Дмитрий Воденников
следующая твоя книга
будет обтянута моей кожей
следующая твоя песня
будет обмотана моими голосовыми связками
Это отрывок из длинного стихотворения Татьяны Стояновой. Я не знаю, читала ли Стоянова про книги, обтянутые человеческой кожей, но есть вещи, которые просто к тебе приходят, как они есть: снами, намеками, прямой речью.
Такие книги были не редкостью в Средневековье. Причем никакого отношения к преступлениям и наказаниям это не имело. Например, в III веке существовала Библия, которая была полностью написана на человеческой коже. Такая же книга была издана и по католическому церковному праву.
я научилась любить ножи
иногда когда совсем сложно не помнить
делаю лезвием
новую насечку на своем теле
сначала провожу линию обухом
потом когда страх притупляется
надавливаю острием.
вокруг моего пупка
уже вырисовывается третье кольцо
третий круг ада
замкнутый в моей
вскрытой черепной коробке.
Это опять Стоянова. Человек знает через свои сны многое, даже если никогда об этом не читал или в жизни своей не делал. Это и есть дело поэзии – вышёптывать невышёптываемое. Так бывает.
Вернулся домой, вспомнил, что надо закапать собаке лекарства в глаза (у нее катаракта, теперь эти лекарства пожизненные), заправил шприц без иголки (так легче закапывать, через шприц), она почувствовала это, бежит из кухни в коридор, я неторопливо за ней, она из коридора в комнату, я за ней, она за кресло, я за ней, она из комнаты обратно в кухню, я за ней, она забилась под новый столик, думает, что я ее не вижу, а он стеклянный.
Я ей костяшками пальцев в стекло так: тук-тук.
– И тут сверху постучали, – сказала Чуня.
Всё бегаем, всё не ведаем, что мы ищем;
Потянешься к тыщам – хватишь по голове.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно нищим –
Без преданной острой финки за голенищем,
Двух граммов под днищем,
Козыря в рукаве.
Все ржут, щеря зуб акулий, зрачок шакалий –
Родители намекали, кем ты не стал.
Свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей,
Понтов и регалий, офисных зазеркалий,
Чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал.
Это Вера Полозкова. В конце стихотворения (оно тут приведено не полностью, там потом идет обсценная лексика, Роскомнадзор не велит) идет строчка: «И кожа твоя была тебе как броня». Всё в тему, всякое лыко в строку.
отвечала красная шапочка:
и пускай у тебя большие руки
и пускай у тебя большие уши
и пускай глаза у тебя большие
но зубы
зубы
не успею подумать про горы
не успею подумать про реки
сяду ближе - и ты проглотишь
как проглотила бабушку
маму папу
посадила всех в сказочное стихотворение
чтобы потом приходили охотники, дровосеки,
поднимали плечи с волшебными топорами,
потрошили тебе живот:
вот и бабушка, мама, папа
и нарядная, красная шапочка
все невредимые, целые
но зачем
тебе стихотворения такой высоты
зачем тебе стихотворения такой ширины
не надо
А это уже Ксения Салихова. Прочтите настоящую сказку про Красную Шапочку (не ту, адаптированную, не ту, которая в советском фильме с Басовым и Поплавской, хотя и там уже лезет родимая хтонь): там же ужас на ужасе.
Этот сюжет о девочке и волке известен в Европе уже с XIV века. Что уж там было в корзинке у девочки – неважно, содержимое менялось: то пирожки, то бутылка вина для бабушки. А вот сам сюжет был всегда людоедским: волк в реальной, не адаптированной сказке не просто съедает бабушку, а ее убивает и готовит из нее всякие блюда, рагу, пирог, еще что-то, а из ее крови – напиток. И потом кормит и поит всем этим прибежавшую по лесной тропинке Красную Шапочку. Бабушкина кошечка пытается девочку песенкой предупредить, но волк кошечку убивает тяжелым деревянным башмаком. Но ничего не может смутить железобетонную девочку (ну убила бабушка свою кошку, тоже мне проблема), и Красная Шапочка после обеда ложится в постель к подложной бабушке. Дальнейшее известно. Правда, в оригинале всё обходится без дровосеков. Девочка съедена и поделом ей.
Говорят, потом Шарль Перро присочинил к сказке еще и мораль:
Детишкам маленьким не без причин
(А уж особенно девицам,
Красавицам и баловницам),
В пути встречая всяческих мужчин,
Нельзя речей коварных слушать, —
Иначе волк их может скушать.
Сказал я: волк! Волков не счесть,
Но между ними есть иные
Плуты, настолько продувные,
Что, сладко источая лесть,
Девичью охраняют честь,
Сопутствуют до дома их прогулкам,
Проводят их бай-бай по темным закоулкам...
Но волк, увы, чем кажется скромней,
Тем он всегда лукавей и страшней!
Современные поэты отлично чувствуют этот подкожный ужас сказки. Поэтому пишут леденящую правду. Без купюр.
Анастасия Бугайчук
вы не думайте
ничего такого
дети вообще любят
экспериментировать
познавать мир
примерять на себя
модели поведения
подсмотренные
у взрослых
дедушка очень меня любил
каждый мой каприз
и каждое пожелание
единственная внучка
надежда семьи
зайка рыбка котеночек
солнышко лесное
где в каких краях
голову включать надо
мало ли что она просила
господи как стыдно
ты действительно не понимаешь
ну какие фильмы какие книжки
хорошо что соседи ещё не видели
я сама с ней поговорю
ещё чего не хватало
всё уйди
мне нравилась сама идея
ограничения свободы
что-то в этом такое было
когда руки затекали
когда не можешь
пошевелиться
сидишь и ждёшь
что кто-то придёт
и спасёт тебя
как принцессу
не надо кричать на дедушку
это только моя идея
я сама приносила ему прыгалки
и давала руки
даже следов потом не оставалось
вот смотри
я выросла
относительно нормальной
нет правда
это даже девиацией не назвать
так, ерунда, мой друг говорит
вьетнамские флешбеки
и смеётся если я заливаюсь краской
мало кто знает
что если начать на меня кричать
сердце вдруг начинает биться
не там где нужно
вся кровь как будто
собирается в запястьях
и пульсирует так
что крика я уже
не слышу
А вот невероятный Сергей Морозов. (Он иногда пишет простые рифмованные и ритмизованные стихи, но там тоже нам подмигивает бездна, а потом – раз, и напишет что-то запредельное. Хотя мне кажется, что он всегда надо мной немного издевается: типа, хотите такого-всякого, сейчас я вам напишу.)
Они приходят и говорят.
Я понимаю не всё,
но сегодня я снова расскажу
самое страшное, что знаю.
И как радовался Господь,
делая вам добро и умножая вас,
так будет радоваться Господь,
погубляя вас и истребляя вас.
И никто не поверит мне,
и никто не простит меня.
Не знаю, есть ли высшая справедливость,
но лучше бы не было.
Ибо она предполагает полное равенство страданий.
(За нестерпимый блеск
сами знаете чего.)
Жизнь даётся в долг,
заплатить который можно
только одним способом,
и чем раньше, тем лучше.
Я бегу по воздуху в пустоту.
Бегу изо всех сил ввысь,
в огромное пустое пространство.
(Потом, конечно, падать, но это неважно!)
На меня накатывает неистовость бытия,
я ощущаю всем существом его несусветную абсурдность
и вместе с тем безнадёжную реальность.
Эта волна сотрясает моё тело
и едва не шарахает его об землю.
Всё словно обнажается на долю секунды.
Меня физически трясёт невыразимое чувство.
Возможно, это демоны, которыми я одержим,
или даже самый главный из них:
на свою беду я призвал Его около года назад.
Воздух переворачивается изнанкой,
я лечу в колодец стихотворения,
словно грёбаная Алиса.
Если вы вдруг услышите глухой удар,
пришедший как будто из далёкой глубины, —
это значит я достиг дна.
Можно жить без богатства, поёт Мари Лафоре,
но нельзя без нежности.
Il n’en est pas question.
Всем нежности.
Скоро третья мировая война.
... Сегодня я, возвращаясь со своих километров, поднимался на свой этаж, встретил соседку, Анну Васильевну.
Она говорит: – Димочка! Вы так громко слушаете музыку иногда. Не могли бы потише. А то я лежу в кровати ночами и мне так тесно в груди. Как будто туда кто меня ломом бьет! Боюсь, что с сердцем нехорошо!
– Конечно, – говорю, – Анна Васильевна! Не вопрос! Буду потише.
Вернулся домой, сварил себе пельменей, посмотрел сериал, и что-то мне как-то нехорошо стало. То ли пельмени несвежие, то ли еще что. Тоска какая-то. И собака, как назло, всё как-то себя нервно ведет. Всё норовит выскочить из своей полёжки и на дверь лает. Я открою – никого. А собака рвется, заходится в лае, как будто там есть кто. Я даже постоял один раз, послушал. Тишина. А собака не унимается.
Как будто всё чьи-то шаги слышит. А нет никаких шагов.
Но вот пришла полночь, уложил я собаку, написал в фб, сходил в душ (там еще свет всё время гас, надо будет управдому сказать), сижу один, вокруг темнота, только лампа одна настольная светит.
И вдруг слышу: кто-то скребется в дверь. Как будто ногтем по обшивке водит.
– Скрып-скрып, – слышно с той стороны.
– Кто там? – спрашиваю я осевшим голосом.
Затихло.
Через пять минут опять: скрып-скрып.
- Эй! – говорю. – Если не перестанете, я милицию вызову!
Затихло.
Вдруг звонок. По городскому.
Я поднимаю трубку, а там голос знакомый: – Димочка. Простите меня. Это я – Анна Васильевна! Я совсем одна. А мне с сердцем плохо. Тесно очень в груди. Вы не могли бы скорую вызвать? Или дверь мне открыть?
И тут я вспомнил, что Анна Васильевна давно умерла.
...Чудище с чёрным глазом, вспучившим всё лицо,
Словно зрачок расплылся в лопнувшее яйцо,
Прячась за дверью, смотрит в жизнь мою, как в замо’к.
Смотрит, как будто учит всю меня — назубок.
Там, под прицелом лупы — бабочкой на игле —
Я трепыхаюсь тщетно: трещины бью в стекле.
Он отпечаток снимет, и перламутра след
Впишет штрихом последним — в мой неживой портрет.
(Это опять Татьяна Стоянова)
А потом наступил час ночи.
Кругом тишина, темнота, и только иногда случайная машина прошуршит под окном, осветит фарами потолок и скроется за углом.
Хватился я Чуни, а потом вижу: да вот же она! Лежит на диване. Как увидела, что я подошел, стала ластиться ко мне, тянется, на грудь ложится, к шее льнет.
Я ее за ушком чешу, а она так хитро на меня смотрит, и ни одного следа закиси в ее глазу нет. Хорошее лекарство я ей подобрал! – думаю я.
Но она какая-то тяжелая. Наверное, слишком много я ее кормлю. Эх, вот еще напасть, - думаю я.
- Девочка моя! – спрашиваю. – У тебя всё хорошо? Животик не болит? А то ты какая-то странная? Может, врача вызвать?
А Чуня глазом блестит и всё на грудь мне ложится.
Встал я, потому что вдруг жажда на меня напала, говорю ей: – Полежи тут! Я воды попью, и мы сразу спать пойдем. Всем уже давно спать пора, а то ты какая-то странная!
Вышел в темную кухню, не зажигая свет, наливаю воду. И вдруг вижу: какое-то темное пятно на диване.
Всё у меня внутри екнуло, но я переборол страх, подошел поближе. Смотрю: а там Чуня лежит. Дрожит.
Я взял ее на руки, а она всё никак успокоиться не может. Я ее глажу, а она дрожит. Мелким таким ознобом, как будто при смерти.
- Что с тобой, Чунечка? – спросил ее я. – Что? Может тебе плохо? Ты совсем не своя!
- Там в комнате – не я! - прошептала она.
И тут я услышал, как с кровати в комнате кто-то осторожно, но тяжело спрыгнул.
И пошел к нам.