Русская поэтесса Анна Радлова (это ее недолюбливала Анна Ахматова, может, и не зря: считала, что в их кружке поносят ее, хотят выдвинуть ту на место самой Ахматовой, сделать такой «лже-Анной») была почти духовидицей. Писала большую вещь про хлыстов и скопцов: «Повесть о Татариновой. Сектантские песни».
Татаринова – это организатор и предводитель сектантской общины, существовавшей в Петербурге во времена Александра I. Закончила свою жизнь странным образом похоже на то, как закончила свою жизнь исследовательница ее жизни, но пока книга пишется, исследовательница еще не знает своего будущего.
Надежда Яковлевна Мандельштам, вообще злая на язык, однажды язвительно описала свой приход с Осипом Эмильевичем на одну из литературных посиделок у Радловой:
«В первый наш приезд нам пришлось побывать у Анны Радловой, потому что Мандельштам был с ней в свойстве, и мы приехали после смерти ее сестры, на которой был женат брат Осипа Евгений. Мать Радловой, Марья Николаевна Дармолатова, осталась жить с осиротевшей внучкой Татькой и ненавистным зятем. Из-за неё мы и пошли с "родственным" визитом к Радловой. Там собрались Кузмин с Юркуном и, кажется, с Оленькой Арбениной, художник Лебедев, муж второй сестры — Сарры Дармолатовой или Сарры Лебедевой, будущего скульптора, и еще несколько человек, и я опять услышала, как Мандельштама заманивают в объединение или союз — на этот раз синтеза всех искусств — поэзии, театра, живописи… Сергей Радлов, режиссер, с полной откровенностью объяснил Мандельштаму, что все лучшее в искусстве собрано за его чайным столом. Вот лучшие поэты, художники, режиссеры… Был ли там композитор? Не помню. А вот Юркун шёл за прозаика. Материальная база — театр, который обеспечит и Мандельштама, как и других членов объединения. Имя Мандельштама необходимо для укрепления художественной ценности союза, он же получит поддержку группы во всех смыслах и во всех отношениях… Кузмин молчал, хитрил и ел бычки, лучшие по тому времени консервы. За него говорил Юркун, и даже чересчур энергично. "Низок" — как говорила Ахматова. И еще: "Срамотища"».
Ничего из этих переговоров не вышло. Мандельштам «просто мычал и делал вид, что ничего не понимает». Тогда Радловы, и муж, и жена, перешли в наступление, спросили прямо: «Согласен ли Мандельштам позабыть устаревший и смешной акмеизм и присоединиться к ним, активным деятелям современного искусства, чтобы действовать сообща и согласованно?»
Мандельштам отказался, и тогда все набросились на акмеистов.
«Больше других шумел Юркун, и я впервые услышала, как поносят Ахматову».
Кстати, писала Радлова очень интересные стихи, манящие:
* * *
Была ты как все страны страной
С фабриками, трамваями и калеками,
С грешными городами и чистыми реками,
И зимой была стужа, а летом зной.
И были еще просторные поля, буйный ветер и раскольничьи песни –
– Сударь мой, белый голубь, воскресни –
А Европа, слушая Шаляпина, ахала
– Какого гения породила черепаха –
Черепахой была ты, а стала от Черного моря до Белого лирой,
Плоть твою голубь расклевал и развеял по полю ветер,
Снится в горький вечер пустому миру –
Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпины, а песня –
Сударь мой, белый голубь, воскресни.
Анне Ахматовой было к чему ревновать. Одно то, что в «Форели» Кузмин описывает именно Радлову в образе роковой героини, уже достаточное основание для ревности. Да что там описывает, вся поэма ей посвящена.
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране...
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли...
Говорят, Анна Радлова даже кокетничала потом: дескать, плечо уже не такое жемчужное, я загорела этим летом.
Радлова восприняла революцию с особым восторгом, трагическим, но восторгом. Как будто эпохе наконец вернули смысл. Даже думала, что сможет влиять (как влияла ее героиня, Татаринова), странным мистическим образом, на людей, причастных к революции, к самой ее верхушке. Ничего из этого не получилось – закончила Радлова свою жизнь в лагере.
И вот на смену нам, разорванным и пьяным,
От горького вина разлук и мятежей,
Придете твердо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.
И будут на земле расти дубы и розы,
И укрощенными зверьми уснут бунты,
И весны будут цвесть и наступать морозы
Чредой спокойною спокойной простоты.
Неумолимая душа твоя, потомок,
Осудит горькую торжественную быль,
И будет голос юн и шаг твой будет звонок
И пальцы жесткие повергнут лавры в пыль,
Эпический покой расстелет над вселенной,
Забвения верней, громадные крыла,
Эпический поэт о нашей доле пленной
Расскажет, что она была слепа и зла.
Но, может быть, один из этой стаи славной
Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь,
И вспомнит, что навек связал язык державный
С великой кровию великую любовь.
(Ноябрь 1920)
Вообще странное было время – предреволюционное: как будто готовились все погибать. Истончились или, наоборот, искали грубости. То же сектантство (кажется, уже позабытое, ушедшее в подпол) вдруг стало модным, люди стали искать выход.
Весь Серебряный век это новое открытие сектантства совершает. Люди ведут разговоры, что знакомы с тем-то и тем-то из «хлыстов» или «скопцов», или что лично обратились в новую веру. Например, Николай Клюев: он был из семьи старообрядцев. И потом к секте хлыстов имел самое непосредственное отношение.
Клюев очень тяжело пережил смерть матери. «А так у меня были дивные сны. Когда умерла мамушка, то в день ее похорон я приехал с погоста, изнемогший от слез. Меня раздели и повалили на пол, близ печки, на соломенную постель. И я спал два дня, а на третий день проснулся, часов около 2 дня, с таким криком, как будто вновь родился. В снах мне явилась мамушка и показала весь путь, какой человек проходит с минуты смерти в вечный мир. Но рассказать про виденное не могу, не сумею, только ношу в своем сердце. Что-то слабо похожее на пережитое в этих снах брезжит в моем "Поддонном псаломе", в его некоторых строчках».
Побывал я под чудною елью
И отведал животного хлеба,
Видел горницу с полкой божничной,
Где лежат два ключа золотые:
Первый ключ от Могущества Двери,
А другой — от Ворот Воскрешенья…
Боже, сколько алчущих скрипа петель,
Взмаха створов дверных и воротных,
Миллионы веков у порога,
Как туманов полки над поморьем,
Как за полночью лед ледовитый!..
Вот она, тайна. О которой так много пишет Радлова в своей повести о Татариновой.
«Тайна, тайна, таинство, тайком в алтарь, к тайному тайком приехал, тайная чистота, тайный сосуд, тайна, тайна», – ползет тихим шепотом, шелестом, шорохом по всем коридорам Ненастьевского дома, по витым лестницам и тайным закоулкам. Старухи, старики, подростки с синевой под глазами притаились, ждут, замирает дыхание. Вера Сидоровна Ненастьева прижала под платком к нежной груди руки, так что они хрустнули.
Дай нам, Господи,
Дай нам Иисуса Христа. Помилуй, сударь, нас!
С нами дух, Государь святой. Господь, помилуй, сударь, нас».
И то правду сказать – помилуй.