Тут написала одна моя виртуальная знакомая: «В воспоминаниях одной из коллективных инет-сетей вдруг встретился Паустовский. Как сон в руку…».
И рассказывает про Бориса Чичибабина, который описал, как встретился в трамвае с Паустовским. Но не как с пассажиром. А как с кондуктором.
«Вот плывет трамвай, в нем кондуктор, который смотрит на мир глазами Паустовского. А я подумала, что вот еду я рядом, допустим, смотрю на кондуктора и в голову не приходит мне, что билет отрывает Паустовский».
И продолжает (моя знакомая): «А он, например, отрывает билет и даже не думает, что я о нем уже весь вечер думаю. Одну мысль думаю: "Надо же... Паустовский отрывает билет"».
У Чичибабина, кстати, есть стихотворение про трамвай. Не про то, где он встретился с Паустовским-кондуктором, а про другой трамвай, трагический.
Уходит в ночь мой траурный трамвай.
Мы никогда друг другу не приснимся.
В нас нет добра, и потому давай
Простимся.
Кто сочинил, что можно быть вдвоём,
Лишившись тайн в пристанище убогом,
В больном раю, что, верно, сотворён
Не Богом?
При желтизне вечернего огня
Как страшно жить и плакать втихомолку.
Четыре книжки вышло у меня.
А толку?
Я сам себе растлитель и злодей,
И стыд и боль как должное приемлю
За то, что всё придумывал – людей
И землю.
А хуже всех я выдумал себя.
Как мы в ночах прикармливали зверя,
Как мы за ложь цеплялись не любя,
Не веря.
Как я хотел хоть малое спасти.
Но нет спасенья, как прощенья нету.
До судных дней мне тьму свою нести
По свету.
Я всё снесу. Мой грех, моя вина.
Ещё на мне и все грехи России.
А ночь темна, дорога не видна…
Чужие…
Страшна беда совместной суеты,
и в той беде ничто не помогло мне.
Я зло забыл. Прошу тебя: и ты
Не помни.
Возьми все бла́га жизни прожитой,
По дням моим пройди, как по подмостью.
Но не темни души своей враждой
И злостью.
Звенит трамвай на поворотах, делает крюк, едет дальше. В нем трясутся пассажиры: у каждого свое пальто, своя сумка в руках, своя судьба.
Знают, что номер трамвая «десятый», не знают только, что это значит.
Была такая песенка, городской романс, что ли (его потом в советское время, в 70-ые переделали в мультфильм, а слова сделали тоже детскими, приемлемыми). Но сперва это был совсем другой трамвай.
Музыка народная, слова – тоже.
Шёл трамвай десятый номер,
На площадке кто-то помер,
Тянут-тянут мертвеца
Ламца-дрица-ца-ца-ца.
Советское отрочество могло про этот трамвай узнать из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
«– Маленькая вечериночка. По три рубля с души. Проводы Полыхаева.
– Как? – пугались сотрудники. – Разве Полыхаев уходит? Снимают?
– Да нет. Едет на неделю в центр хлопотать насчет помещения. Так смотрите не опаздывайте. Ровно в восемь у меня.
Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в ладоши и пели: – Пей до дна, пей до дна, пейдодна, пей до дна, пей до дна, пейдодна.
Пели до тех пор, покуда любимый начальник не осушил изрядного количества лафитничков и высоких севастопольских стопок, после чего, в свою очередь, колеблющимся голосом начал песню: "По старой калужской дороге, на сорок девятой версте".
Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как Полыхаев, неожиданно для всех, перешел на другую песню:
Шел трамвай девятый номер,
На площадке ктой-то помер,
Тянут, тянут мертвеца,
Ламца-дрица. Ца-ца.
После отъезда Полыхаева производительность труда в "Геркулесе" слегка понизилась. Смешно было бы работать в полную силу, не зная, останешься ли в этом помещении, или придется со всеми канцпринадлежностями тащиться в "Жесть и бекон". Но еще смешнее было бы работать в полную силу после возвращения Полыхаева. Он вернулся, как выразился Бомзе, на щите, помещение осталось за "Геркулесом", и сотрудники посвящали служебные часы насмешкам над коммунотделом».
А кто-то мог узнать и в подворотне. Именно ее пел Аркадий Северный, приблатненный исполнитель. Тусовался со стилягами, фарцовщиками, диссидентами (смешно тут видеть слово диссиденты в таком ряду, но такое уж время было).
И если у Полыхаева эта песенка прерывается после первого куплета, то у Северного она продолжается.
Говорят, что песня «Шел трамвай десятый номер» появилась не позднее 1930 года («Золотой теленок» вышел в 1931, так что теперь понятно, почему песня туда попали: утром в газете, вечером в куплете, то есть наоборот в данном случае).
Но до сих пор неизвестно, по какому городу этот трамвай идет. Ленинград? Москва? Одесса?
Где обнаружен мертвец? (На самом деле просто мертвецки пьяный человек.)
У него украли чемодан, там неполиткорректно упоминается находящаяся в чемодане маца, то есть вариант, что это было в Одессе все-таки предпочтительней.
Кто-то даже вспомнил маршрут с Мельниц до Пересыпи.
Но тут же пришло опровержение. Питерцы считают, что этот трамвай ленинградский. Ходил с Волкова кладбища на Ржевку, причем через Лиговку, а Лиговка всегда считалась криминальным районом.
Однако появились оппоненты у этих питерцев и в кругах самих питерцев. Возможно, что речь идет о маршруте № 9, ведь он заканчивается (заканчивался) рядом с городским бюро судмедэкспертизы.
А тут еще упомянутый мультфильм: это неназванный при упоминании Сергей Михалков внес еще больше путаницы. Он сочинил детский стишок с такой же первой строчкой.
Но там, разумеется, всё невинно: в стихотворении рассказывается про пионера, который не хотел уступать в трамвае место старушке. Но перебить славу настоящего трамвая номер 10 этот мультфильм не смог.
Но вернемся опять к Паустовскому на несколько секунд.
Да, он работал в юности кондуктором трамвая в Москве. Осенью 1914 года, Паустовский устроился вожатым трамвая в Миусский трамвайный парк, но быстро был «разжалован» в кондуктора, за то, что устроил аварию (как он мог устроить аварию, когда был только кондуктором?). Но спустя годы он часто любил вспоминать о никелированной бляхе с номером, о тяжелой кондукторской сумке, постоянно натиравшей плечо, и о стойком запахе меди от рук.
Тут бы был очень уместен Гумилев с его легендарным трамваем. Ну не будем же мы брать сейчас хрестоматийное. Найдем что-нибудь не всем известное.
Вот, например, Мандельштам. И да, не то его, тоже известно, про «мы поедем на А и на Б».
Красноглазой сонной стаей
Едут вечером трамваи,
С ними мальчик едет тот,
Что запомнил твердо счет;
И портниха: с ней иголка;
У нее в руках кошелка;
Мальчик с баночкой чернил –
Перья новые купил;
Едет чистильщик с скамейкой,
Полотер с мастикой клейкой;
Едет муха налегке,
Выкупавшись в молоке;
С ними едут и другие,
Незнакомые, чужие.
Лишь настройщик опоздал:
На рояли он играл.
(Осип Мандельштам)
Это очевидно шутливое стихотворение.
И вот он же:
Жили в парке два трамвая:
Клик и Трам.
Выходили они вместе
По утрам.
Улица-красавица, всем трамваям мать,
Любит электричеством весело моргать.
Улица-красавица, всем трамваям мать,
Выслала метельщиков рельсы подметать.
От стука и звона у каждого стыка
На рельсах болела площадка у Клика.
Под вечер слипались его фонари:
Забыл он свой номер — не пятый, не третий…
Смеются над Кликом извозчик и дети:
– Вот сонный трамвай, посмотри!
– Скажи мне, кондуктор, скажи мне, вожатый,
Где брат мой двоюродный Трам?
Его я всегда узнаю по глазам,
По красной площадке и спинке горбатой.
Начиналась улица у пяти углов,
А кончалась улица у больших садов.
Вся она истоптана крепко лошадьми,
Вся она исхожена дочерна людьми.
Рельсы серебристые выслала вперед.
Клика долго не было: что он не идет?
Кто там смотрит фонарями в темноту?
Это Клик остановился на мосту,
И слезятся разноцветные огни:
– Эй, вожатый, я устал, домой гони!
А Трам швырк-шварк –
Рассыпает фейерверк;
А Трам не хочет в парк,
Громыхает громче всех.
На вокзальной башне светят
Круглолицые часы,
Ходят стрелки по тарелке,
Словно черные усы.
Здесь трамваи словно гуси
Поворачиваются.
Трам с товарищами вместе
Околачивается.
– Вот летит автомобиль-грузовик –
Мне не страшно. Я трамвай. Я привык.
Но скажите, где мой брат, где мой Клик?
– Мы не знаем ничего,
Не видали мы его.
– Я спрошу у лошадей, лошадей,
Проходил ли здесь трамвай-ротозей,
Сразу видно – молодой, всех глупей.
– Мы не знаем ничего,
Не видали мы его.
– Ты скажи, семиэтажный
Каменный глазастый дом,
Всеми окнами ты видишь
На три улицы кругом,
Не слыхал ли ты о Клике,
О трамвае молодом?
Дом ответил очень зло:
– Много здесь таких прошло.
– Вы, друзья-автомобили,
Очень вежливый народ
И всегда-всегда трамваи
Пропускаете вперед,
Расскажите мне о Клике,
О трамвае-горемыке,
О двоюродном моем
С бледно-розовым огнем.
– Видели, видели и не обидели.
Стоит на площади – и всех глупей:
Один глаз розовый, другой темней.
– Возьми мою руку, вожатый, возьми,
Поедем к нему поскорее;
С чужими он там говорит лошадьми,
Моложе он всех и глупее.
Поедем к нему и найдем его там.
И Клика находит на площади Трам.
И сказал трамвай трамваю:
– По тебе я, Клик, скучаю,
Я услышать очень рад,
Как звонки твои звенят.
Где же розовый твой глаз? Он ослеп.
Я возьму тебя сейчас на прицеп:
Ты моложе – так ступай на прицеп!
И опять вернемся к Паустовскому.
Начинал Паустовский на линии «Б», которая проходила по Садовому кольцу, эта линия была известна в народе как «Букашка». Однако Паустовский хотел со временем перейти на линию «А», которая проходила по Бульварному кольцу. Эту линию москвичи называли ласково «Аннушкой». Паустовский вспоминал: пассажир на этой линии был другой, не тот, что на линии «Букашка», более интеллигентный и состоятельный, что ли. Платил серебром и бумажками, а не медью. Хотя какая разница? Сдачу все равно давать надо было.
Мы помним это имя – Аннушка.
«Аннушка уже разлила масло».
А вот эта Аннушка, такая неаккуратная, неловкая, а вот и трамвай «Аннушка». Мы знаем, чем это закончится.
«Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.
Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – "неужели?..". Еще раз, и в последний раз мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.
Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза».
... А меня всё не оставляет, почему у Мандельштама появились такие детские стихи? Он писал их ради денег в журналы для советских школьников? Или просто из литературного баловства, чтобы посмешить литературных соседей?
Стал искать, нашел.
Оказывается, Осип Эмильевич Мандельштам действительно написал много стихотворений для детей. Навел его на эту мысль Самуил Яковлевич Маршак. Так и были сперва написаны, а потом напечатаны книги «Кухня» и «Трамваи».
Вдова поэта впоследствии вспоминала:
«Все детские стихи пришлись на один год – мы переехали тогда в Ленинград и развлекались кухней, квартирой и хозяйством. Потом они кончились, и навсегда».
У каждого трамвая
Две пары глаз-огней
И впереди площадка,
Нельзя стоять на ней.
Он завтракает вилкой
На улицах больших.
Закусывает искрой
Из проволок прямых.
Я сонный, красноглазый,
Как кролик молодой,
Я спать хочу, вожатый:
Веди меня домой.
(Осип Мандельштам)
Впрочем, тут сведения разнятся. Надежда Мандельштам говорит, что все стихи были написаны Мандельштамом в один год, а под розными текстами мелькает то 22-ой, то 30-ый.
Но бог с этим.
Трамвай гудит, звенит, летит. И кто-то едет в нем: то ли мертвецки пьяный, то ли пьяный мертвец.
Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта.
В светлых улицах, в белом порханьи,
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перепутаны наши дыханья,
Перемешаны наши следы.
Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим.
По Садовым, Лебяжьим и Трубным,
Каждый вроде отдельным путем,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идем,
Задевая друг друга, идем.
Это Евгений Евтушенко. На нем и закончим.
И рассказывает про Бориса Чичибабина, который описал, как встретился в трамвае с Паустовским. Но не как с пассажиром. А как с кондуктором.
«Вот плывет трамвай, в нем кондуктор, который смотрит на мир глазами Паустовского. А я подумала, что вот еду я рядом, допустим, смотрю на кондуктора и в голову не приходит мне, что билет отрывает Паустовский».
И продолжает (моя знакомая): «А он, например, отрывает билет и даже не думает, что я о нем уже весь вечер думаю. Одну мысль думаю: "Надо же... Паустовский отрывает билет"».
У Чичибабина, кстати, есть стихотворение про трамвай. Не про то, где он встретился с Паустовским-кондуктором, а про другой трамвай, трагический.
Уходит в ночь мой траурный трамвай.
Мы никогда друг другу не приснимся.
В нас нет добра, и потому давай
Простимся.
Кто сочинил, что можно быть вдвоём,
Лишившись тайн в пристанище убогом,
В больном раю, что, верно, сотворён
Не Богом?
При желтизне вечернего огня
Как страшно жить и плакать втихомолку.
Четыре книжки вышло у меня.
А толку?
Я сам себе растлитель и злодей,
И стыд и боль как должное приемлю
За то, что всё придумывал – людей
И землю.
А хуже всех я выдумал себя.
Как мы в ночах прикармливали зверя,
Как мы за ложь цеплялись не любя,
Не веря.
Как я хотел хоть малое спасти.
Но нет спасенья, как прощенья нету.
До судных дней мне тьму свою нести
По свету.
Я всё снесу. Мой грех, моя вина.
Ещё на мне и все грехи России.
А ночь темна, дорога не видна…
Чужие…
Страшна беда совместной суеты,
и в той беде ничто не помогло мне.
Я зло забыл. Прошу тебя: и ты
Не помни.
Возьми все бла́га жизни прожитой,
По дням моим пройди, как по подмостью.
Но не темни души своей враждой
И злостью.
Звенит трамвай на поворотах, делает крюк, едет дальше. В нем трясутся пассажиры: у каждого свое пальто, своя сумка в руках, своя судьба.
Знают, что номер трамвая «десятый», не знают только, что это значит.
Была такая песенка, городской романс, что ли (его потом в советское время, в 70-ые переделали в мультфильм, а слова сделали тоже детскими, приемлемыми). Но сперва это был совсем другой трамвай.
Музыка народная, слова – тоже.
Шёл трамвай десятый номер,
На площадке кто-то помер,
Тянут-тянут мертвеца
Ламца-дрица-ца-ца-ца.
Советское отрочество могло про этот трамвай узнать из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
«– Маленькая вечериночка. По три рубля с души. Проводы Полыхаева.
– Как? – пугались сотрудники. – Разве Полыхаев уходит? Снимают?
– Да нет. Едет на неделю в центр хлопотать насчет помещения. Так смотрите не опаздывайте. Ровно в восемь у меня.
Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в ладоши и пели: – Пей до дна, пей до дна, пейдодна, пей до дна, пей до дна, пейдодна.
Пели до тех пор, покуда любимый начальник не осушил изрядного количества лафитничков и высоких севастопольских стопок, после чего, в свою очередь, колеблющимся голосом начал песню: "По старой калужской дороге, на сорок девятой версте".
Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как Полыхаев, неожиданно для всех, перешел на другую песню:
Шел трамвай девятый номер,
На площадке ктой-то помер,
Тянут, тянут мертвеца,
Ламца-дрица. Ца-ца.
После отъезда Полыхаева производительность труда в "Геркулесе" слегка понизилась. Смешно было бы работать в полную силу, не зная, останешься ли в этом помещении, или придется со всеми канцпринадлежностями тащиться в "Жесть и бекон". Но еще смешнее было бы работать в полную силу после возвращения Полыхаева. Он вернулся, как выразился Бомзе, на щите, помещение осталось за "Геркулесом", и сотрудники посвящали служебные часы насмешкам над коммунотделом».
А кто-то мог узнать и в подворотне. Именно ее пел Аркадий Северный, приблатненный исполнитель. Тусовался со стилягами, фарцовщиками, диссидентами (смешно тут видеть слово диссиденты в таком ряду, но такое уж время было).
И если у Полыхаева эта песенка прерывается после первого куплета, то у Северного она продолжается.
Говорят, что песня «Шел трамвай десятый номер» появилась не позднее 1930 года («Золотой теленок» вышел в 1931, так что теперь понятно, почему песня туда попали: утром в газете, вечером в куплете, то есть наоборот в данном случае).
Но до сих пор неизвестно, по какому городу этот трамвай идет. Ленинград? Москва? Одесса?
Где обнаружен мертвец? (На самом деле просто мертвецки пьяный человек.)
У него украли чемодан, там неполиткорректно упоминается находящаяся в чемодане маца, то есть вариант, что это было в Одессе все-таки предпочтительней.
Кто-то даже вспомнил маршрут с Мельниц до Пересыпи.
Но тут же пришло опровержение. Питерцы считают, что этот трамвай ленинградский. Ходил с Волкова кладбища на Ржевку, причем через Лиговку, а Лиговка всегда считалась криминальным районом.
Однако появились оппоненты у этих питерцев и в кругах самих питерцев. Возможно, что речь идет о маршруте № 9, ведь он заканчивается (заканчивался) рядом с городским бюро судмедэкспертизы.
А тут еще упомянутый мультфильм: это неназванный при упоминании Сергей Михалков внес еще больше путаницы. Он сочинил детский стишок с такой же первой строчкой.
Но там, разумеется, всё невинно: в стихотворении рассказывается про пионера, который не хотел уступать в трамвае место старушке. Но перебить славу настоящего трамвая номер 10 этот мультфильм не смог.
Но вернемся опять к Паустовскому на несколько секунд.
Да, он работал в юности кондуктором трамвая в Москве. Осенью 1914 года, Паустовский устроился вожатым трамвая в Миусский трамвайный парк, но быстро был «разжалован» в кондуктора, за то, что устроил аварию (как он мог устроить аварию, когда был только кондуктором?). Но спустя годы он часто любил вспоминать о никелированной бляхе с номером, о тяжелой кондукторской сумке, постоянно натиравшей плечо, и о стойком запахе меди от рук.
Тут бы был очень уместен Гумилев с его легендарным трамваем. Ну не будем же мы брать сейчас хрестоматийное. Найдем что-нибудь не всем известное.
Вот, например, Мандельштам. И да, не то его, тоже известно, про «мы поедем на А и на Б».
Красноглазой сонной стаей
Едут вечером трамваи,
С ними мальчик едет тот,
Что запомнил твердо счет;
И портниха: с ней иголка;
У нее в руках кошелка;
Мальчик с баночкой чернил –
Перья новые купил;
Едет чистильщик с скамейкой,
Полотер с мастикой клейкой;
Едет муха налегке,
Выкупавшись в молоке;
С ними едут и другие,
Незнакомые, чужие.
Лишь настройщик опоздал:
На рояли он играл.
(Осип Мандельштам)
Это очевидно шутливое стихотворение.
И вот он же:
Жили в парке два трамвая:
Клик и Трам.
Выходили они вместе
По утрам.
Улица-красавица, всем трамваям мать,
Любит электричеством весело моргать.
Улица-красавица, всем трамваям мать,
Выслала метельщиков рельсы подметать.
От стука и звона у каждого стыка
На рельсах болела площадка у Клика.
Под вечер слипались его фонари:
Забыл он свой номер — не пятый, не третий…
Смеются над Кликом извозчик и дети:
– Вот сонный трамвай, посмотри!
– Скажи мне, кондуктор, скажи мне, вожатый,
Где брат мой двоюродный Трам?
Его я всегда узнаю по глазам,
По красной площадке и спинке горбатой.
Начиналась улица у пяти углов,
А кончалась улица у больших садов.
Вся она истоптана крепко лошадьми,
Вся она исхожена дочерна людьми.
Рельсы серебристые выслала вперед.
Клика долго не было: что он не идет?
Кто там смотрит фонарями в темноту?
Это Клик остановился на мосту,
И слезятся разноцветные огни:
– Эй, вожатый, я устал, домой гони!
А Трам швырк-шварк –
Рассыпает фейерверк;
А Трам не хочет в парк,
Громыхает громче всех.
На вокзальной башне светят
Круглолицые часы,
Ходят стрелки по тарелке,
Словно черные усы.
Здесь трамваи словно гуси
Поворачиваются.
Трам с товарищами вместе
Околачивается.
– Вот летит автомобиль-грузовик –
Мне не страшно. Я трамвай. Я привык.
Но скажите, где мой брат, где мой Клик?
– Мы не знаем ничего,
Не видали мы его.
– Я спрошу у лошадей, лошадей,
Проходил ли здесь трамвай-ротозей,
Сразу видно – молодой, всех глупей.
– Мы не знаем ничего,
Не видали мы его.
– Ты скажи, семиэтажный
Каменный глазастый дом,
Всеми окнами ты видишь
На три улицы кругом,
Не слыхал ли ты о Клике,
О трамвае молодом?
Дом ответил очень зло:
– Много здесь таких прошло.
– Вы, друзья-автомобили,
Очень вежливый народ
И всегда-всегда трамваи
Пропускаете вперед,
Расскажите мне о Клике,
О трамвае-горемыке,
О двоюродном моем
С бледно-розовым огнем.
– Видели, видели и не обидели.
Стоит на площади – и всех глупей:
Один глаз розовый, другой темней.
– Возьми мою руку, вожатый, возьми,
Поедем к нему поскорее;
С чужими он там говорит лошадьми,
Моложе он всех и глупее.
Поедем к нему и найдем его там.
И Клика находит на площади Трам.
И сказал трамвай трамваю:
– По тебе я, Клик, скучаю,
Я услышать очень рад,
Как звонки твои звенят.
Где же розовый твой глаз? Он ослеп.
Я возьму тебя сейчас на прицеп:
Ты моложе – так ступай на прицеп!
И опять вернемся к Паустовскому.
Начинал Паустовский на линии «Б», которая проходила по Садовому кольцу, эта линия была известна в народе как «Букашка». Однако Паустовский хотел со временем перейти на линию «А», которая проходила по Бульварному кольцу. Эту линию москвичи называли ласково «Аннушкой». Паустовский вспоминал: пассажир на этой линии был другой, не тот, что на линии «Букашка», более интеллигентный и состоятельный, что ли. Платил серебром и бумажками, а не медью. Хотя какая разница? Сдачу все равно давать надо было.
Мы помним это имя – Аннушка.
«Аннушка уже разлила масло».
А вот эта Аннушка, такая неаккуратная, неловкая, а вот и трамвай «Аннушка». Мы знаем, чем это закончится.
«Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.
Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – "неужели?..". Еще раз, и в последний раз мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.
Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза».
... А меня всё не оставляет, почему у Мандельштама появились такие детские стихи? Он писал их ради денег в журналы для советских школьников? Или просто из литературного баловства, чтобы посмешить литературных соседей?
Стал искать, нашел.
Оказывается, Осип Эмильевич Мандельштам действительно написал много стихотворений для детей. Навел его на эту мысль Самуил Яковлевич Маршак. Так и были сперва написаны, а потом напечатаны книги «Кухня» и «Трамваи».
Вдова поэта впоследствии вспоминала:
«Все детские стихи пришлись на один год – мы переехали тогда в Ленинград и развлекались кухней, квартирой и хозяйством. Потом они кончились, и навсегда».
У каждого трамвая
Две пары глаз-огней
И впереди площадка,
Нельзя стоять на ней.
Он завтракает вилкой
На улицах больших.
Закусывает искрой
Из проволок прямых.
Я сонный, красноглазый,
Как кролик молодой,
Я спать хочу, вожатый:
Веди меня домой.
(Осип Мандельштам)
Впрочем, тут сведения разнятся. Надежда Мандельштам говорит, что все стихи были написаны Мандельштамом в один год, а под розными текстами мелькает то 22-ой, то 30-ый.
Но бог с этим.
Трамвай гудит, звенит, летит. И кто-то едет в нем: то ли мертвецки пьяный, то ли пьяный мертвец.
Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта.
В светлых улицах, в белом порханьи,
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перепутаны наши дыханья,
Перемешаны наши следы.
Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим.
По Садовым, Лебяжьим и Трубным,
Каждый вроде отдельным путем,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идем,
Задевая друг друга, идем.
Это Евгений Евтушенко. На нем и закончим.