Современная литература
Современная литература
Поэзия

Акакий Акакиевич, доросший до пальмы

Дмитрий Воденников

Есть такое ощущение, что возраст (будь то юность, зрелость или старость) существует как-то отдельно от человека. Как шкурка. Не затрагивая его всерьёз (так что человек, действительно, какая-то несгорающая саламандра, только – увы – с примечанием, что не сгорающая только внутри, а так вполне способная обуглиться на раскаленном камне).

Есть такое ощущение, что мы не умеем иногда читать книги: правильно читать, считывать не поверхностный слой. Так, например, было с книгами Зощенко, которого все считали либо юмористом, либо сатириком. (Но об этом позже.)

Есть ещё одно ощущение, что глупость в людях – онтологическое свойство.

Недавно мой виртуальный приятель Александр Спутник (теперь то ли его фамилия, то ли прозвище смотрится совсем иначе, чем ещё год назад: вот что с нами ковид и антиковидная вакцина делают) рассказал про специфику загробной жизни. Один его знакомый, двадцати-двадцатитрёхлетний, заметил про Комарово:

«– В Комарово очень красиво. Сосны в небо, свежий воздух. Там даже комары кусают ласково.
– Да, там красиво.
– А ещё там могила Ахматовой. Она хотела, чтобы там похоронили. А вокруг могилы уже потом появился целый посёлок Комарово. Сначала, конечно, её соседи были не такие живые, а потом начали строить, прям в лесу – дачи. И появилось Комарово!»

Бедный Александр Спутник даже поперхнулся. После того, как откашлялся, сказал, что может себе представить, как льстил бы Анне Андреевне факт, если бы она могла узнать, что вокруг её могилы разрастётся целый посёлок. Потом пошёл дальше.

«Милый друг, а ты знал, что в Москве, вокруг мавзолея Ленину построили Красную площадь?» – спросил он.
Двадцатилетний собеседник был потрясен: «Да ладно! Серьёзно?»

«Вполне. Почитай “Википедию”, там написано».

***

мне почему-то дороги в любви
блуждающие блики равнодушья.
смотрю, не отрываясь, на тебя,
смотрю, не отрываясь, на тебя –
и вот уже смотрю себе на туфли,
на красные цветы в глубоком синем
и чувствую, что жмёт не там, где сердце.

(Ирина Толстикова)

Мне почему-то дороги в жизни эти глупости: посёлок вокруг могилы, Красная площадь вокруг мавзолея. (Интересно, полез ли тот двадцатилетний в Википедию?)

И ещё это загадочное: «Сначала, конечно, её соседи были не такие живые, а потом начали строить, прям в лесу – дачи». Это совершенно зощенковская фраза, но о нём, как и обещано, будет только в конце.

...Недавно узнал, что у Яшки Казановы был тоже долгий период, когда она не писала стихов. Я не знаю точно, так это, нет, был ли такой период немоты – мне об этом на днях рассказала моя приятельница.

Но если это правда, то это, конечно, одно из самых сильных событий в жизни пишущего. (Строится, строится посёлок вокруг нашей недавней могилы: кто молчал долго, знает, какое это чудо – возвращение звука, возвращение текста.)

***

каждая буква – бич, каждое слово – бинт,
за каждой пощёчиной прячется благодать.
но я ни разу не прекращаю тебя любить,
эти два слога впихивая в года.
ни разу, ни даже на зептосекунду. скажи, чудно!

любовь к тебе будто вставилась в днк
однажды, пустила корни, пробила дно
корнями и стала мною. наверняка
такое с людьми случалось и до меня.
а вот со мной впервые. я – новичок.
и сердце вдруг будто сделано из огня.
и телу вдруг от этого горячо.
и жгучим от тела становится воздух вне,
а воздуха в легких кажется вовсе нет,
но что-то колотится, как светлячок, во мне –
бунтующий мускул и одновременно нерв.
всей сей галактикой, в плоть засунутой, я
хожу, улыбаюсь, глазами ломаю льды.

и вместе со мной большая тайна моя.
и в центре тайны – зерном гранатовым – ты.

(Яшка Казанова)

Я не знал, что такое зептосекунда. Оказывается, это отрезок времени, составляющий десять в минус двадцать первой степени секунд. Эту меру удобно использовать при наблюдении за движением атомных ядер. Зептосекунда – это то, что мы не можем себе представить, не можем пережить. «В одной секунде содержится столько же зептосекунд, сколько секунд в 31,7 триллиона лет, что в 2365 раз больше, чем когда-либо существовала Вселенная. Невозможно переоценить, насколько коротка зептосекунда».

Вы что-нибудь поняли? Я нет.

Мы неповоротливы, как слоны, медлительны, как ленивцы. Но иногда мы убыстряемся, видим гранатовое зерно, что-то понимаем, начинаем жить и думать быстрее. Тогда к нам снова приходят стихи.

Или просто понимание.

Когда ты на что-то хорошо тебе известное, прирученное смотришь совсем под другим углом зрения – и думаешь: как же я мог так ошибаться? Были же знаки, щелчки, ты и сам подозревал, что то явление, на которое ты смотришь, совсем не то, чем тебе (и всем) кажется.

Показательная вещь: я ведь сам всегда подозревал, что Зощенко совершенно напрасно воспринимают как сатирика (ну какой же он сатирик). Благостный Чуковский из кожи лез, чтобы объяснить, что любимый им Зощенко так корёжит язык, так искривляет синтаксис, добавляет в речь персонажей все эти «опухоли языка» – для одной цели: чтобы высмеять этих «невиданных ранее людей». Он наш, наш, – как бы заклинает Чуковский.

А Зощенко упорно отнекивается: «Да не ваш я, не ваш!»

И почти везде (в документальной прозе) как бы отказывается: да нет! Я не хочу их высмеять. Мне они интересны. Только они (а не вы) и интересны. Я сам такой.

И ещё: «...нельзя писать так, как будто в стране ничего не произошло».

А его никто не слышит.
Тянут его потянут в литературу. А вытянуть не могут.

Неудивительно, что именно о нем и Ахматовой было то известное ждановское постановление. В принципе, что называется, действительно уважили чаяния народа.
В данном случае – литературного.

И неслучайно, наверное, нервный Мандельштам (может быть, единственный его понявший, сам на этого потребителя «опухолей» похожий) писал в своей прозе: «Требую поставить памятник Зощенко».

Всего лишь несколько тысяч, миллионов зептосекунд, и к нам приходит понимание: «Зощенко писал не для смеха. А для чего-то другого. Может, он вообще не прозаик, а поэт? Акакий Акакиевич, доросший до поэмы». (До пальмы, до пальмы, дразнится эхо.)

Как там у него?

«...Это была поэтическая особа, способная целый день нюхать цветки и настурции или сидеть на бережку и глядеть вдаль, как будто там чего-нибудь имеется определённое – фрукты или ливерная колбаса».

Цветки и настурции (как будто настурции не цветки), что-то определенное, то ли фрукты, то ли ливерная колбаса – и вот перед нами явно что-то большее, чем сатира (на что, на кого?), чем юмор (это смешно, но смешно как призвук поэмы и пальмы), перед нами стихи, идея которых пришла за несколько миллиардов зептосекунд. Пришла, запахла то ли настурцией, то ли колбасой – и воплотилась.