё уже не так.
Больной, свалившись на кровать,
Руки не может приподнять.
Вспотевший лоб прямоуголен –
Больной двенадцать суток болен.
Во сне он видит чьи-то рыла,
Тупые, плотные, как дуб.
Тут лошадь веки приоткрыла,
Квадратный выставила зуб.
Она грызет пустые склянки,
Склонившись, Библию читает,
Танцует, мочится в лоханки
И голосом жены больного утешает.
«Жена, ты девушкой слыла.
Увы, моя подруга,
Как кожа нежная была
В боках твоих упруга!
Зачем же лошадь стала ты?
Укройся в белые скиты
И, ставя богу свечку,
Грызи свою уздечку!»
Но лошадь бьется, не идет,
Наоборот, она довольна.
Уж вечер. Лампа свет лиет
На уголок застольный.
Восходит поп среди двора,
Он весь ругается и силы напрягает,
Чугунный крест из серебра
Через порог переставляет.
Больному лучше. Поп хохочет,
Закутавшись в святую епанчу.
Больного он кропилом мочит,
Потом с тарелки ест сычуг,
Наполненный ячменной кашей,
И лошадь называет он мамашей.
(Николай Заболоцкий «Болезнь»)
Это стихотворение написано в1928. Ахмадулина, любившая, наверное, поэтическую оптику Заболоцкого (что-то есть в ее текстах от него) вторит ему:
О боль, ты – мудрость. Суть решений
перед тобою так мелка,
и осеняет темный гений
глаз захворавшего зверька.
В твоих губительных пределах
был разум мой высок и скуп,
но трав целебных поределых
вкус мятный уж не сходит с губ.
Чтоб облегчить последний выдох,
я, с точностью того зверька,
принюхавшись, нашла свой выход
в печальном стебельке цветка.
О, всех простить – вот облегченье!
О, всех простить, всем передать
и нежную, как облученье,
вкусить всем телом благодать.
Прощаю вас, пустые скверы!
При вас лишь, в бедности моей,
я плакала от смутной веры
над капюшонами детей.
Прощаю вас, чужие руки!
Пусть вы протянуты к тому,
что лишь моей любви и муки
предмет, не нужный никому.
Прощаю вас, глаза собачьи!
Вы были мне укор и суд.
Все мои горестные плачи
досель эти глаза несут.
Прощаю недруга и друга!
Целую наспех все уста!
Во мне, как в мертвом теле круга,
законченность и пустота.
И взрывы щедрые, и легкость,
как в белых дребезгах перин,
и уж не тягостен мой локоть
чувствительной черте перил.
Лишь воздух под моею кожей.
Жду одного: на склоне дня,
охваченный болезнью схожей,
пусть кто-нибудь простит меня.
(Белла Ахмадулина, «Болезнь»)
Может, и простит. Или просто вспомнит: детство, целый длинный день, когда ты лежишь, принимаешь лекарства, но к вечеру температура всё равно поползла вверх. Да что за напасть. А в эти дни в школе уже прошли новую тему – и тебе все равно придется всех догонять.
Приходит с работы папа, говорит: «Всё болеешь?», дает тебе какую-то пастилку от кашля.
А она пахнет ромашкой или розмарином. Или анисом. Главное, не жабой.