Мы помним это страшную фразу Александра Блока про Титаник:
«Гибель Titanic'a вчера обрадовала меня несказанно – есть еще океан».
Правда, помним и более позднюю в этот день приписку:
«Бесконечно пусто и тяжело».
(Александр Блок, запись в дневнике, 15 апреля 1912 года).
Но удивительно, как все же мало такая грандиозная катастрофа получила отклика в современных ей стихах русских поэтов.
Вот Маяковский ничего напрямую не написал о Титанике, хотя в его стихах так много путешествий, кораблей, лайнеров.
Почему даже не мелькнул этот Титаник у него? Хоть потом? Хоть намеком?
Ведь были же у него миноносец и миноносицей?
Военно-морская любовь
По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина:
«Р-р-р-астакая миноносина!»
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
а сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.
И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?
Стихотворение написано в 1915 году – Титаник затонул в 1912. Но ни слова, ни рифмы у Маяковского.
Или вот его поэма «Облако в штанах». Как бы там уместно что-то было зарифмовать с Титаником, да и прошло тоже всего три года. Но нет.
...Немного вильнем в сторону. В июле 1915-го Маяковский знакомится с Эльзой Каган (Триоле), а также с Лилей и Осипом Бриками.
Он потом назовет эту встречу «радостнейшей датой». И эта встреча повлияет на судьбу поэмы «Облако в штанах».
(Кстати, мы же помним, что несмотря на то, что посвящена она Лиле Брик, написана вообще-то совсем другой женщине? Еще одни причуды поэтического сознания.)
В своих воспоминаниях Лиля Брик описывает то невероятное впечатление, которое поэма произвела на слушателей.
«Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями. […] Первый пришёл в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский – величайший поэт, даже если ничего больше не напишет».
Заодно Осип Брик узнает, что поэма до сих пор не опубликовано полностью. И решает стать меценатом и первым издателем поэмы.
Маяковский еще раздумывает над посвящением: «Лиле Юрьевне Брик» или «Лиле»? Ему нравится «Тебе, Личика» – это такое производное от «Лилечка» и «личико». Но остановился на «Тебе, Лиля».
Дальше слово самой Лиличке-Лиле-Лиле-Юрьевне: «Когда я спросила Маяковского, как мог он написать поэму одной женщине (Марии), а посвятить её другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось "Облако", он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвёртой главе раньше была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный; имя Мария оставлено им как казавшееся ему наиболее женственным. Поэма эта никому не была обещана, и он чист перед собой, посвящая её мне».
Но что-то мы отвлеклись от Титаника.
Узнал тут недавно, как много вокруг этого кораблекрушения клубится тайн и загадок.
Первая загадка: почему компания, спускающая на воду гигантский корабль, не освятила его, не провела процедуру крещения?
Но хорошо: допустим, это было принципиально, компания вообще никогда таких церемоний не проводила. Но почему даже не разбили о борт бутылку алкоголя (что среди моряков считается благословением на удачу)?
Понятно, что потом многие видели в этом недобрый знак.
Гибель «Титаника»
Желтый рисунок в забытом журнале старинном,
начало столетья.
Старый журнал запыленный,
где рой ангелочков пасхальных
бесшумно порхает
по выцветшим желтым страницам
и самодержец российский
на тусклой обложке журнальной
стоит, подбоченясь картинно.
Старый журнал, запыленный, истрепанный,
бог весть откуда попавший когда-то ко мне,
в мои детские руки.
Желтый рисунок в журнале старинном – огромное судно,
кренясь,
погружается медленно в воду –
тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,
ничего невозможно поделать.
Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья, ужас.
Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,
игрушки, обломки.
– Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! –
(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) –
мы потонем,
тут нет больше места!..
Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,
сгусток, сцепленье, сплетенье.
С детской поры моей, как наважденье,
все то же виденье,
все та же картина встает предо мной,
неизменно во мне вызывая
чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,
кто был мне неведом.
...Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья –
тонет «Титаник».
Тонет «Титаник» – да полно, когда это было,
ну что мне,
какое мне дело!
Но засыпаю – и снова кошмаром встает предо мною
все то же виденье,
и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,
тревоги и ужаса –
тонет «Титаник»!
(Юрий Левитанский)
Вот почти единственное, что можно найти (может, еще где-то запряталось, но вот это выплывает сразу в поиске) в советской поэзии.
А ведь столько тем так и просится в текст.
Например, на борту «Титаника», оказывается, жила кошка Дженни. Ее специально вырастили тут для отлова мышей. Говорят, что незадолго до отправления судна у нее появились котята.
Но вдруг она решительно не захотела оставаться на огромном корабле и перед самым отплытием перенесла котят с судна на берег. По слухам, один из кочегаров, когда увидел это, тут же сошёл с корабля. Но, может, это уже поздняя легенда.
Котёнок возится с клубком:
То подползёт к нему тайком,
То на клубок начнёт кидаться,
Толкнёт его, отпрыгнет вбок...
Hикак не может догадаться,
Что здесь не мышка, а клубок.
(Агния Барто)
Или действительно мать-кошка что-то почувствовала своей темной звериной душой? Унесла от клубка событий, догадавшись, какие мыши скоро побегут с корабля, унесла от греха подальше – на берег.
Слово
Молчат гробницы, мумии и кости, –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.
(Иван Бунин)
Тут неслучайно возникло стихотворение Бунина, где упоминается мумия. После крушения лайнера ходили долгие слухи, что в багажном трюме кто-то тайно вез саркофаг с мумией жрицы храма Амон-Ра, а за ней тянулись в тьму лет и веков случаи смертей и несчастий. Якобы, британцы продали ее богатому американцу, а уже тот решил доставить артефакт в Нью-Йорк на «непотопляемом» корабле. Читаем в одной из сносок: «На деле мумия никуда не плыла – она все время спокойно лежала в Британском музее».
Яков Полонский, поэт середины-конца 19 века, конечно, не о Титанике писал (просто не мог, умер задолго до этого), но вот и его зловещий корабль вплывает в туман нашего текста.
Качка в бурю
Гром и шум. Корабль качает;
Море тёмное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.
Помрачился свод небесный,
И, вверяясь кораблю,
Я дремлю в каюте тесной…
Закачало – сплю.
Вижу я во сне: качает
Няня колыбель мою
И тихонько запевает –
«Баюшки-баю!»
Свет лампады на подушках,
На гардинах свет луны…
О каких-то всё игрушках
Золотые сны.
Просыпаюсь… Что случилось?
Что такое? Новый шквал? –
«Плохо – стеньга обломилась,
Рулевой упал».
Что же делать? что могу я?
И, вверяясь кораблю,
Вновь я лёг и вновь дремлю я…
Закачало – сплю.
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблён, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Скоро ночь – темнеют ели…
Слышу ласково-живой,
Тихий лепет: «На качели
Сядем, милый мой!»
Стан её полувоздушный
Обвила моя рука,
И качается послушно
Зыбкая доска…
Просыпаюсь… Что случилось? –
«Руль оторван; через нос
Вдоль волна перекатилась,
Унесён матрос!»
Что же делать? Будь что будет!
В руки Бога отдаюсь:
Если смерть меня разбудит –
Я не здесь проснусь.
(Яков Полонский, 1850 год)
Но тайны не закончились с самой катастрофой. Наоборот, их стало еще больше после.
Так, например, история с капитаном злополучного судна.
3 апреля 1912 года капитан Эдвард Смит, сойдя с прибывшего в Саутгемптон «Олимпика», перенял у капитана Герберта Хэддока командование над новеньким «Титаником».
Иногда пишут, что Смит рассчитывал, что этот рейс станет для него последним. И он уйдет на пенсию. По крайней мере, кажется, так он говорил своим родным и друзьям.
И этот рейс стал для него последним.
Капитан «Титаника» Эдвард Смит ушел на дно вместе со своим кораблем.
И вот появилась легенда, что призрак его появлялся каждую годовщину катастрофы в старинном серебряном зеркале. Это зеркало перешло по наследству бывшей его экономке.
Есть воспоминание нескольких выживших дам про ту страшную ночь, когда Титаник пошел ко дну. Капитан Смит подошел к ним и тихим голосом человека, которого ты словно знаешь всю жизнь, сказал: «Дамы, я бы не хотел никого пугать, но не могли бы вы, никого не беспокоя, вернуться в каюту, надеть жилеты и подняться на шлюпочную палубу?» Дамы беспрекословно и с полным спокойствием сделали то, что попросил их капитан.
Капитаны – это всегда самые сильные духом люди.
Капитаны
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, –
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
(Николай Гумилев)
А еще, кажется, среди многочленных, разношерстных пассажиров «Титаника» (богатые, состоятельные, так себе, совсем бедные) на его борту плыл и один пророк.
Некто Уильям Стед – задолго до этого рокового плавания – еще в 1886 году напечатал рассказ «Как почтовый пароход затонул в середине Атлантики».
Сюжет там подозрительно напоминает жизнь: корабль столкнулся с айсбергом, а на борту было недостаточно шлюпок, много людей погибло. Страшно там и то, что в этом произведении автор описал свой сон, в котором ему не досталось спасательного жилета.
Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
с криком выскакивает из кабины натуралиста.
Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
только бутылки в баре хорошо переносят качку.
Ветер относит в сторону окончание анекдота,
и капитан бросается с кулаками на мачту.
Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
линией курса. И в подзорной трубе пространство
впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.
(Это Иосиф Бродский. Длинное стихотворение «Новый Жюль Верн».)
Там ближе к концу возникает текстовая фантасмагория.
Море внешне безжизненно, но оно
полно чудовищной жизни, которую не дано
постичь, пока не пойдешь на дно.
Что подтверждается сетью, тралом.
Либо – пляской волн, отражающих как бы в вялом
зеркале творящееся под одеялом.
Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
Под водою, однако, он умеряет прыть.
Внезапно он хочет пить.
Там, под водой, с пересохшей глоткой,
жизнь представляется вдруг короткой.
Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.
Изо рта вырываются пузыри.
В глазах возникает эквивалент зари.
В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.
Помните мы говорили про капитана «Титаника»?
Я всё ищу в разных источниках сведения о его последних минутах.
И нахожу: когда уже катастрофа начиналась, стюард Сесил Фицпатрик одним из немногих видел Смита беседующим с Эндрюсом на мостике. Вот что он вспоминал:
«Я направился в сторону левого борта, проходя мимо капитанского мостика. Тогда я заметил капитана Смита, рядом с ним стоял главный конструктор "Титаника" – Томас Эндрюс, они беседовали. Я по-прежнему слепо верил, что судно непотопляемо, но услышал слова капитана: "Время вышло, здесь нельзя оставаться, лайнер тонет". Я чуть не упал в обморок из-за этих слов. Когда я пришёл в себя, то мгновенно сообразил, что у меня есть единственный спасительный выход – найти и уцепиться за место в последних складных шлюпках. Я переместился на правый борт, где не жалея сил помогал подцепить парусиновую лодку A на шлюпбалки, но внезапно "Титаник" дернулся вперёд, и нас накрыла большая волна. Через минуту я заметил, что всех моих помощников смыло – я остался один, потому как мне удалось ухватиться за шлюпбалку».
Читаешь, и у тебя мурашки бегут.
Понимаешь, что капитан Смит этой волной был смыт с тонущего «Титаника» вместе с большим количеством других людей.
А дальше уже сведения разнятся. Кто-то вспоминал, что видел Смита в воде – будто бы он цеплялся за складную перевернувшуюся шлюпку В.
Ему было 62. Наверное, он действительно мог пытаться продержаться рядом со шлюпкой, но взобраться на нее попыток не предпринимал: сил было слишком мало.
Кочегар Уолтер Хёрст потом всю свою жизнь говорил, что он точно видел, как Смит находился рядом со шлюпкой В.
Он знал капитана в лицо.
А Бродский продолжает:
«Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
Это – единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак».
«Есть еще океан», – сделал свою странную запись в дневнике Блок. Океан есть, а этих людей не стало.
Данные разнятся, но в результате этой чудовищной катастрофы погибло от 1400 до 1517 человек.
Мир несправедлив, он делит людей на касты. По официальным данным, спаслись 60% пассажиров кают первого класса, 44% – второго класса, и всего 25% – третьего класса.
Время съедает пространство и жизни, до сегодняшнего дня, понятно, не дожил ни один свидетель катастрофы, слишком давно это было. Последняя выжившая, Миллвина Дин, которой в то время было всего девять недель, умерла 31 мая 2009 года в возрасте 97 лет.
Удивительная деталь: ее прах развеяли над морем с причала в порту Саутгемптона. Там, где отправился в свое единственное путешествие «Титаник» в 1912 году. Зачем? – хочется спросить. Зачем вы ее вернули прахом туда, откуда она чудом выбралась?
Ну а закончим мы, конечно, на величественном и подробном Бродском.
Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
Вероятно, я брежу, но вчера на панели
мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо.»
«Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
Как протест против общества. Раньше была семья,
но жена и т. д. И ему ничего иного
не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
Осьминог (сокращенно – Ося) карает жесткосердье
и гордыню, воцарившиеся на Земле.
Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье».
Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
(с «Принца» и «Витязя»). Дикари подавали, скаля
зубы. Обсуждали начатую вчера
тему бессмертья, «Мысли» Паскаля, последнюю вещь в «Ля Скала».
Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон – осьминог.
Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок…
(Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).
X
Когда корабль не приходит в определенный порт
ни в назначенный срок, ни позже,
Директор Компании произносит: «Черт!»,
Адмиралтейство: «Боже».
Оба неправы. Но откуда им знать о том,
что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
ни акулу с ее набитым ртом,
не направишь овчарку
по следу. И какие вообще следы
в океане? Все это сущий
бред. Еще одно торжество воды
в состязании с сушей.
В океане все происходит вдруг.
Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
доски, обломки мачты и спасательный круг;
все – без отпечатка пальцев.
И потом наступает осень, за ней — зима.
Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
молчаливые волны могут свести с ума
красотою заката.
И становится ясно, что нечего вопрошать
ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
синюю рябь, продолжающую улучшать
линию горизонта.
Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
факты, которых, собственно, кот наплакал.
Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
и оседает на пол.
Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
Вдалеке на волне покачивается какой-то
безымянный предмет. И колокол глухо бьет
в помещении Ллойда.
Это стихотворение 1976 года. Бродский любил Марину Цветаеву. Считал ее более мощным поэтом, чем Ахматова.
А у Цветаевой было эссе про море.
И там Цветаева была, как всегда, более категорична. Мечтала увидеть свободную стихию, как увидел ее Пушкин, стоявший на романтическом берегу (невероятно глупая картинка: Айвазовский живописал Пушкина на скале, скалу грызут волны, Пушкин, поправ твердь, отставил ручку со шляпкой, видимо, что-то декламирует – не веселый хулиган, безобразник и фрондер, а какой-то, прости господи, томный Бальмонт «Хочу быть дерзким»).
Вместо всего этого великолепия в реальности Цветаева увидела серую полоску воды, скучную черную приземистую скалу с высоким торчком железной палки, которую к тому же зовут «лягушкой».
Серо-черная амфибия, проштрафившаяся царевна, представительница земноводных.
Была разочарована.
«Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, – написала она. – Я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем».
Теперь и море ей не угодило. Скажите, пожалуйста.
Но однажды море встает на дыбы.
И его уже никакая небесная Цветаева не усмирит, не утишит.
«Гибель Titanic'a вчера обрадовала меня несказанно – есть еще океан».
Правда, помним и более позднюю в этот день приписку:
«Бесконечно пусто и тяжело».
(Александр Блок, запись в дневнике, 15 апреля 1912 года).
Но удивительно, как все же мало такая грандиозная катастрофа получила отклика в современных ей стихах русских поэтов.
Вот Маяковский ничего напрямую не написал о Титанике, хотя в его стихах так много путешествий, кораблей, лайнеров.
Почему даже не мелькнул этот Титаник у него? Хоть потом? Хоть намеком?
Ведь были же у него миноносец и миноносицей?
Военно-морская любовь
По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина:
«Р-р-р-астакая миноносина!»
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
а сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.
И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?
Стихотворение написано в 1915 году – Титаник затонул в 1912. Но ни слова, ни рифмы у Маяковского.
Или вот его поэма «Облако в штанах». Как бы там уместно что-то было зарифмовать с Титаником, да и прошло тоже всего три года. Но нет.
...Немного вильнем в сторону. В июле 1915-го Маяковский знакомится с Эльзой Каган (Триоле), а также с Лилей и Осипом Бриками.
Он потом назовет эту встречу «радостнейшей датой». И эта встреча повлияет на судьбу поэмы «Облако в штанах».
(Кстати, мы же помним, что несмотря на то, что посвящена она Лиле Брик, написана вообще-то совсем другой женщине? Еще одни причуды поэтического сознания.)
В своих воспоминаниях Лиля Брик описывает то невероятное впечатление, которое поэма произвела на слушателей.
«Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями. […] Первый пришёл в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский – величайший поэт, даже если ничего больше не напишет».
Заодно Осип Брик узнает, что поэма до сих пор не опубликовано полностью. И решает стать меценатом и первым издателем поэмы.
Маяковский еще раздумывает над посвящением: «Лиле Юрьевне Брик» или «Лиле»? Ему нравится «Тебе, Личика» – это такое производное от «Лилечка» и «личико». Но остановился на «Тебе, Лиля».
Дальше слово самой Лиличке-Лиле-Лиле-Юрьевне: «Когда я спросила Маяковского, как мог он написать поэму одной женщине (Марии), а посвятить её другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось "Облако", он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвёртой главе раньше была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный; имя Мария оставлено им как казавшееся ему наиболее женственным. Поэма эта никому не была обещана, и он чист перед собой, посвящая её мне».
Но что-то мы отвлеклись от Титаника.
Узнал тут недавно, как много вокруг этого кораблекрушения клубится тайн и загадок.
Первая загадка: почему компания, спускающая на воду гигантский корабль, не освятила его, не провела процедуру крещения?
Но хорошо: допустим, это было принципиально, компания вообще никогда таких церемоний не проводила. Но почему даже не разбили о борт бутылку алкоголя (что среди моряков считается благословением на удачу)?
Понятно, что потом многие видели в этом недобрый знак.
Гибель «Титаника»
Желтый рисунок в забытом журнале старинном,
начало столетья.
Старый журнал запыленный,
где рой ангелочков пасхальных
бесшумно порхает
по выцветшим желтым страницам
и самодержец российский
на тусклой обложке журнальной
стоит, подбоченясь картинно.
Старый журнал, запыленный, истрепанный,
бог весть откуда попавший когда-то ко мне,
в мои детские руки.
Желтый рисунок в журнале старинном – огромное судно,
кренясь,
погружается медленно в воду –
тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,
ничего невозможно поделать.
Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья, ужас.
Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,
игрушки, обломки.
– Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! –
(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) –
мы потонем,
тут нет больше места!..
Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,
сгусток, сцепленье, сплетенье.
С детской поры моей, как наважденье,
все то же виденье,
все та же картина встает предо мной,
неизменно во мне вызывая
чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,
кто был мне неведом.
...Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья –
тонет «Титаник».
Тонет «Титаник» – да полно, когда это было,
ну что мне,
какое мне дело!
Но засыпаю – и снова кошмаром встает предо мною
все то же виденье,
и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,
тревоги и ужаса –
тонет «Титаник»!
(Юрий Левитанский)
Вот почти единственное, что можно найти (может, еще где-то запряталось, но вот это выплывает сразу в поиске) в советской поэзии.
А ведь столько тем так и просится в текст.
Например, на борту «Титаника», оказывается, жила кошка Дженни. Ее специально вырастили тут для отлова мышей. Говорят, что незадолго до отправления судна у нее появились котята.
Но вдруг она решительно не захотела оставаться на огромном корабле и перед самым отплытием перенесла котят с судна на берег. По слухам, один из кочегаров, когда увидел это, тут же сошёл с корабля. Но, может, это уже поздняя легенда.
Котёнок возится с клубком:
То подползёт к нему тайком,
То на клубок начнёт кидаться,
Толкнёт его, отпрыгнет вбок...
Hикак не может догадаться,
Что здесь не мышка, а клубок.
(Агния Барто)
Или действительно мать-кошка что-то почувствовала своей темной звериной душой? Унесла от клубка событий, догадавшись, какие мыши скоро побегут с корабля, унесла от греха подальше – на берег.
Слово
Молчат гробницы, мумии и кости, –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.
(Иван Бунин)
Тут неслучайно возникло стихотворение Бунина, где упоминается мумия. После крушения лайнера ходили долгие слухи, что в багажном трюме кто-то тайно вез саркофаг с мумией жрицы храма Амон-Ра, а за ней тянулись в тьму лет и веков случаи смертей и несчастий. Якобы, британцы продали ее богатому американцу, а уже тот решил доставить артефакт в Нью-Йорк на «непотопляемом» корабле. Читаем в одной из сносок: «На деле мумия никуда не плыла – она все время спокойно лежала в Британском музее».
Яков Полонский, поэт середины-конца 19 века, конечно, не о Титанике писал (просто не мог, умер задолго до этого), но вот и его зловещий корабль вплывает в туман нашего текста.
Качка в бурю
Гром и шум. Корабль качает;
Море тёмное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.
Помрачился свод небесный,
И, вверяясь кораблю,
Я дремлю в каюте тесной…
Закачало – сплю.
Вижу я во сне: качает
Няня колыбель мою
И тихонько запевает –
«Баюшки-баю!»
Свет лампады на подушках,
На гардинах свет луны…
О каких-то всё игрушках
Золотые сны.
Просыпаюсь… Что случилось?
Что такое? Новый шквал? –
«Плохо – стеньга обломилась,
Рулевой упал».
Что же делать? что могу я?
И, вверяясь кораблю,
Вновь я лёг и вновь дремлю я…
Закачало – сплю.
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблён, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Скоро ночь – темнеют ели…
Слышу ласково-живой,
Тихий лепет: «На качели
Сядем, милый мой!»
Стан её полувоздушный
Обвила моя рука,
И качается послушно
Зыбкая доска…
Просыпаюсь… Что случилось? –
«Руль оторван; через нос
Вдоль волна перекатилась,
Унесён матрос!»
Что же делать? Будь что будет!
В руки Бога отдаюсь:
Если смерть меня разбудит –
Я не здесь проснусь.
(Яков Полонский, 1850 год)
Но тайны не закончились с самой катастрофой. Наоборот, их стало еще больше после.
Так, например, история с капитаном злополучного судна.
3 апреля 1912 года капитан Эдвард Смит, сойдя с прибывшего в Саутгемптон «Олимпика», перенял у капитана Герберта Хэддока командование над новеньким «Титаником».
Иногда пишут, что Смит рассчитывал, что этот рейс станет для него последним. И он уйдет на пенсию. По крайней мере, кажется, так он говорил своим родным и друзьям.
И этот рейс стал для него последним.
Капитан «Титаника» Эдвард Смит ушел на дно вместе со своим кораблем.
И вот появилась легенда, что призрак его появлялся каждую годовщину катастрофы в старинном серебряном зеркале. Это зеркало перешло по наследству бывшей его экономке.
Есть воспоминание нескольких выживших дам про ту страшную ночь, когда Титаник пошел ко дну. Капитан Смит подошел к ним и тихим голосом человека, которого ты словно знаешь всю жизнь, сказал: «Дамы, я бы не хотел никого пугать, но не могли бы вы, никого не беспокоя, вернуться в каюту, надеть жилеты и подняться на шлюпочную палубу?» Дамы беспрекословно и с полным спокойствием сделали то, что попросил их капитан.
Капитаны – это всегда самые сильные духом люди.
Капитаны
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, –
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
(Николай Гумилев)
А еще, кажется, среди многочленных, разношерстных пассажиров «Титаника» (богатые, состоятельные, так себе, совсем бедные) на его борту плыл и один пророк.
Некто Уильям Стед – задолго до этого рокового плавания – еще в 1886 году напечатал рассказ «Как почтовый пароход затонул в середине Атлантики».
Сюжет там подозрительно напоминает жизнь: корабль столкнулся с айсбергом, а на борту было недостаточно шлюпок, много людей погибло. Страшно там и то, что в этом произведении автор описал свой сон, в котором ему не досталось спасательного жилета.
Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
с криком выскакивает из кабины натуралиста.
Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
только бутылки в баре хорошо переносят качку.
Ветер относит в сторону окончание анекдота,
и капитан бросается с кулаками на мачту.
Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
линией курса. И в подзорной трубе пространство
впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.
(Это Иосиф Бродский. Длинное стихотворение «Новый Жюль Верн».)
Там ближе к концу возникает текстовая фантасмагория.
Море внешне безжизненно, но оно
полно чудовищной жизни, которую не дано
постичь, пока не пойдешь на дно.
Что подтверждается сетью, тралом.
Либо – пляской волн, отражающих как бы в вялом
зеркале творящееся под одеялом.
Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
Под водою, однако, он умеряет прыть.
Внезапно он хочет пить.
Там, под водой, с пересохшей глоткой,
жизнь представляется вдруг короткой.
Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.
Изо рта вырываются пузыри.
В глазах возникает эквивалент зари.
В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.
Помните мы говорили про капитана «Титаника»?
Я всё ищу в разных источниках сведения о его последних минутах.
И нахожу: когда уже катастрофа начиналась, стюард Сесил Фицпатрик одним из немногих видел Смита беседующим с Эндрюсом на мостике. Вот что он вспоминал:
«Я направился в сторону левого борта, проходя мимо капитанского мостика. Тогда я заметил капитана Смита, рядом с ним стоял главный конструктор "Титаника" – Томас Эндрюс, они беседовали. Я по-прежнему слепо верил, что судно непотопляемо, но услышал слова капитана: "Время вышло, здесь нельзя оставаться, лайнер тонет". Я чуть не упал в обморок из-за этих слов. Когда я пришёл в себя, то мгновенно сообразил, что у меня есть единственный спасительный выход – найти и уцепиться за место в последних складных шлюпках. Я переместился на правый борт, где не жалея сил помогал подцепить парусиновую лодку A на шлюпбалки, но внезапно "Титаник" дернулся вперёд, и нас накрыла большая волна. Через минуту я заметил, что всех моих помощников смыло – я остался один, потому как мне удалось ухватиться за шлюпбалку».
Читаешь, и у тебя мурашки бегут.
Понимаешь, что капитан Смит этой волной был смыт с тонущего «Титаника» вместе с большим количеством других людей.
А дальше уже сведения разнятся. Кто-то вспоминал, что видел Смита в воде – будто бы он цеплялся за складную перевернувшуюся шлюпку В.
Ему было 62. Наверное, он действительно мог пытаться продержаться рядом со шлюпкой, но взобраться на нее попыток не предпринимал: сил было слишком мало.
Кочегар Уолтер Хёрст потом всю свою жизнь говорил, что он точно видел, как Смит находился рядом со шлюпкой В.
Он знал капитана в лицо.
А Бродский продолжает:
«Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
Это – единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак».
«Есть еще океан», – сделал свою странную запись в дневнике Блок. Океан есть, а этих людей не стало.
Данные разнятся, но в результате этой чудовищной катастрофы погибло от 1400 до 1517 человек.
Мир несправедлив, он делит людей на касты. По официальным данным, спаслись 60% пассажиров кают первого класса, 44% – второго класса, и всего 25% – третьего класса.
Время съедает пространство и жизни, до сегодняшнего дня, понятно, не дожил ни один свидетель катастрофы, слишком давно это было. Последняя выжившая, Миллвина Дин, которой в то время было всего девять недель, умерла 31 мая 2009 года в возрасте 97 лет.
Удивительная деталь: ее прах развеяли над морем с причала в порту Саутгемптона. Там, где отправился в свое единственное путешествие «Титаник» в 1912 году. Зачем? – хочется спросить. Зачем вы ее вернули прахом туда, откуда она чудом выбралась?
Ну а закончим мы, конечно, на величественном и подробном Бродском.
Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
Вероятно, я брежу, но вчера на панели
мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо.»
«Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
Как протест против общества. Раньше была семья,
но жена и т. д. И ему ничего иного
не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
Осьминог (сокращенно – Ося) карает жесткосердье
и гордыню, воцарившиеся на Земле.
Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье».
Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
(с «Принца» и «Витязя»). Дикари подавали, скаля
зубы. Обсуждали начатую вчера
тему бессмертья, «Мысли» Паскаля, последнюю вещь в «Ля Скала».
Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон – осьминог.
Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок…
(Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).
X
Когда корабль не приходит в определенный порт
ни в назначенный срок, ни позже,
Директор Компании произносит: «Черт!»,
Адмиралтейство: «Боже».
Оба неправы. Но откуда им знать о том,
что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
ни акулу с ее набитым ртом,
не направишь овчарку
по следу. И какие вообще следы
в океане? Все это сущий
бред. Еще одно торжество воды
в состязании с сушей.
В океане все происходит вдруг.
Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
доски, обломки мачты и спасательный круг;
все – без отпечатка пальцев.
И потом наступает осень, за ней — зима.
Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
молчаливые волны могут свести с ума
красотою заката.
И становится ясно, что нечего вопрошать
ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
синюю рябь, продолжающую улучшать
линию горизонта.
Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
факты, которых, собственно, кот наплакал.
Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
и оседает на пол.
Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
Вдалеке на волне покачивается какой-то
безымянный предмет. И колокол глухо бьет
в помещении Ллойда.
Это стихотворение 1976 года. Бродский любил Марину Цветаеву. Считал ее более мощным поэтом, чем Ахматова.
А у Цветаевой было эссе про море.
И там Цветаева была, как всегда, более категорична. Мечтала увидеть свободную стихию, как увидел ее Пушкин, стоявший на романтическом берегу (невероятно глупая картинка: Айвазовский живописал Пушкина на скале, скалу грызут волны, Пушкин, поправ твердь, отставил ручку со шляпкой, видимо, что-то декламирует – не веселый хулиган, безобразник и фрондер, а какой-то, прости господи, томный Бальмонт «Хочу быть дерзким»).
Вместо всего этого великолепия в реальности Цветаева увидела серую полоску воды, скучную черную приземистую скалу с высоким торчком железной палки, которую к тому же зовут «лягушкой».
Серо-черная амфибия, проштрафившаяся царевна, представительница земноводных.
Была разочарована.
«Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, – написала она. – Я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем».
Теперь и море ей не угодило. Скажите, пожалуйста.
Но однажды море встает на дыбы.
И его уже никакая небесная Цветаева не усмирит, не утишит.