Что объединяет музейных старушек и Юрия Гагарина? Одиночество. Когда входишь в пустой боковой зал – там сидит музейная старушка. Она одна. Она смотрит на тебя строго: вдруг ты сейчас начнёшь лапать картины? Или приблизишься к бедру нимфы слишком своими очками? Вдруг поцарапаешь мрамор?
Однажды я ходил на выставкуЛучо Фонтаны в«Мультимедиа арт музей». Там все картины изрезаны самим художником. «И в эти острые прорехи то отражается от белой стены, на которой висит полотно, свет, то поблёскивает зеркало. А иногда просто видна стена и всё. Это как бы разрывы стихотворной ткани, через которые сквозит иной мир, иной смысл и иная возможность. Как кесарево сечение для освобождения новой жизни или рассечение трахеи, когда дышать обычным образом человек уже не может».
Я уже писал об этом, но сейчас меня больше заботит музейная бабушка.
«– Разрезы на картинах и синяки на теле, – говорил мне мой приятель, который меня туда и пригласил, – это как ваше «я утром просыпался в синяках, но это бог жевал меня впотьмах». Суть прикосновения художника к полотнам, как у вас в стихотворении: бог оставляет зримые и чувствуемые знаки на любимом теле, а художник – на картине».
Мне эта идея моего приятеля очень понравилась. Как выяснилось потом, это называется «спациализм», техника нанесения на холст надрезов, разрывов, отверстий и царапин так, чтобы через них сквозило как бы иное бытие: начало кроличьей норы, выход в окружающее пространство, попытка ухватить энергию движения.
Так вот, про бабушек. На выставке Лучо Фонтаны один посетитель попытался засунуть в одну из прорезей на картине пальцы. Так его руку чуть не откусила предсказанная бдительная смотрительница. Только в такие моменты музейная старушка перестаёт быть одинокой. Только тогда она по-настоящему живет.
***
Миром правят музейные старушки. Сами не очень хотят, но больше некому. По утрам собираются в тесный кружок, решают вопросы войны и мира. На обороте картин, увозимых на выставки, невидимыми чернилами пишут дипломатические депеши. Иногда забываются: вводят войска не туда, обнуляют курсы валют, воскрешают убитых героев. Музейная старушка, иссечённая метками времени, покрытая сетью высохших русел, по виду неповоротлива, но любой ваш неверный шаг пробуждает в ней быструю лань с головой василиска. Так защищает она расхожего Рубенса, как будто сама позировала ему и всей его мастерской и помнит горький вкус портового пива. И чёрную кошку Бастет так она бережёт, будто обнявшись с ней засыпал на рассвете тот резчик по камню. В каждой музейной старушке живёт красавица. Убедиться в этом довольно просто. За минуту до закрытия музея нужно изловчиться и поцеловать её в губы, сухие и пыльные, как монастырский пергамент. Что тут начинается! Срабатывает самая громкая сигнализация, очень противная. Залы заполняются беготнёй полиции. Появляются репортеры со вспышками, санитары с носилками и целый Министр Культуры Республики. А она стоит на паркете, юная, обнажённая, вся в пене, и ещё не знает, на каком языке ей с нами заговорить.
(Игорь Караулов)
Так и Юрий Гагарин: тоже не знал, на каком языке с нами говорить. И о чём. Никто не чувствовал так своё одиночество в капсуле ракетный кабины: просто некому было чувствовать – Гагарин был первым. Никто не говорил «поехали», кроме него, никто так не махал рукой. Взмах руки перед вселенским одиночеством; может, даже перед смертью; или точнее – перед опытом, который непредставим. Опыт настолько огромен, что им невозможно ни с кем поделиться.
***
Кафе. А на стене висит картина: дома, залитые солнцем, рябь канала, гондолы. Наверное, это Венеция. Но я никогда не побываю в Венеции. Не побываю в Гданьске или в Минске. Я не доеду даже до Зеленограда. Потому что завяз здесь. Я не смогу выйти из этого кафе: встану со стула, надену куртку, открою дверь... и всё равно останусь сидеть за столиком – на многие дни, на годы, до скончания времён. Не будет уже ни этого столика, ни этого кафе, ни картины на стене, ни этого города, ни этой страны, но я – буду – здесь безмолвным призраком. А безмолвные и призрачные официантки будут приносить мне кофе и круассаны – даже не догадываясь, что мертвы уже чёрт знает сколько лет: ведь приносить мне кофе и круассаны с шоколадом – их работа. Я же буду способен лишь продолжать ждать Тебя. Я буду знать, что Ты не придёшь (я уже это знаю), но даже и виду не подам: глотая холодный эспрессо из призрачной чашки, продолжу разглядывать призрачную картину, где изображена Венеция: дома, залитые солнцем, зеркальный канал и гондолы. Вряд ли к тому моменту у меня останутся мысли, ну, разве только одна: я бы мог побывать там, в Венеции, только вместе с Тобою. Да и вообще, не станет уже ни Венеции, ни домов, ни гондол. Но Ты – останешься. Потому что я Тоже останусь – ждать Тебя.
(Павел Щербаков)
«Гагарин, Гагарин, я вас любила». Так поётся в одной старой популярной песенке. Недавно был его, гагаринский, праздник (гагара, птица, крылья, полёт), многие вспомнили эту песенку, многие вспоминали что-то из слухов, легенд.
... Говорят, что однажды Юрию Гагарину на приёме у английской королевы подали чай с лимоном. По русской традиции, он выпил чай, потом достал ложечкой лимон и съел его. Все сопровождающие его с советской стороны были фраппированы. Этот поступок никак не вписывался в протокол. Но королева невозмутимо достала свой лимон и тоже съела. Весь двор сделал то же самое. (Это же английская королева, а не музейная старушка: она тоже умеет нарушать правила.)
«Говорят, что этот инцидент стал прецедентом: теперь при английском королевском дворе можно съесть лимон, вынув его из чая. На самом деле чай уже был напоследок, а началось всё с обеда, где Гагарин растерялся при обилии приборов и взял не ту ложку и стал есть. Двор был в шоке, но королева взяла тот же прибор и сказала: “сегодня едим по-гагарински!”»
Так мы ищем своего героя, своего человека.
МОЙ ЧЕЛОВЕК
Пойду в дымную рюмочную, потолкаюсь, поищу его, моего человека. – Простите, вы не видели? У него ещё судьба – с большими такими диоптриями, толстыми, и кажется, что вся душа из глаз наружу, а на самом деле – вся внутри. – Дужки перемотаны изолентой? – Да: ему эпоха наступила, раздавила, говорит, не нарочно. Одно стекло треснуто. – Да вон он, в углу! Точно: он всегда здесь. Улыбка его гагаринна, водка в стакане – олешинна. Пробираюсь к нему: рядом с ним всегда свободно.
(Сергей Круглов)
Конечно, свободно. Все же боятся сесть рядом с человеком в кафе, который ведёт себя так, будто нет никакого уже кафе вокруг, что это всё – призрак: и официантки призрак, и ты, только вошедший сюда, призрак, и даже дом, в котором расположилось кафе, тоже дом-призрак.
Может, этот человек переходил в свое время на выставки авангардного искусства? Может, это сам Гагарин, который вернулся к нам для второй жизни? Может, новый Гагарин хочет сунуть пальцы в прореху инобытия? Может, ему не достает музейной старушки, которая вразумит его?
Но старушки вернутся. Старушки всегда возвращаются.
* * *
Старух было много, стариков было мало: то, что гнуло старух, стариков ломало. Старики умирали, хватаясь за сердце, а старухи, рванув гардеробные дверцы, доставали костюм выходной, суконный, покупали гроб дорогой, дубовый и глядели в последний, как лежит законный, прижимая лацкан рукой пудовой. Постепенно образовались квартиры, а потом из них слепились кварталы, где одни старухи молитвы твердили, боялись воров, о смерти болтали. Они болтали о смерти, словно она с ними чай пила ежедневно, такая же тощая, как Анна Петровна, такая же грустная, как Марья Андревна. Вставали рано, словно матросы, и долго, тёмные, словно индусы, чесали гребнем редкие косы, катали в пальцах старые бусы. Ложились рано, словно солдаты, а спать не спали долго-долго, катая в мыслях какие-то даты, какие-то вехи любви и долга. И вся их длинная, вся горевая, вся их радостная, вся трудовая - вставала в звонах ночного трамвая, на миг бессонницы не прерывая.
(Борис Слуцкий)
...А над всем этим летает Гагарин.
Мы живём в странном мире: он только кажется привычным – на самом деле он переливается и мерцает.
***
Он обернулся простой такой И белозубый, незнакомый, Пригладил волосы рукой, Пока ещё не сведен оскомой Добрый-добрый рот его, Нежной-нежной щетиной рыжей Касался, пусть бы был никто, Прощай, прощай, родной, бесстыжий. Жизнь била, била, да. Жизнь крыла спалила Гагарин, я Вас любила. Гагарин, я Вас любила. Гагарин, я Вас любила. Гагарин, я Вас любила.
(Максим Кучеренко, группа «Ундервуд»)
Юрий Алексеевич, мы вас любим. Ешьте свой лимон из чашки, берите не ту ложку – вы сделали невозможное: вы нарушили правила, и теперь мы едим, пьëм по-гагарински и тоже хотим жить и исчезать по-птичьи.